Признать справедливость выдвинутых обвинений.

Первый путь Александр Исаевич категорически отверг. «В суд — заявил он, — не

подам, могу их успокоить. Правоту нет нужды взвешивать с нечистью на юридических

весах. Да и кто же судится с советским драконом? Да и он нас в лагеря посылал без суда»

(1).

Да, с «советским драконом» судиться было невозможно. Но что мешало писателю

возбудить обвинение в клевете против миланского издательства или же гамбургского

журнала? Если он не доверял обычному суду, почему нельзя было обратиться к мировой

общественности и потребовать создания общественного суда. Не над собой. Над Т. Ржезачем,

над Ф. Арнау, над издательством «Прогресс», над КГБ. Нерешительность писателя тем более

удивительна, что опровергнуть аргументы Т. Ржезача не представляло никакого труда, а

опубликованный донос — явная фальшивка.

Позиция, которую в 1978 г. занял А. И. Солженицына тем более вызывает недоумение,

что, заявив о свое приницпиальном нежелании «взвешивать» правоту вместе с нечистью

на «на юридических весах», он буквально через несколько лет подал в суд на А. Флегона

(2), который в своей книге «Вокруг Солженицына» тоже привел целый ряд нелицеприятных

для лауреата Нобелевской премии неприятных, но гораздо более безобидных фактов (3).

Следовательно, отказываясь в 1978 г. судиться с Т. Ржезачем, Александр Исаевич

руководствовался не отрицательным отношением к взвешиванию нечисти и правоты на

юридических весах, а чем-то другим. Что же тогда могло удержать его от обращения в суд?

Только одно — опасение, что во время разбирательства могут появиться более серьезные

аргументы в пользу выдвинутых обвинений, а также всплывут другие факты из его

биографии, которые он скрывал и которые не делают ему чести. Но прежде всего он, видимо,

опасался, что суд (обычный или общественный) обязан будет рассмотреть все

обстоятельства, связанные с его первым арестом и историю с его вербовкой на Калужской

заставе в 1945 г.

И здесь прежде всего возникает вопрос: можно ли рассматривать его рассказ о вербовке

как исповедь, как откровение человека, который проявил минутную слабость и потом всю

жизнь мучился по этому поводу? Нет. Потому что в рассказанной им истории не хватает

самого главного для откровения — искренности.

Поскольку А. И. Солженицын согласился быть осведомителем, у него обязательно

должен был быть куратор. В такой роли, по его словам, выступал «надзиратель Сенин» (4).

Сообщая об этом, Александр Исаевич сделал следующее весьма любопытное примечание:

«…это очевидно была не настоящая его фамилия, он не русский был,  а псевдоним для

лагеря… Сенин был ни много ни мало — студент! — студент 4-го курса, вот только не

помню какого факультета. Он, видно, очень стыдился эмведистской формы, боялся,

чтобы сокурсники не увидели его в голубых погонах в городе, и потому, приезжая на

дежурство, надевал форму на вахте, а уезжая — снимал» (5).

В том факте, что «надзиратель Сенин» переодевался на работе нет ничего необычного.

 

Но кто поверит, что он, «надзиратель лагеря», жил и учился под одной фамилией, настоящей,

а нес службу в лагере под другой — вымышленной, и только потому, что стеснялся своей

профессии. Если принять это свидетельство на веру, получается, что «стыдившийся

эмведистской формы» «надзиратель» имел не только  две фамилии, но и два паспорта. На

кого рассчитаны подобные небылицы?

Не только сомнительным, но и невероятным представляется также утверждение

А. И. Солженицына, будто бы он согласился давать информацию только о подготовке

побегов. Неужели у осведомителей существовала специализация: одни давали сведения по

побегам, другие — по антисоветским разговорам, третьи — по вредительству и саботажу,

четвертые — по террору, пятые — по шпионажу и так далее по всем статьям уголовного

кодекса. Это, конечно, абсурд. Поэтому если бы Александр Исаевич изъявил готовность

сотрудничать, то он должен был давать информацию по всем вопросам, которые

интересовали лагерного кума.

Маловероятно и то, что, став осведомителем, А. И. Солженицын на протяжении более

полугода не давал никаких сведений58 и, несмотря на это, оставался в комнате уродов и на

должности придурка. И уж тем более в таком случае для него была бы закрыта дорога в

шарашку, так как туда вряд ли направляли без положительной характеристики спецчасти

того лагеря, в котором заключенный до этого находился.

