Обмолвились о причинах и обстоятельствах их арестов. Более того, если верить

Н. Д. Виткевичу, на эту тему они вообще не говорили ни в шарашке, ни после выхода на

Волю. Никогда (22).

«В… первую зиму шарашки — 1947–1948, — читаем мы в воспоминаниях

Л. З. Копелева, — арестанты размещались в двух комнатах на третьем этаже… На втором

этаже основные лаборатории» (23).

«В закрытом НИИ связи, — вспоминал Николай Дмитриевич, — я работал в вакуумной

лаборатории, изготавливал первые отечественные кинескопы для телевизоров. Через

коридор в акустической лаборатории работал Солженицын, изучая особенности звуков при

прохождении теле– и радиоканалов» (24).

К этим словам необходимо сделать небольшое уточнение. Первоначально

А. И. Солженицыну была доверена техническая библиотека, но «зимой 48–49 гг., — писал

Л. З. Копелев, — шарашку передали новому хозяину — МГБ. Начальником стал Антон

Михайлович В.» (25). Произошли кадровые перестановки и только после этого Александра

Исаевича перевели из библиотеки в акустическую бригаду (26).

Акустическую бригаду в то время возглавлял инженер-экономист Александр

Михайлович П. (27). По свидетельству Л. З. Копелева, несколько позднее бригада «была

включена в новосозданную акустическую лабораторию, начальником которой стал Абрам

Менделевич Т. — он же помощник начальника Института по научной части» (28).

«Абрам Менделевич Т.» — это, по всей видимости, Авраам Менделевич Трахтман (р.

1918). Закончив в 1941 г. Московский электротехнический институт связи, он до 1950 г.

работал в Центральном НИИ  связи, а в 1950–1996 гг. — в НИИ-885 (с 1963 г. — это НИИ

приборостроения, с 1990 г. — Российский НИИ космического приборостроения) (29).

В то время, как Александр Исаевич осваивался в шарашке, Наталья Алексеевна с осени

1945 г. училась в аспирантуре МГУ и регулярно посещала мужа как до его отъезда в

Рыбинск, так и после возвращения из Загорска. В 1947 г. срок ее пребывания в аспирантуре

подошел к концу, и хотя к этому времени она не только не завершила работу над

диссертацией, но и была иногородней, ее оставили в университете (30). 23 июня 1948 г. она

защитила кандидатскую диссертацию (31), но через год, 6 июня 1949 г., ее неожиданно

уволили (32). Формально за то, что, уходя с работы, не закрыла окно и дверь в лаборатории.

Через некоторое время этот приказ был отменен, и ей позволили уволиться по собственному

желанию (33). Однако она вынуждена была оставить не только университет, но столицу (34).

Причина этого, по свидетельству Натальи Алексеевны, заключалась в том, что только к лету

1949 г. отделу кадров университета стало известно, кто ее муж. Не помогло и оформление

развода (35).

Покинув Москву, осенью 1949 г. Н. А. Решетовская стала доцентом Рязанского

сельскохозяйственного института (36), а через некоторое время возглавила здесь кафедру

химии (37). Обосновавшись на новом месте, она получила две комнаты в трехкомнатной

коммунальной квартире в 1-м Касимовском переулке и перевезла сюда свою мать Марию

Константиновну (38).

А пока Н. А. Решетовская улаживала свои дела, в марфинской шарашке произошло

следующее событие. Как пишет Л. З. Копелев, «поздней осенью 1949 года» он был вызван к

Антону Михайловичу, который ознакомил его с записью нескольких подслушанных

органами госбезопасности телефонных разговоров. В ходе одного из них неизвестный

сообщил в американское посольство, что в США направлен советский разведчик для

получения сведений об атомной бомбе, и указал возможное место его встречи со своим

американским партнером (39).

Для идентификации голоса этого неизвестного и установления его личности срочно

была создана специальная секретная лаборатория, научным руководителем которой стал

 

Л. З. Копелев. О том, как развивались события дальше, мы имеем две версии.

По одной из них, исходящей от Л. З. Копелева, «в первый же день» он познакомил с

полученным им заданием А. И. Солженицына (40). «Солженицын, — вспоминал Лев

Зиновьевич, — разделял  мое отвращение к собеседнику американцев. Между собой мы

называли его „сука“, „гад“, „блядь“ и т. п.» (41). Установив общность взглядов в данном

вопросе, Л. З. Копелев привлек Александра Исаевич к выполнению этого государственно

важного и сверхсекретного задания (42). В результате на свет появились «два больших

толстых тома», которые содержали «отчет о сличении голосов неизвестных А-1, А-2, А-3,

А-4 (три разговора с посольством США и один с посольством Канады), неизвестного Б.

