Вечер 29-го дня месяца Лебедя

АРЦИЯ. МУНТ

 

Серпьент Кулебрин добрался до Мунта позже, чем собирался. Так уж вышло, что по дороге ему попались аж четыре бродячие труппы, причем в одной из них актер, игравший кровавого горбуна, попытался сварить суп из крапивы. Подобное кощунство нельзя было оставлять безнаказанным. Серпьент не успокоился, пока актеришку не побили пьяные возчики. Пусть знает, что есть вещи священные и неприкосновенные! Крапива тебе не какая-нибудь капуста или репа, которые годятся только в похлебку! Товарищам горе-повара тоже досталось. Потом были другие дела, не менее важные, так что в столицу Повелитель Всея Крапивы въехал в фургоне с треском провалившейся в Бэрроте труппы лишь в последний вечер месяца Лебедя.

Хозяин театрика со старательно замазанным синяком на скуле немедля отправился к господину Бриану Перше, не обратив никакого внимания на увязавшуюся за ним бабочку. Брат сочинителя пиес и хозяин королевской труппы жил в уютном двухэтажном домике. Пока дурак с разбитой мордой дергал дверной колокольчик и препирался со слугой, Крапивник влетел в открытое окно на втором этаже и очутился в комнате, заваленной свитками. За столом у окна сидел худощавый, лысоватый человек и, глядя в стену, грыз перо, а перед ним лежал измаранный лист хаонгской бумаги, стояли чернильница, нетронутый обед и алая роза в высоком кубке темного стекла. Серпьент с трудом сдержал торжествующий вопль – перед ним был бумагомарака, написавший гадости про короля, которого повелитель крапивы взял под свою защиту, и к тому же здесь явно было, где размахнуться.

Для начала обернувшийся гусеницей Крапивник изуродовал розу, хотя на вкус она была просто омерзительна. Когда дело было сделано, затаившийся меж продырявленных лепестков Кулебрин задумался, прислушиваясь к поэтическому бормотанию.

– Жить иль не жить, не знаю я ответа, – бубнил сочинитель. – Не жить или жить, я не могу ответить… Я не могу ответить, жить ли мне …

– Ну, раз не можешь, значит, не живи, – разрешила роза, – не очень-то ты здешний мир украсил.

Арман Перше вздрогнул и оглянулся по сторонам. Никого. Обед совсем остыл. Брат прав, он слишком много работает и слишком много пьет, но что делать, если он и впрямь не украшает этот мир? Увы! Человек слаб и тщеславен. Что стоит правда в сравнении с успехом, с тем, что из безвестного сочинителя он превратился в знаменитого поэта. Вино кончилось – и хорошо. Он больше не станет пить, по крайней мере, с утра. Сейчас он поест, и все пройдет. Это просто роза, она не может разговаривать, тем более стихами, так похожими на его собственные.

Поэт пододвинул себе миску и даже взялся за ложку, но тут его осенило, и Арман с чувством провозгласил:

 

Жить иль не жить, ответа не найти,

Так, может быть, достойней умереть?

 

– Сначала врать, мерзавец, прекрати, – перебил цветок. Он и впрямь разговаривал и, более того, был совершенно прав. Арман и сам знал, что сделал подлость. Ну, пусть не сделал, но с ней согласился, что немногим лучше, а красная роза знала про него все и била наотмашь.

– Кто на Тагэре напраслину возвел, – тоном судьи вопрошал цветок, – кто из Тартю спасителя Арции сделал? Кто променял правду на домик с садиком? Не ты, проешь тебя гусеница?!

Арман Перше безумными глазами вперился в собеседницу. Это, конечно, бред, но как сильно! Заговорившая роза! Красная Роза, Роза Совести… Да, конечно! С принцем будет говорить Роза и только Роза! Именно этого и не хватает его новой трагедии. Призраки, ведьмы, черепа уже были и не раз и всем приелись, но цветок – алый, как невинно пролитая кровь, – заставит зрителей рыдать!