Поэтому или история с вербовкой — это фантазия и тогда требует выяснения вопрос —

для чего она понадобилась? или же вынужденный по каким-то причинам пойти на

откровение, Александр Исаевич попытался придать истории с вербовкой несерьезный

характер и тем самым нейтрализовать возможные подозрения относительно его

сотрудничества с лагерной администрацией.

Откровения  А. И. Солженицына уязвимы и в другом отношении. Если принять его

версию и допустить, что он был завербован в осведомители только «по побегам» и из-за

отсутствия таковых за время пребывания в лагере никакой информации своему куратору не

давал, то невольно возникает вопрос: как в таком случае развивались события дальше? Ведь

едва он переступил порог рыбинской шарашки и рыбинский кум навел о нем справки, ему

сразу же должна была стать известна история с вербовкой. А поскольку Александр Исаевич

не был исключен из числа осведомителей, то в Рыбинске неизбежен был разговор на

тему о возобновлении или же продолжении сотрудничества. Почему же тогда Александр

Исаевич ничего не пишет об этом?

Допустим, что ни в Рыбинске, ни в Загорске подобный разговор не состоялся,

поскольку там А. И. Солженицын был недолго. Тогда он должен был состояться в

Марфинской шарашке, в которой Александр Исаевич пробыл три года. К тому же, по

свидетельству Л. З. Копелева, сменивший здесь майора Шевченко «подполковник Мишин»

«пытался вербовать каждого, кто входил в его кабинет за письмом или с заявлением „на

свидание“» (6). А поскольку Александр Исаевич с заявлением «на свидание» появлялся в его

кабинете не один раз, то подполковник Мишин должен был вербовать и его. Между тем

несмотря на бедность материала на эту тему, ни о новой вербовке, ни о попытке возобновить

его сотрудничество в Марфинской шарашке Александр Исаевич даже не упоминает.

Предположим, что в шарашках был избыток осведомителей. Но тогда о нем

обязательно вспомнили бы в Экибастузе. Но и здесь, оказывается, на него не обратили

внимания. И только весной 1956 г., когда А. И. Солженицын уже был в ссылке, в Кок-Тереке

попытку завербовать его сделало Управление КГБ по Джамбульской области(7).

В этой истории тоже много странного. Но главное, чего не принимает во внимание

Александр Исаевич — прежде чем отправиться на встречу с ним в Кок-Терек джамбульский

сотрудник КГБ должен был навести справки о своем собеседнике. И тогда бы выяснилось,

 

58 Стремясь подчеркнуть распространенность подобного явления, А. И. Солженицын в брошюре «Сквозь

чад» утверждает, что из «множества вербовок», «может быть», «две трети остаются потом без движения

». Было интересно узнать, откуда у него такая статистика? (Солженицын А. И. Сквозь чад. Paris, 1979.).

 

 

что тот еще одиннадцать лет назад изъявил готовность сотрудничать и до сих пор в этом

отношении оставался неиспользованным. И вот тут Александр Исаевич допустил прокол: его

не могли вербовать в Кок-Тереке. Речь могла идти о возобновлении сотрудничества.

Значит, и здесь мы имеем дело или с фантазией, или с неискренностью. Но что могло

заставить А. И. Солженицына ввести в свою книгу этот эпизод? С одной стороны, возможно,

объяснение нужно искать в том, что освобождение заключенного или же ссыльного — очень

удобный момент для его вербовки и, по всей видимости, накануне освобождения пытались

вербовать многих. С другой стороны, этот эпизод должен подчеркнуть, что на протяжении

всего пребывания за колючей проволокой и в ссылке Александр Исаевич не имел никакого

отношения к осведомительству.

Поведав нам историю о его вербовке на Калужской заставе, Александр Исаевич явно

недооценил значения своего рассказа. Данная им тогда расписка как каинова печать должна

была сопровождать его до конца жизни.