(разговор с женой) с голосом подследственного Иванова», позволившем изобличить

изменника (43).

А вот что писал А. И. Солженицын Сергею Николаевичу Никифорову, вместе с

которым находился в Марфино: «Дорогой Сережа. Очень благодарен тебе за твою

информацию о содержании двух толстых книг Копелева („Утоли мои печали“ и „Хранить

вечно“ — С.Н.). Я и не думал их читать: и по толщине, и по тому, что никак не

предполагал найти в них что-нибудь разумное или душеполезное. Сейчас ты мне заменил

чтение. Просто волосы дыбом становятся от этих высказываний, которые он сам и

выкладывает. Значит, он посылал доносы через оперов — а как же иначе? Врет он, что я

„увлеченно участвовал в его игре“. Дело было, как описано в „Круге“ (имеется в виду роман

„В круге первом“ — А.О.): он открыл мне тайну, чтобы завлечь меня в его группу, а я

отказался наотрез. Но у меня в тот самый момент сверкнуло, что это — потрясающий сюжет

для романа, и я расспросил его о подробностях, сколько он мне сказал (Фамилии

„Иванов“ не назвал). Итак черноты его падения — я не знал до вот этого твоего

письма. А обрисовал (в „Круге“) его — как твердолобого марксиста искреннего в

убеждениях, а в отношениях к людям доброго. Ты, может быть сообщишь мне главные

страницы Копелева, на которых все это содержится? (Сообщил — С.Н.). Поссорились

мы с ним осенью 1973. В 1983–85 обменялись несколькими письмами на Западе, и снова

поссорились уже навсегда… Крепко жму руку. Солженицын. 4 февраля 1993 г.» (44).

Кому же верить?

Для того, чтобы понять это, необходимо учесть — в письме С. Н. Никифорову

А. И. Солженицын кривил душой, будто бы только от него узнал, что Л. З. Копелев называл

его своим соучастником по разоблачению «дипломата Иванова». Чтобы убедиться в этом

откройте ту часть воспоминаний А. И. Солженицына «Зернышко», которая появилась на свет

в 1987 г., т. е. за шесть лет до письма С. Н. Никифорову (45), и вы узнаете, что

А. И. Солженицын и Л. З. Копелев поссорились в 1983–1985 гг. как раз из-за того, что

последний предал огласке данный эпизод8 (46).

Через некоторое время после этой истории в жизни Александра Исаевича произошел

резкий поворот. 14 мая 1950 г. он писал жене: «Я живу по-прежнему, здоров, бодр,

изменений в жизни пока никаких» (47), а 19-го его перевели в Бутырскую тюрьму, а затем

отправили в лагерь (48).

Что же произошло?

Н. А. Решетовская, явно со слов мужа, писала, что в «шарашке» Александр Исаевич

стал все больше и больше заниматься своими делами в ущерб государственным. Это было

замечено, и его отправили в лагерь: «Монотонная работа, — утверждала она, — которую

Саня должен был выполнять год за годом, — становилась постылой, забрасывалась. Он все

больше внимания уделял своим делам… А какому начальству нужен такой зэк? В

результате… муж убыл на восток» (49). Во-первых, выполняемая в «шарашке» работа была

не «монотонной», а творческой, а во-вторых, можно подумать, что работа в лагере была

 

8 Воспоминания Л. З. Копелева о его пребывании в шарашке были опубликованы в 1981 г. (Копелев

Л. З. Утоли мои печали. Анн-Арбор, 1981).

 

 

интереснее и приятнее.

Сам А. Солженицын предложил три версии своего расставания с «шарашкой», что уже

само по себе показательно.

Одна из них нашла отражение в «Архипелаге»: «…Я вдруг потерял вкус держаться за

эти блага. Я уже нащупывал  новый смысл тюремной жизни… Дороже тамошнего

сливочного масла и сахара мне стало — распрямиться», и я «казенную работу нагло перестал

тянуть» (50). Оказывается, в лагерях не нужно было «тянуть» «казенную работу» и можно

было «распрямиться». Правда, это видел и понимал только А. И. Солженицын. Остальные

заключенные, которым был доступен только старый «смысл тюремной жизни», называли

лагеря «каторгой», а «шарашки» — «райскими островами». Непонятно лишь, зачем

открывший «новый смысл тюремной жизни» Александр Исаевич написал свой «Архипелаг»?