– С принцем будет говорить роза, – вслух произнес Арман Перше.

– Не будет, – осадил расходившегося поэта цветок и завывающим голосом добавил: – И никто не будет. И принца тебе никакого не будет. И пиес! А ну, повторяй за мной!

 

Бей меня крапивой, по чему – неважно,

Чтобы я быть перестал шкурою продажной!

Бей меня крапивой по голому заду,

Потому что заслужил, потому что надо!

 

– Что? – дрогнувшим голосом спросил Арман и, выронив ложку, схватился за перо, собираясь записать пришедшие на ум строки о розе, но рука самочинно вывела: «Бей меня крапивой по голому заду, потому что заслужил, потому что надо!»

– Это – твое проклятие! – наставительно сказала роза. – Пока ты не искупишь свою вину перед Тагэре, ты не напишешь ни строчки!

– Это несправедливо!

– Надо же, – хмыкнул цветок, – о справедливости заговорил. Нетушки. Око за око, а за брехню – крапивой!

– Я умру, если не смогу писать.

– А мне-то что? Плакать не стану.

– Роза не может быть столь жестока!

– Еще как могу! – заверила та. – Кровь Тагэре и кровь детей Филиппа взывают к отмщению.

– Да, да… Невинная кровь, превратившая белые лепестки в алые. Позволь мне написать об этом сонет.

– Мало, – возмутилась роза, – как врать, так пиесами, а как правду говорить, так сонетом отделаться хочешь? Нет уж. За «Кровавого горбуна» с тебя… бум-бум-бум… Две пиесы! Про Тартю со всеми его потрохами и убийствами и про его родичей, гады те еще были. О! Про первого Лумэна накалякай, как он трон захапал, короля убил и с любовницей при живой жене жил! Ну и сонетов с десяток. Не, лучше двенадцать. Вот как напишешь, проклятие с тебя и снимется.

– Как же я напишу про Тартю, если я проклят?

– На правду проклятие не распространяется.

– Это будет трагедия в четырех, нет, в пяти актах! – глаза поэта сверкнули, и он лихорадочно набросал с десяток строк. – Я ее назову «Кровавый бастард»… И там обязательно будет говорящая роза.

– Будет, будет, – качнулась роза.

Послышались шаги, и на пороге возник Бриан. Младший из братьев Перше был явно не в духе. Прямиком подойдя к столу, он взял в руки верхний лист бумаги, и лицо его побагровело.

– Так этой песенкой мы обязаны тебе?! И как я не сообразил… Ты понимаешь, что натворил? Если Ее Иносенсия узнает, нам конец! А это что?! Ты собрался писать пьесу про Александра Тагэре? После того, как нам наконец повезло? Неблагодарный дурак! Да где б ты был без Тартю?!

– Тартю – убийца, – пробормотал поэт.

– Тартю нас кормит! – хозяин труппы был вне себя. – Если ты не в состоянии написать ничего путного, пей свое вино и марай свои вирши и пиески, а я буду их доводить до ума, но чтоб такого больше не было! – Бриан выхватил огненный камень и поджег злосчастный лист. – Ты сейчас напишешь оду королю, все равно какому, имя я вставлю.

– Нет! – прошептал Арман. – Мы прокляты, брат, прокляты красной розой за ложь и клевету. Я позволил тебе использовать мой дар во зло, и пока не искуплю…

– Ах, розой?! – Бриан схватил и не подумавший сопротивляться цветок и вышвырнул за окно, в которое немедленно влетела рыжая бабочка и уселась на занавеску, но братьям Перше было не до насекомых. – Приличные люди пьют до говорящих жеребцов, а мой братец допился до говорящей розы! Ты немедленно забудешь о своих выдумках!

– Выдумках?! Поэзия не терпит подлости!