И если чисто теоретически можно допустить, что во время его проживания в Мильцево

и первоначально в Рязани КГБ не обращал на него внимания (мало ли учителей в стране), то

после того, как «Один день Ивана Денисовича» принес ему славу и он стал вхож в самые

элитарные круги московской интеллигенции, трудно представить, чтобы органы

госбезопасности не сделал даже попытки вернуть своего бывшего секретного агента

«Ветрова» к сотрудничеству. Однако ничего подобного на эту тему Александр Исаевич не

сообщает.

И уж совершенно невероятно, чтобы, располагая таким козырем как расписка о

сотрудничестве, КГБ не использовал его, когда А. И. Солженицын стал переходить в

открытую оппозицию к советской власти, когда появились сведения о его работе над

«Архипелагом», когда он стал публиковаться за границей и превращаться в кумира

диссидентского движения. Не дурацкими звонками, не глупыми письмами, не требованием

денег, а всего навсего одной лишь его подпиской о сотрудничестве можно было и

парализовать его деятельность, и лишить его большинства его поклонников, и

нейтрализовать его зарубежных покровителей.

Между тем, если верить Александру Исаевичу, имея на руках подобный документ,

органы госбезопасности не пытались использовать его ни в шарашке, ни в лагере, ни в

ссылке, ни в период его учительства, ни в период его фавора, ни в период опалы, ни тогда,

когда он вступил в борьбу с советской системой.

Напрашиваются два возможных объяснения: а) на протяжении всего послевоенного

периода, по крайней мере до 1974–1978 гг.  А. И. Солженицын исправно сотрудничал с

органами госбезопасности, б) вся история с вербовкой — это дымовая завеса, цель которой

заключалась в том, чтобы скрыть более ранний и, видимо, более серьезный факт

сотрудничества с органами госбезопасности, а если на этот счет появятся разоблачения,

списать их на якобы имевшую место лагерную вербовку, которая не имела практических

последствий.

В связи с этим прежде всего следует вернуться в 1938 г. и вспомнить, что когда

А. И. Солженицына «вербовали» в училище НКВД, он был готов надеть на свои плечи

мундир с краповыми петлицами, но по независящим от него причинам тогда ему не удалось

пополнить ряды рыцарей щита и меча.

Прошли годы, открылись архивы и вдруг обнаружилось, что сталинский стипендиат «с

1940 г. и до дня ареста среди своих знакомых проводил антисоветскую агитацию» (см.:

Определение Военной коллегии Верховного суда СССР о реабилитации А. И. Солженицына)

(8). «Антисоветские взгляды у СОЛЖЕНИЦЫНА, — читаем мы в записке КГБ при СМ

СССР от 17 июля 1973 г., — стали проявляться еще в студенческие годы, когда он

изготовил и распространил среди друзей политически вредную рукопись» (9). Об этом

же свидетельствует и записка КГБ от 12 декабря 1973 г.: «Уже в студенческие годы

СОЛЖЕНИЦЫН начал писать сочинения антисоветского характера и распространял их в

узком кругу друзей» (10).

 

Нежели Александр Исаевич действительно уже в 1940 г. «проводил антисоветскую

агитацию»? Факт, который представляется невероятным. Однако если допустить его

реальность, нужно признать то, что подобную агитацию «сталинский стипендиат» мог вести

только с ведома органов НКВД.

Вопрос о контактах А. И. Солженицына с органами госбезопасности до войны остается

пока в сфере предположений. Но его контакты с военной контрразведкой не вызывают

сомнений. Очевидно, что без ее ведома Н. А. Решетовская никак не могла получить в 1944 г.

фальшивые документы, беспрепятственно добраться до линии фронта и провести на батарее

мужа целый месяц.

Если карьерист и сталинский стипендиат не мог сам без чьего-то ведома составить и

распространять до войны «антисоветскую рукопись», то еще менее вероятно, чтобы

подобный человек, пытавшийся уклониться от армии и переждать войну в обозе, а затем

бывший одновременно не только образцовым офицером, но также «насильником» и

«палачом», мог в 1944–1945 гг. возмутиться верховным главнокомандующим, вступить в

рискованную переписку со своим другом и обвинять верховного главнокомандующего в

военных просчетах, теоретических ошибках и, тем более, в военно-феодальных методах

руководства страной. Столь же невероятно, чтобы такой человек именовал в переписке

И. В. Сталина «Паханом» и готов был к борьбе с существовавшим строем.

Своими сомнениями на этот счет я поделился с Н. Д. Виткевичем.