По другой версии, которая нашла отражение в воспоминаниях Л. З. Копелева (см.

также роман «В круге первом»), в 1950 г. А. И. Солженицыну было предложено перейти в из

акустической лаборатории в математическую группу, он отказался и за это вообще был

удален с шарашки (51). Это объяснение тоже вызывает сомнения. Во-первых, вряд ли бы

А. И. Солженицын, который был и математиком, и библиотекарем, и техническим экспертом,

и переводчиком, стал рисковать своим положением по такому поводу, а во-вторых, не

следует забывать, что одновременно с ним из шарашки были удалены еще несколько человек,

в частности, Перец Герценберг (52) и Дмитрий Панин (53).

Уже в эмиграции А. И. Солженицын предложил третью версию: «…я в

артикуляционной группе лепил безжалостные приговоры престижным секретным

телефонным системам и за то загремел в лагеря» (54). Эта версия представляется более

правдоподобной. Однако она тоже вызывает сомнения, так как оставляет без объяснения,

каким образом в одной связке с Александром Исаевичем оказались П. Герценберг и

Д. Панин?9

Видимо, сознавая несерьезность этих объяснений, Н. Д. Виткевич выдвинул еще одну

версию. По его утверждению, подобная перетасовка в шарашках была обычным явлением и

вызывалась необходимостью сохранения секретной информации, к которой были допущены

заключенные, для чего их за три года до освобождения отстраняли от секретов и переводили

на общие работы или отправляли в ссылку (55). Почему же тогда некоторые заключенные

(например, Л. З. Копелев) из шарашки сразу же выходили на волю? (56).

Обилие версий свидетельствует о стремлении Александра Исаевича и его товарищей

скрыть реальную причину его отправки в лагерь. Подтверждением этого является недавно

вышедшая книга Н. А. Решетовской «В круге втором». Из цитируемых в ней писем

А. И. Солженицына на волю, мы узнаем, что отъезд из Марфино был для него неожиданным,

уезжать оттуда он не хотел, а когда покинул ее, пытался добиться возвращения в рыбинскую

шарашку (56а), где, как мы помним, его использовали по специальности — математиком.

Описывая в романе «В круге первом» отъезд Глеба Нержина из шарашки,

А. И. Солженицын отмечает, что он вынужден был уничтожить все свои записи, которые

были сделаны им до этого (57). А какова судьба собственных записей автора романа?

«Солженицын, — писал по этому поводу Л. З. Копелев, — оставил мне свои конспекты

по Далю, по истории и философии, несколько книг, среди них растрепанный томик Есенина

— подарок жены с надписью „Все твое к тебе вернется“». По свидетельству Л. З. Копелева,

«конспекты» и книги Александра Исаевича он передал на волю вместе с одним из

освободившихся заключенных (58).

Если исходить из воспоминаний Н. А. Решетовской, то самое ценное из своих бумаг ее

муж доверил одной из сотрудниц МГБ по имени «Анечка» (59).

 

9 В связи с этим, вероятно, следует обратить внимание на то, что П. Герценберг стал прототипом одного из

героев романа «В круге первом» — раскаявшегося осведомителя Руськи Доронина, который был изгнан из

«шарашки» за то, что не только раскрыл факт своего сотрудничества, но и провалил еще нескольких

осведомителей.

 

 

«Анечка» фигурирует и в воспоминаниях Л. З. Копелева. «Лабораторией, — пишет он,

имея в виду 1949 г., — по-прежнему руководил капитан Василий Николаевич… А его

непосредственной помощницей стала старший техник-лейтенант Анна Васильевна… На

шарашку  она пришла в 1949 г. сразу после окончания института связи… Некоторое время

она была помощницей Солженицына — бригадиром артикуляторов и дикторшей. И,

разумеется, влюбилась в него» (60).

 

Каторга

 

В Бутырскую тюрьму Д. М. Панин и А. И. Солженицын были переведены 19 мая 1950 г.

(1). Из воспоминаний Дмитрия Михайловича остается неясно, как долго они пробыли там (2).

По свидетельству Александра Исаевича, в день их отправки в лагерь на Казанском вокзале

по репродуктору они «услышали о начале корейской войны» (3). А поскольку эта война

вспыхнула 25 июня 1950 г. (4), то из Москвы их могли отправить не ранее названной даты.