Это послужило последней каплей. Бриан топал ногами, брызгал слюной, махал перед носом у брата пальцем, его лицо покраснело, словно обданное кипятком. Арман, наоборот, побледнел. Он больше не спорил, только молчал, с тоской глядя на недоступную бумагу. Внезапно младший брат осекся на полуслове и уставился на свои руки. Они на глазах покрывались красными пятнами.

– Ты поднял руку на розу, – выдавил из себя старший, – и она отомстила.

– Никчемный дурак! Это от ягод…

– Нет, Бриан. Это от лжи, – поэт с силой оттолкнул от себя поднос с остывшим завтраком. Тот свалился на пол, но Арман этого даже и не заметил, – я все равно напишу свою трагедию, и она станет лучшей моей вещью, потому что в ней все будет настоящим! Это будет жизнь, Бриан, наша жизнь, а не выдуманные хаонгские тираны…

– Я тебе запрещаю, – взвился брат, остервенело расчесывая руку, и сам себя перебил: – А, впрочем, пиши, но НИКОМУ не показывай, слышишь?! А то тебе башку свернут да и мне заодно… Нам пиесу и оду к рождению наследника заказали, вот и займемся. Я – твоим старьем, а ты своими розами, пусть будут. Я, конечно, не верю, что Тагэре вернется, но мало ли…

– Ты не понимаешь, – в голосе старшего неожиданно зазвучала сталь, – я ДОЛЖЕН сказать правду.

– Да кому она нужна, твоя правда?! – руки Бриана Перше чесались все сильнее, что отнюдь не улучшало настроение. – Твое дело сидеть тихо и писать, а куда девать твои опусы, решать мне…

 

Год от В.И.

Й день месяца Лебедя

ОРГОНДА. КРАКОЛЛЬЕ

 

Ультиматум был коротким. Командующий первой ифранской армией граф Габан писал командору Краколлье, что ему известно о том, что герцог Мальвани покинул лагерь. Ифранец сообщал, что получил подкрепление в лице десяти тысяч дарнийцев и предлагал сдать Краколлье, полагая дальнейшее сопротивление бессмысленным. Габан был прав, командор Паже это прекрасно понимал. Что ж, свое дело они сделали, и сделали неплохо. Ифранцам и в голову не пришло, что лагерь защищают ополченцы и горстка арцийских рыцарей, а оргондская армия ушла вслед за Аршо-Жуаем. Надо полагать, сигнор маршал был крайне раздосадован, обнаружив Мальвани у Кер-Женевьев. Теперь Краколлье никому не нужен, судьба летней кампании решается в другом месте. Сезар, прощаясь, просил остающихся сохранять благоразумие, и Паже его сохранит! Зря гибнуть и впрямь глупо, а кое-как обученным ополченцам против дарнийцев не продержаться и дня.

Пока ифранцы думали, что им противостоит большая армия, они соблюдали осторожность. В конце концов, им было велено сковывать Мальвани, пока Жуай прямым маршем движется к Лиарэ. Не вышло, теперь им нужно сорвать злость и предъявить Паучихе хоть какую-то победу. Хоть какую-то… Андре Паже налил себе вина, подошел к висевшему на стене старенькому зеркалу, чокнулся со своим изображением! Вы хотите победу, лапчатые-перепончатые? [25]Вы ее получите, и вы ее надолго запомните!

Командор Краколлье не спеша допил свое авирское, спросил горячей воды, тщательно побрился, открыл окованный медью сундучок и вытащил платье лейтенанта арцийской гвардии. Если б он не уехал из Мунта, все было бы иначе, но он как мальчишка попался на удочку Гризье! Пока Андре Паже гнал коня к отцовскому замку, Жорес Гризье опоил и разоружил гвардейцев и ввел в Мунт аганнских мерзавцев. О гразском разгроме и предательстве Андре узнал в родительском доме, когда безбожно хвастал перед отцом своими успехами. Выслушав гонца от графа Гартажа, старик ничего не сказал сыну, только покачал головой и заказал по погибшим поминальную службу. Стоя в маленьком темном иглеции с тающей свечкой в руке, Паже понял, что отпевают не только погибших рядом с королем, но и его самого. Ночью Андре присоединился к Эжену Гартажу и тем арцийцам, которые решили уйти к Мальвани. Эжен был готов прорываться с боем, но остановить лучшего по обе стороны Табита командира авангарда никто не посмел. Теперь Гартаж – правая рука Сезара, да поможет им обоим святой Эрасти. Паже еще раз пробежал глазами письмо Габана и усмехнулся – есть вещи, которых ифранцам никогда не понять.