Приведу эту часть беседы полностью:

«— Нет ли на Ваш взгляд противоречия: с одной стороны, как признаете Вы сами,

Александр Исаевич — карьерист, он вдалеке от передовой, на хорошем счету у начальства,

все у него идет удачно, с другой стороны…

— Не продолжайте. Я знаю, что Вы хотите сказать. С другой стороны, наша переписка

и резолюция. Здесь нет противоречия.

— Почему же?

— Потому, что Саня был прежде всего писателем и он полез во все это, чтобы изучить,

а затем описать и прославиться.

— Тут можно было до славы и не дожить.

— Тогда он об этом не думал.

— В моем представлении он гораздо умнее и прогматичнее.

— Думайте, как хотите. Это Ваше дело. Но Вы заблуждаетесь.

— Скажите, Вы видели вокруг себя до войны ненормальные вещи?

— Конечно.

— А в армии?

— Конечно.

— А Вы хоть раз выступали с их критикой где-нибудь на комсомольском или

партийном собрании?

— Нет.

— А вы помните, чтобы с такой критикой выступал кто-нибудь из ваших товарищей?

— Нет.

— А почему?

— Все знали, что это бесполезно.

— И небезопасно.

— Конечно.

— И понимая это, Вы не задумывались, чем может обернуться для Вас Ваша переписка

и Резолюция?

— Это были только разговоры.

— Да, но на каком уровне! Ведь Вы замахивались не на декана факультета или

командира части, а на всю государственную систему, на самого Сталина? И когда? В разгар

войны…

— Мы просто лезли на рожон.

 

— А хотите я дам другое объяснение.

— Нет, нет. Нет. Фантазировать можно сколько угодно.

— Но, может быть, Вы меня все-таки выслушаете.

— Думайте, как хотите. Но если Вы со своими фантазиями выступите в печати, я буду

возражать.

— Против чего?

Пауза.

— Позвольте предложить гипотезу. Ведь гипотеза — это поиск истины. Если

Александр Исаевич, действительно, карьерист, как утверждаете Вы, а карьерист не способен

рисковать жизнью, то сделать подобный шаг он мог только, исполняя чье-то распоряжение.

— Чепуха…» (11).

Нежелание Н. Д. Виткевича даже выслушать мое понимание истории с арестом

А. И. Солженицна свидетельствует, что Николай Дмитриевич сознавал шаткость

общепринятой версии этого события.

Ранее уже обращалось внимание и на фантастический характер ареста писателя, и на то,

что при его задержании не был произведен обыск, и на необычное путешествие

арестованного комбата с командного пункта бригады на Лубянку, и на странности следствия,

и на удивительный приговор. Причем, как отмечалось, самое главное в этой истории — это

непримиримое противоречие между предьявленным А. И. Солженицыну обвинением и

характером вынесенного приговора.

Или другим было обвинение, или же другим был приговор.

Допустим, что обвинение соотвествует действительности. Тогда следует поставить под

сомнение все известные нам источники о характере приговора. А это не только утверждения

самого А. И. Солженицына, но и Определение военной коллегии Верховного суда СССР,

опубликованные документы следственного и реабилитационного дел.

Если допустить, что документы, характеризующие приговор подлинные, тогда следует

признать сфальсифицированными сведения о характере обвинения, которые опять-таки

содержатся в воспоминаниях А. И. Солженицына, определении Военной коллегии

Верховного суда СССР, опубликованных материалах следственного и реабилитационного

дел.

Таким образом, и в одном, и в другом случае приходится не только поставить под

сомнение утверждения А. И. Солженицына, но и констатировать, что названные

официальные документы были сфальсифицированы. А поскольку доступ к ним до сих

пор закрыт, подобная фальсификация могла быть осуществлена только на официальном

уровне.

Отсюда вытекает два возможных заключения: или же  арест, следствие и приговор

имели совершенно иной характер, или же они были фиктивными и нужны были для создания

Александру Исаевичу необходимой «легенды».

В связи с этим никак нельзя не вспомнить те загадочные слова, которыми Александр

Исаевич сопроводил описание своего ареста:

«Арест был смягчен тем, что взяли меня с фронта, из боя; что было мне 26 лет; что

кроме меня никакие мои сделанные работы при этом не гибли (их не было просто); что