Как явствует из «Архипелага», «за Рязанью» в поезде Александр Исаевич встретил

«красный восход», «больше месяца» пришлось «загорать» «на Куйбышевской пересылке»,

затем «Омская тюрьма,.. потом Павлодарская», восемь часов по «ухабам» и — Степной

лагерь (5).

Карточка заключенного А. И. Солженицына, обнаруженная в Информационном центре

прокуратуры Карагандинской области, свидетельствует, что 18 августа 1950 г. Александр

Исаевич был доставлен в Караганду и в тот же день определен в 9-е лагерное отделение

Степлага МВД СССР (6), который входил в состав треста «Иртышуглестрой» города

Экибастуза Павлодарской области, а поэтому имел еще одно название Экибастузский лагерь

(7).

«Экибастузский лагерь, — пишет А. И. Солженицын, — был создан за год до нашего

приезда — в 1949 году, и все тут так и сложилось по  подобию прежнего, как оно было

принесено в умах лагерников и начальства. Были комендант, помкоменданта и старшие

бараков, кто кулаками, кто доносами изнимавшие своих подданных. Был отдельный барак

придурков, где на вагонках и за чаем дружески решались судьбы целых объектов и бригад.

Были (благодаря особому устройству финских бараков) отдельные „кабины“ в каждом

бараке, которые занимались по чину, одним или двумя привилегированными зэками. И

нарядчики били в шею, и бригадиры — по морде, и надзиратели — плетками. И подобрались

наглые мордастые повара. И всеми каптерками завладели свободолюбивые кавказцы. А

прорабские должности захватила группка проходимцев, которые считались все инженерами.

А стукачи исправно и безнаказанно носили свои доносы в оперчасть. И, год назад начатый с

палаток, лагерь имел уже и каменную тюрьму, — однако еще не достроенную и потому

сильно переполненную, очереди в карцер с уже выписанным постановлением приходилось

ожидать по месяцу и по два — беззаконие да и только» (8).

Из своих новых знакомых А. И. Солженицын называет Павла Баранюка и Владимира

Гершуни (9). «Мы, — вспоминает Александр Исаевич, — четверть сотни новоприбывших,

большей частью западные украинцы, сбились в одну бригаду, и удалось договориться с

нарядчиком иметь бригадира из своих — того же Павла Баранюка. Получилась из нас

бригада смирная, работающая… Дней несколько мы считались чернорабочими, но скоро

объявились у нас каменщики — мастера, а другие взялись подучиться и так мы стали

бригадой каменщиков» (10).

В «Хронографе» Н. А. Решетовской приводится фрагмент из письма Александра

Исаевича от 14 марта 1952 г., в котором говорилось: «По приезде осень, зиму и весну

работал я каменщиком, натерпелся горюшка от холода (лютая была зима), но зато научился

хоть одной трудовой специальности» (11). Вначале А. И. Солженицын осваивал профессию

каменщика на строительстве жилого дома, потом их бригаду перебросили на строительство

БУРа (барак усиленного режима) в самом лагере. Здесь Александр Исаевич работал в

сентябре-октябре 1950 г. (12). Затем его перевели на строительстве ТЭЦ (13), а оттуда не

 

позднее 19 января 1951 г. — в Автомастерские, в бригаду Д. М. Панина (14). «В бригаде

Панина… — вспоминал С. Бадаш — ходил зэк — нормировщик постоянно с папочкой

нормативных справочников, — это был Саша Солженицын» (15). После того, как

Д. М. Панина перевели на инженерную должность, по одним данным, весной (16), по другим

— «с начала лета Саня работал уже бригадиром» (17).

Казалось бы, заброшенный в далекий Экибастуз, оторванный от своих товарищей по

«шарашке», Александр Исаевич должен был установить с ними переписку. Причем

поскольку «шарашку» покинул он — и, следовательно, он знал их адрес, а они его нет, —

первым должен был написать А. И. Солженицын. Однако, насколько известно, находясь в

Экибастузе, ни с Н. Д. Виткевичем, ни с Л. З. Копелевым он не переписывался (18). Что же

касается Н. А. Решетовской, то она получила из Экибастуза всего шесть писем: одно в

1950 г., два в 1951, два в 1952 г. и одно в 1953 г. Это было связано не только с теми

порядками, которые существовали в лагере, но и с тем, что в 1952 г. Наталья Алексеевна

вступила в Рязани в гражданский брак с Владимиром Сергеевичем Сомовым (19).

Летом 1951 г. в лагерь прибыло около двух тысяч бандеровцев, общая численность

заключенных достигла пяти тысяч. По свидетельству А. И. Солженицына, сразу же после

этого началась охота за осведомителями, по лагерю прокатилась волна убийств (20).

