Шкатулки из сандалового дерева

 

Темпы, с которыми продвигались работы, привели Ханну в восторг. Скажем, ее "кухня" была уже готова. Оставалось лишь побелить стены и оборудовать отдельный вход. Что и было сделано: прямая лестница вдоль боковой стены одним махом обеспечила связь с соседней улицей. В стене прорубили еще одну дверь – для подъемника, который тоже будет готов через два дня, ну а что касается трех комнат для лаборатории то они уже были оборудованы всем необходимым; длинными столами, стеллажами и двумя из шести запланированных раковин. А это значило, что она может приступать к делу.

Работы в остальных комнатах также близки к завершению. Робби Уоттс удвоил число бригад, что позволило вести строительство двадцать четыре часа в сутки – даже ночью, при свете газовых ламп и фонарей.

Двор разрыли и проложили систему труб, которые станут питать водой главный фонтан и. восемь – десять фонтанчиков, вмурованных в камень. Тесаный булыжник обозначил аллеи: стало видно, как они переплетаясь, ведут к беседкам. В намеченных Диной местах, совсем как на рисунке, появились первые карликовые рощицы: деревца сажались в свежую, привезенную землю. Начали подыматься и заросли кустарника. Уже четко вырисовывалась, очаровывая Ханну, общая идея задуманного.

Несколько комнат на первом и верхнем этажах были отданы в руки художников. В двух или трех из них, где работы двигались особенно быстро, уже приступили к облицовке стен панелями…

– Робби, это невероятно! Вы справитесь намного раньше срока!

Робби лишь пробурчал что-то в ответ. Он терпеть не мог комплиментов и ненавидел всякого, кто, облокотившись на его плечо, следит за ходом того, что он делает.

И вот Ханна заперлась в своей "кухне". Она раскладывает на красных лакированных столах содержимое двух своих огромных мешков, сортирует его. И это длилось тридцать часов подряд. Дина, решившаяся на свой страх и риск отнести ей чай с пирожными, слышит лишь неясное ворчание, достойное карпатского медведя, потревоженного во время зимней спячки. Взгляд серых глаз лишь мимолетно скользнул по ней, а вид у Ханны был такой, будто она вовсе и не узнает Дину.

И лишь утром 5 ноября Коллин Мак-Кенна сама осмеливается осторожно проникнуть к ней. На подносе, который она держит в руках, яичница с ветчиной, гренки и чай. Она застает Ханну сидящей на полу, в юбке, задранной до середины бедра, с взъерошенными волосами, с медной ступкой, зажатой меж колен. И с угрожающим видом.

– Может быть, ты все же поешь? – спрашивает Коллин.

– Я не голодна. И тем не менее – спасибо.

Ее большие зрачки внезапно становятся колючими, в них читается кровожадность.

– Вы когда-нибудь накладывали на лицо крем, неважно какой, ну хоть однажды вы делали себе маску?

– Боже праведный, нет конечно, – отвечает Коллин. – Я не какая-нибудь там индейская женщина, чтобы ходить размалеванной. Только вода и мыло.

Ханна усмехается с видом человека, чьи самые худшие сомнения сполна подтвердились. На столах расставлено никак не меньше двадцати семи различных сосудов большей или меньшей степени заляпанных подозрительного вида пятнами. Названную цифру подтверждает тот факт, что вся посуда пронумерована. По всей видимости, в них содержатся результаты, полученные на разных стадиях исследований. Ханна указывает на бочонок, стоящий подле нее на полу.

– А это номер 28. Он него пахнет еще хуже, чем от остальных. – И голосом, дрожащим от гнева, добавляет – Сумасшедшая, намазавшая этим свое лицо, разогнала бы публику на Джордж-стрит быстрее, чем прокаженный со своим колокольчиком.

Коллин склоняется над бочонком и подозрительно принюхивается.

– Должна признать, что запашок и впрямь…

– Все в точности по рецепту моей матери: коровье молоко, ореховая скорлупа, свежие листья мяты, корень тормантила и почки ели, измельченные в масле из пшеничных ростков.

– Из этого всего можно бы приготовить хороший пудинг. Только прокипятить в виски, чтобы улетучилась вонь.

– Это рецепт моей матери, если не считать, что у меня не было свежих листьев мяты, что вместо тормантила я положила гусиной лапки, а почки ели заменила местной сосной. Что же касается скорлупы ореха, то она не выдержала дороги. Да, и еще: должно быть, я положила слишком много бараньего жира из-за нехватки масла. – Ханна сдвигает руку, лежащую на лице, и широко раскрытыми глазами смотрит в потолок. – Коллин, если честно, то мне хочется всплакнуть.

Коллин Мак-Кенна подходит к одному из столов и наконец водружает на него поднос. Придвигает стул.