Следующие оры командора Краколлье были наполнены суетой и сборами. На раздумье Габан дал полсуток, и Андре выжал из отпущенного времени столько, сколько мог. К ночи все было готово. Готовые к походу защитники лагеря выстроились во внутреннем дворе. Им все было ясно. Здесь они сделали все, что могли, но война только начинается. Паже глянул вверх, где в розовеющем небе развевался флаг с оргондским трилистником, и поднял руку.

– Защитники Краколлье, – Андре никогда не был мастаком говорить, но сегодня знал, что должен сказать, – мы сделали то, что от нас требовалось. Пока Габан торчал под нашими стенами, герцог Мальвани гнался за Аршо-Жуаем. Вчера до лапчатых дошло, что они сторожили свой, скажем так, хвост да еще и подмогу выписали. Десять тысяч дарнийцев! С ними нам не справиться, да мы и не станем!

Господа ополченцы, вы свободны. Благодарю вас от имени монсигнора Мальвани. Как стемнеет, уходите через плавни, об этом проходе ифранские … знать не знают! Что дальше – ваше дело, присяги вы не давали. Хотите – идите по домам, хотите – догоняйте монсигнора или лупите лапчатых, где попало, чем попало и по чему попало! Война только начинается, на ваш век утятины хватит. Хоть жареной, хоть пареной!

Оргондцы! Отныне вами командует лейтенант Лутен. Мой последний приказ – прикрывать ополченцев, пока те не разойдутся, а затем идти на соединение с основной армией.

Арцийцы, наш король мертв. Теперь нам приказывает наша совесть. Каждый решает за себя, что делать и куда идти. А теперь все свободны, и да хранит вас святой Эрасти!

Через две с половиной оры защитники Краколлье потянулись к прорытому еще при Анри Мальвани ходу. Утром они будут далеко. Паже отчего-то был уверен, что никто из уходящих не вложит меч в ножны. Последними лагерь покидали арцийские рыцари. Андре от всего сердца пожелал им дожить до конца войны и до победы, потому что эта война кончится или победой, или смертью последнего, сохранившего верность Тагэре.

– Сигнор, лагерь пуст, – доложил аюдант.

– Хорошо, Реми. Благодарю вас за службу, вы тоже свободны.

– Сигнор, мы направляемся в Лиарэ или к Кер-Женевьев?

– На вашем месте я б отправился в Лиарэ.

– Я поеду с моим сигнором.

– Это невозможно, Реми. Я никуда не еду.

– Мой сигнор!

– Однажды я уехал, тогда как должен был остаться. За все надо платить. Утром Габан увидит сигну с белыми нарциссами. Посмотрим, скольких он положит, прежде чем до нее доберется!

– Я тоже останусь.

– Реми, я вам запрещаю!

– Мне может запрещать лишь мой король и моя совесть, – твердо сказал юноша.

Андре Паже махнул рукой и отправился к себе. Когда командор Краколлье уже в плаще лейтенанта арцийской гвардии поверх доспехов вышел из дома, его ждали.

– Сигнор лейтенант, – имя высокого русоволосого парня из Эльты Андре, как назло, запамятовал, – мы догадались, что вы задумали, и вернулись. Одного мы вас не бросим, и не надейтесь! Драться, так драться.

 

Год от В.И.