«На пять тысяч человек было убито с дюжину — читаем мы в «Архипелаге», — но с

каждым ударом ножа отваливались и отваливались щупальцы, облепившие, оплетшие нас.

Удивительный повеял воздух! Внешне мы, как будто, по-прежнему были арестанты и в

лагерной зоне, на самом деле мы стали свободны — свободны, потому что впервые за всю

нашу жизнь, сколько мы ее помнили, мы стали открыто, вслух говорить, все, что думаем!.. А

стукачи — не стучали … До тех пор оперчасть кого угодно могла оставить днем в зоне,

часами беседовать с ним — получать ли доносы? давать ли новые задания?.. Теперь если

оперчекисты и велели кому-нибудь остаться от развода, — он не оставался!» (21).

Откуда зэка10 А. И. Солженицын мог знать, как вели себя те, кого оставлял в лагере

«кум», и, тем более, что стукачи перестали стучать? Или приведенное свидетельство — это

авторская фантазия, или же следует признать, что Александр Исаевич опирался на

откровения лагерного «кума».

К концу декабря Степлаг был разделен высоким, четырехметровым забором на две

зоны, после чего в воскресенье, 6 января 1952 г., началась пересортировка заключенных. В

одной зоне было оставлено около двух тысяч украинцев, в другую переведены остальные,

среди них и Александр Исаевич. В этой второй зоне находился БУР. Сюда стали переводить

бандеровцев, подозревавшихся в убийствах. По свидетельству А. И. Солженицына, для

получения необходимых сведений их избивали, крики избиваемых разносились по лагерю и

способствовали электризации настроений среди заключенных (22).

В таких условиях вечером 22 января было совершено нападение на БУР. В ответ

заговорили пулеметы. В зону вошли автоматчики и стали загонять заключенных в бараки.

Все, кто не успел попасть в бараки до их закрытия, были арестованы как участники

беспорядков. В это время Александр Исаевич и возглавляемая им бригада находились в

столовой и участия в волнении не принимали (23).

Давая хронику тех событий, А. И. Солженицын пишет: «Стрельба охраны по

безоружному лагерю и избиение беззащитных 22 января 1952 г… 23 января — частично

начали забастовку те бараки, где есть убитые». В этот день на работу вышла только бригада

А. И. Солженинцына, которая трудилась в механических мастерских. На следующий день

она тоже осталась в бараке, в результате чего забастовка стала всеобщей. «24-25-26 января —

продолжает Александр Исаевич, — три дня голодовки–забастовки всего лагпункта. 27-го —

 

10 В. Т. Шаламов писал: «К глубокому сожалению, по выдумке Солженицына, не знающего лагерей,

везде зеки и зек — чего нет в жизни, а есть только в повести Солженицына. Слово зэка не имеет

множественного числа как слово пальто и т. д.» (В. Шаламов. Из записных книжек. Публикация

И. Сиротинской // Знамя. 1995. № 6. С.172).

 

 

мнится победа, администрация заявляет, что требования будут выполнены. 28-го — опрос

требований и собрание бригадиров» (24).

А когда 29 января бараки были открыты и заключенные вернулись на работу,

Александр Исаевич исчез.

«Это, — пишет он, — был мой последний бригадирский день, у меня быстро росла

запущенная опухоль, операцию которой я давно откладывал на такое время, когда,

по-лагерному, это будет „удобно“. В январе и особенно в роковые дни голодовки опухоль за

меня решила, что сейчас — удобно, и росла почти по часам. Едва раскрыли бараки, я

показался врачам и меня назначили на операцию» ( 25). Позднее он напишет: «29-го января я

ухожу в больницу на операцию раковой опухоли» (26).

Если бы А. И. Солженицын был неграмотным человеком, можно было бы допустить,

что он долгое время не обращал внимание на разраставшуюся опухоль, но невероятно, чтобы

она не привлекла к себе внимание человека, имевшего университетское образование и

знавшего, что такое рак. Бросается в глаза и внутренняя противоречивость его слов: с одной

стороны, он пишет, что опухоль появилась «давно» и характеризует ее как «запущенную»,

этим самым давая понять, что долгое время она не вызывала у него тревоги, с другой

стороны, утверждает, что она «быстро» росла, а во время лагерного бунта стала расти «почти

по часам». Однако за те несколько дней, на протяжении которых продолжались лагерные

беспорядки, не вызывающая беспокойства опухоль не могла приобрести угрожающие

размеры.