– Вставай, садись ешь.

– И помолчи?

– И помолчи.

Тишина. Глядя на поднос так, как если бы пища была отравленной, Ханна принимается за еду. Тихим, немного глухим голосом Коллин спрашивает:

– Вы видели его?

– Видела. Он мне понравился… по-своему.

– Вы нашли… общий язык?

– Он будет работать со мной, по крайней мере до будущего лета. А может, и дольше. Будет собирать все, что мне нужно. Это то, чего вы добивались?

Кивок головы в знак согласия. И очень тихо и бесконечно грустно Коллин говорит:

– Он как будто провалился в очень глубокий и темный колодец. Его ничем нельзя удержать. Я надеялась, что после встречи с вами… такой живой, энергичной…

– Вне всяких сомнений, он вас любит. Вас и Лиззи.

– Но не настолько, чтобы жить ради нас. Он сказал вам, чем займется, когда ему надоест работать на вас?

Ханна медлит. Зачем говорить об этом?

И все же:

– Он пересечет Австралию из конца в конец. Пешком. И, без сомнения, один. От Брисбена до Перта.

Коллин вынуждена сесть.

– Ханна, он ищет смерти, не так ли?

– Он может добиться успеха. Лишь психи добиваются успеха. Нормальный же и пальцем не пошевелит.

– Он умрет.

"Он уже мертв, – подумала Ханна, – и хуже всего, что он сам знает об этом".

Все же она проголодалась. Уписывала бекон с таким аппетитом, что ей стало стыдно. Перед Коллин. За ее неразделенную боль. Однако механизмы в ее мозгу ни на минуту не прекращали работы: "А если добавить душицы?"

Она добавляет душицу, но дело по-прежнему не двигается с места. Пройдет четыре дня, прежде чем ей удастся получить первый приемлемый результат. Шесть дней на боевом посту. Она плетется в свою маленькую квартирку у Огилви. И на этом коротком пути замечает Мику Гунна. Как они и договорились с Лотаром Хатвиллом, коляска Рыжего стоит в отдалении от ее дома. Невозмутимо подняв кнут к небу, он ждет, сидя на козлах. На Ханну никакого внимания: мало ли тут прохожих. Выбор за нею: садиться или не садиться. Разумеется, раз Гунн расположился здесь, значит, Лотар в Сиднее и где-то ожидает ее. Тайно. Может быть, в том черно-белом домике. "Делать мне больше нечего…"

Она проходит, даже не замедлив шага. А несколько минут спустя, уже потушив свет и мысленно возвращаясь в свое царство реторт и ступок, слышит раздающийся в ночи цокот лошадиных копыт. Коляска удаляется.

Не проходит и четырех часов, как она снова во дворе, ярко освещенном фонарями, где каменщики, плотники и садовники чуть ли не наступают друг другу на пятки. Запирается в лаборатории. И текут новые часы и дни поисков. В основе первого результата, полученного ею, – липа и васильки. Она ароматизирует смесь с помощью роз и мяты (все-таки удалось достать), смесь обретает вязкость благодаря добавлению мякоти свежих яблок и очищенного ланолина. Она носит номер 79. Ханна испытывает ее действие на себе в течение шести часов и, когда снимает маску, обнаруживает, что не только выжила, но явно цела и невредима, нисколько не обезображена (а она была готова ко всему). При внимательном разглядывании в зеркало через огромную лупу, взятую у Джеймса Барнеби Соумса, видно, что цвет кожи стал более мягким, более светлым, чем обычно.

Несмотря на усталость, на синие круги под глазами.

Она смывает остатки крема с лица при помощи туалетной воды собственного изготовления – раствора аптечного спирта, которому в течение двух дней и ночей (что это слишком много, она узнает позднее) отдавали свой аромат несколько цветов ноготков, розы, вербены и который затем был приправлен небольшим количеством недозрелого лимона.

Последствия вторичного испытания, которому она себя подвергла, еще более убедительны: кожа лица стала гладкой и мягкой, ее обычная бледность усилилась, не переходя, однако, в синюшную мертвенность. "Лет сто пятьдесят такого интенсивного ухода – и ты, бука, станешь просто красавицей".

Ну, чего еще ждать?

Она запускает семьдесят девятый номер в производство.

Кроткая Дина в каком-то приюте находит ей трех совсем юных девушек, причем одна из них, Мэгги Мак-Грегор, обладает скрытным, но крепким умом. Они станут ее первыми работницами.