Что представляла собою эта опухоль, Александр Исаевич не пишет, но из его прошения

о помиловании 1955 г. явствует, что у него была семинома, т. е. опухоль яичка (27).

Несмотря на то, что Александр Исаевич был положен в больницу, по одним данным, 29

января (28), по другим — 30-го (29), на протяжении почти двух недель врачи не

предпринимали никаких действий (30) и только 12 февраля, если верить А. И. Солженицыну

(а на сегодняшний день это единственный источник), у него была произведена операция (31).

Касаясь в «Архипелаге» этого эпизода, Александр Исаевич пишет: «Я лежу в

послеоперационной. В палате я один: такая заваруха, что никого не кладут, замерла

больница» (32). Объясняя, почему именно «замерла больница», в другом месте

«Архипелага» он уточняет: «В… послеоперационной… я пролежал долго и все один

(из-за ареста хирурга операции остановились)» (33). Можно было бы подумать, что

А. И. Солженицыну повезло, и его успели оперировать до ареста хирурга. Но вот его

собственное свидетельство на этот счет. «… накануне назначенной мне операции

арестовали и хирурга Янченко, тоже увели в тюрьму» (34).

Кто же тогда делал операцию? Ответа на этот вопрос в «Архипелаге» нет. Не

исключено, что события развивались также, как в повести «Раковый корпус», где для

производства операции у ее героя Костоглотова «дней через пять привезли с другого

лагпункта другого хирурга, немца, Карла Федоровича» (35).

Но тогда, мы должны констатировать следующий факт: проявив по отношению к

Александру Исаевичу редкую гуманность, лагерная администрация не проявила ее по

отношению к другим пациентам, среди которых были не только заключенные, но

надзиратели. Признать факт вызова хирурга из другого лагеря только для операции

А. И. Солженицыну, это значит признать его совершенно особый статус как заключенного.

Но поставить вызов хирурга под сомнение, значит допустить, что никакой операции

Александру Исаевичу не делали и лагерная администрация просто-напросто скрывала его в

медсанчасти.

В связи с этим бросается в глаза то, что не позднее 12 февраля в лагерь приехала

следственная бригада для выяснения обстоятельств произошедшего бунта (36), после  чего

были произведены дополнительные аресты и 13-го начались допросы заключенных (37), а

затем их начали группами увозить из лагеря. «Отправляли куда-то маленькие этапы человек

по двадцать-тридцать,.. — читаем мы в «Архипелаге», — И вдруг 19 февраля стали собирать

огромный этап человек в семьсот. Этап особого режима: этапируемых на выходе из лагеря

 

заковывали в наручники» (38).

В первом издании «Архипелага» на этом Александр Исаевич ставил точку (39), во

втором после приведенных слов появилось продолжение: «В том большом этапе был и я. И

начальница санчасти Дубинская согласилась на мое этапирование с незажившими швами. Я

чувствовал — и ждал, как придут — откажусь: расстреливайте на месте. Всё же не взяли»

(40).

Читая эти строки, нельзя не выразить удивления, почему А. И. Солженицын не

упомянул о столь важном факте как включение его в «большой этап» в первом издании

«Архипелага»? Очень странное впечатление производит и содержание сделанного им

дополнения.

После операции яичка швы заживают в течение одной — реже двух недель (41).

Поэтому если бы Александр Исаевич действительно значился в списках «этапа особого

режима», то 19 февраля его отправили бы вместе со всеми. Но если даже допустить, что к

этому времени швы действительно не зажили и администрация лагеря проявила гуманность,

то, будь А. И. Солженицын в списке этапируемых, его обязаны были отправить на новое

место по выздоровлении. А так как его никто не тронул, то или весь этот эпизод выдуман с

целью подчеркнуть особую роль А. И. Солженицына январском бунте, или же если его

фамилия фигурировала среди этапируемых, то лишь для отвода глаз.

«Через две недели, — писала Н. А. Решетовская, ведя отсчет от операции — Саню

выписали из больницы» (42).

Заканчивая рассмотрение этого эпизода в жизни А. И. Солженицына, представляется

необходимым обратить внимание еще на три факта.

Первый факт. Во время пребывания А. И. Солженицына в послеоперационной палате

неожиданно был убит врач Борис Абрамович Корнфельд (43). Чем он мог не угодить

заключенным, трудно представить. Может быть, его убили по ошибке?

Второй факт. Оказывается, до событий 1952 г. Александр Исаевич ходил под одним

лагерным номером, а по выходе из больницы — под другим. «Весь Экибастуз, — пишет

он, — я проходил с номером Щ-232, в последние же месяцы приказали мне сменить на

Щ-262. Эти номера я и вывез тайно из Экибастуза, храню и сейчас» (44). Не принадлежал ли

новый номер Б. А. Корнфельду?

Третий факт. Если бы во время лагерного бунта Александр Исаевич действительно

попал в черные списки, то по возращении из больницы его ждали общие работы. Однако, как

пишет Н. А. Решетовская, «Саня начал учиться столярному делу, но овладеть им, как

мечталось, не успел: перевели в литейный цех» (45). Еще более важно то, что в 1952–1953 гг.

он оказался в числе тех немногих заключенных, которые получали зарплату: часть заработка

шла в лагерь, «зато оставшиеся 30–10 % всё же записывали на лицевой счет заключенного, и

хоть не все эти деньги, но часть их (если ты ни в чем не провинился, не опоздал, не был груб,

не разочаровал начальство) можно было по ежемесячным заявлениям переводить на новую

лагерную валюту — боны, и эти боны тратить» (46).

Для некоторых была и такая каторга.

Один этот факт свидетельствует, что лагерное начальство не собиралось наказывать

А. И. Солженицына и все, что он пишет на этот счет, выдумано от начала до конца.

 

Тайна «12 тысяч строк»

 

Оказавшись за колючей проволокой, А. И. Солженицын вернулся к литературной

деятельности. По его словам, это произошло летом 1946 г. в одной из бутырских камер: «С

той камеры, — вспоминал он позднее, — потянулся… я писать стихи о тюрьме» (1).

Говоря о своем лагерном творчестве, Александр Исаевич долгое время утверждал, что

первоначально оно ограничивалось только стихами, затем он стал сочинять

автобиографическую поэму «Дороженька» (2), потом перешел к пьесам в стихах и только

после этого снова взялся за прозу. В «Теленке» специально подчеркивается, что он писал

 

«сперва стихи, потом пьесы, потом и прозу» (3). Главным своим делом того времени

Александр Исаевич считает поэму: «Все лагерные годы, я, по сути дела, ее писал и писал,

потом пьесы» (4).

Объясняя причину обращения к поэтическому жанру, Александр Исаевич признается,

что это было связано с невозможностью писать открыто и открыто хранить написанное.

«Я, — отмечал он, — вынужденно писал в стихах только для того, чтобы запомнить

как-нибудь, в голове проносить» (5).

Характеризуя процесс своего лагерного творчества, А. И. Солженицын пишет: «Иногда

в понурой колонне, под крики автоматчиков, я испытывал такой напор строк и образов,

будто несло меня над колонной по воздуху — скорее туда, на объект, где-нибудь в уголке

записать… Я записывал лишь корневую основу… в виде существительного или превращая в

прилагательное. Память — это единственная заначка, где можно держать написанное, где

можно проносить его сквозь обыски и этапы. Поначалу я мало верил в возможности памяти

и потому решил писать стихами. Это было, конечно, насилие над жанром. Позже я

обнаружил, что и проза неплохо утолкивается в тайные глубины того, что мы носим в

голове… Но прежде чем что-то запомнить, хочется записать и отделать на бумаге… Я решил

писать маленькими кусочками по 12–20 строк, отделав — заучивать и сжигать» (6).

Но чем больше объем созданного, тем сложнее хранить его в памяти. Как же

А. И. Солженицын выходил из этого положения? Если верить ему, то все сочиненное он

периодически повторял. В одном случае он утверждает, что к концу срока это занимало

неделю в месяц (7), в другом — десять дней (8).

Для этого, по словам Александра Исаевича, он первоначально использовал следующий

прием: «…я наламывал обломков спичек, на портсигаре выстраивал их в два ряда — десять

единиц и десять десятков и, внутренне произнося стихи, с каждой строкой перемещал одну

спичку в сторону. Переместив десять единиц, я перемещал один десяток. Но даже и эту

работу приходилось делать с оглядкой; и такое невинное передвигание, если б оно

сопровождалось шепчущими губами или особым выражением лица, навлекло бы подозрение

стукачей. Я старался передвигать как бы в полной рассеянности. Каждую пятидесятую и

сотую строку я запоминал особо — как контрольные. Раз в месяц я повторял все написанное.

Если при этом на пятидесятое или сотое место выходила не та строка, я повторял снова и

снова, пока не улавливал ускользнувших беглянок» (9).

Так, по утверждению А. И. Солженицына, продолжалось до лета 1950 г. «На

Куйбышевской пересылке, — пишет он, — я увидел, как католики (литовцы) занялись

изготовлением самодельных тюремных четок. Они делали их из размоченного, а потом

промешанного хлеба, окрашивали (в черный цвет — жженой резиной, в белый — зубным

порошком, в красный — красным стрептоцитом), нанизывали во влажном виде на ссученные

и промыленные нитки и давали досохнуть на окне. Я присоединился к ним… Литовцы…

помогли… С этим их чудесным подарком я не расставался потом никогда… И через

обыски я проносил его… в ватной рукавице… Раз несколько находили его надзиратели, но

догадывались, что это для молитвы и отдавали. До конца срока (когда набралось у меня уже

12 тысяч строк), а затем еще и в ссылке помогало мне это ожерелье писать и

помнить» (10).

Казалось бы, все ясно, но вот мы открываем «главный текст» «Теленка» и читаем: «… в

лагере пришлось мне стихи заучивать наизусть — многие тысячи строк. Для того я

придумал четки с метрическою системой, а на пересылках наламывал спичек

обломками и передвигал. Под конец лагерного  срока, поверивши в силу памяти, я стал

писать и заучивать диалоги в прозе, маненько — и сплошную прозу. Память вбирала! Шло.

Но больше и больше уходило времени на ежемесячное повторение всего объема заученного»

(11).

Оставляя в стороне вопрос о  том, сам ли Александр Исаевич придумал четки или же

все-таки заимствовал их у литовцев, нельзя не обратить внимание на то, что в первом случае

до 1950 г. (Куйбышевская пересылка) он использовал при повторении спички, во втором до

 

экибастузского лагеря не использовал никаких вспомогательных контрольных средств. Уже

одно это заставляет относиться к рассказанной А. И. Солженицыным истории о характере

его литературного творчества за колючей проволокой с осторожностью. Есть в ней и другие

неувязки. Допустим, Александр Исаевич действительно прятал на обыске четки в «ватной

рукавице»; но это можно было делать только зимой; а где он хранил их весной, летом и

осенью? Непонятно и то, для чего ему нужно было «это ожерелье» в ссылке, когда он уже не

подвергался обыскам и имел возможность писать более или менее свободно.

Заставляют задуматься и некоторые особенности описанного им литературного

творчества, при котором автор был лишен возможности видеть весь сочиненный текст и

возвращаться по мере необходимости к отдельным его частям. В результате он не только не

мог отделывать написанное, но и должен был сочинять последовательно: строку за строкой,

строфу за строфой, стихотворение за стихотворением, одну главу поэмы за другой, пока не

была завершена поэма, невозможно было переходить к пьесам, только после завершения

одной пьесы можно было переходить к другой. Подобное творчество предполагает

рационалистический склад ума, но его не может быть у поэта, у которого образы и рифмы

рождаются непроизвольно, часто ассоциативно.

В связи с этим особое значение приобретает вопрос о хронологии работы над

отдельными произведениями. Если обратиться к их опубликованным текстам, то до

недавнего времени картина литературного творчества А. И. Солженицына выглядела

следующим образом: «Лагерные стихи»: 1946–1953 (12). Поэма «Дороженька» — по одним

данным, начата в 1947 (13), по другим — в 1948 г (14). Поэма «Прусские ночи»: 1950,

Экибастуз (15). Пьеса «Пир победителей»: 1951. Экибастуз, на общих работах, устно (16).

Пьеса «Пленники»: 1952–1953, Экибастуз на общих работах, устно, Кок-Терек (17).

Подобная последовательность была возможна только в том случае, если бы «Прусские

ночи», «Пир победителей» и «Пленники» вписывались в хронологию поэмы. И

действительно, имеются сведения, что «Прусские ночи» и «Пир победителей»

первоначально были задуманы как восьмая и девятая главы поэмы (18). Согласуется с этим и

опубликованная Н. А. Решетовской графическая схема литературного творчества

А. И. Солженицына, которая была составлена им самим в 1967–1968 гг. и называется

«Исторические даты» (19).

Однако далее начинаются противоречия.

25 июля 1966 г. в письме Л. И. Брежневу, А. И. Солженицын заявил, что «Пир

победителей» был написан в «1948–49 гг.». (20). Ошибка в датировке событий по

истечении полутора десятков лет явление распространенное, но неужели человек,

обладавший феноменальной памятью, которая позволяла хранить в голове «многие тысячи

строк», не мог вспомнить, работал ли он над пьесой в ша<