Чтобы решить вопрос об упаковке для номера 79, ей понадобится несколько больше времени. Огилви милостиво предложил ей баночки из-под мармелада. Их у него полный склад. Но они оказались слишком велики. И речи быть не может о том, чтобы продавать крем фунтами или килограммами. Мал золотник, да дорог. В конце концов она вступает в переговоры с китайским коммерсантом и покупает у него целую партию маленьких глиняных сосудов, в которых до этого содержался некий тигровый бальзам, божественная мазь, привезенная из Сингапура. Погрузив их в кипящую воду с добавлением спирта (чтобы снять всякие запахи), очистив от китайских этикеток, снабдив маленькими муаровыми крышечками, покрытыми парафином изнутри и перевязанными алыми ленточками снаружи, она убедилась, что сосуды выглядят совсем недурно.

Соответственно и цена – 5 гиней за штуку, – за которую она решила их продавать, все предварительно просчитав. Вот уж чего она сделала чертовски много, так это расчетов, сто раз одно и то же. Она исходила из того, что будет продавать двадцать пять баночек крема в неделю, как только предприятие наберет нужные обороты, а это, по ее мнению, произойдет к январю 1893 года. Спустя еще полгода производство и продажа должны будут удвоиться, если не утроиться, учитывая вынашиваемые ею планы.

Теперь расходы. В первую очередь на содержание работниц (жалованье, питание, транспорт, красные с черным халаты, шапочки с кружевными лентами – она не станет скупиться на спецодежду). Затем исходные продукты для производства, покупка и оформление упаковки, арендная плата сестрам Вильямс, содержание "кухни" (лампы, продукты и оборудование, нуждающееся в замене) и, наконец, собственное жалованье (она великодушно определила его в сумму 1 фунт в неделю)…

Складывая все эти цифры, в промежутках между приступами гнева и истерического смеха она обнаружила, что каждая баночка принесет ей более 4 фунтов. Иными словами, недельный доход составит примерно 22 фунта.

А ведь необходимо вернуть Лотару Хатвиллу полторы тысячи фунтов. Даже больше, учитывая, пусть и умеренные, 40 процентов. Разумеется, он ничего не требовал, тем более – процентов за предоставление ссуды. Но, обремененная этим единственным в ее жизни долгом, она изо всех сил стремится сдержать слово. Должник ты или кредитор, но долг есть долг, и она не даст себе в этом вопросе никаких послаблений. Вернуть Лотару этот долг означало покончить с двойственным характером их отношений: он дал ей взаймы, а она хотела видеть его своим любовником. Такие вещи смешивать нельзя. И она хочет разделить их как можно скорее.

При доходе 22 фунта в неделю выплата долга, включая ссудные проценты (всего 1680 фунтов), займет 66 недель. Полтора года. Это много. Слишком много.

Разумеется, всегда есть возможность продавать больше, чем 25 баночек крема в неделю. "Но ведь ты можешь продать и меньше, дурья твоя башка!" В то же время, если производство и продажа возрастут, то себестоимость снизится, а доходы пойдут вверх…

И все же она принимает решение продавать что-нибудь еще. Например, туалетную воду. И еще раз сталкивается с проблемой упаковки. За отсутствием "изысканных" флаконов, которых она так и не смогла найти в Австралии, в голову пришла идея: использовать флаконы из дерева. Например сандалового, которым Робби Уоттс чуть было не воспользовался для отделки панелей и которое, по его словам, он сможет обработать на токарном станке, чтобы получить высокий прямоугольной формы флакон с завинчивающейся пробкой из того же дерева.

Сандаловое дерево проявило свой аромат. Он смешивается с ароматом туалетной воды и – о чудо! – дает жизнь новому продукту, более утонченному, чем задуманный Ханной вначале. А. если взять другое дерево?..

Вместо одного сорта туалетной воды в руках Ханны оказались три. И она, конечно же, намерена продавать их под разными названиями, с ценой, колеблющейся в зависимости от выбранного сорта дерева: от одной гинеи до двух. И готова держать пари, что последняя будет продаваться лучше, чем остальные, по той лишь причине, что она более дорогая. Хотя в составе видимых изменений не произошло (она всего лишь добавила цветок апельсинового дерева для индивидуализации аромата и для того чтобы примириться с собственной совестью, которая, впрочем, оказалась очень покладистой). В итоге она считает вполне реальным доход в сумме 16 фунтов в неделю.

"Плюс 22 фунта от кремов, итого 38. Мне понадобится сто лет, чтобы стать богатой. Нужно подыскивать что-нибудь другое…"

Первая из посылок Квентина Мак-Кенны дошла до нее в середине ноября. Фантастика! Один лишь дьявол знает, где он смог найти лаванду, чертову лаванду, "вашу трижды проклятую лаванду", как писал он. Он также прислал водоросли, еще влажные от морской воды, и много другого, например цветы арники и зверобоя.

Благодаря этому ей удается начать работы по приготовлению второго сорта крема для ухода за лицом. Для этого, уже третьего оружия в ее арсенале, она готовит отвар, где смешиваются арника, шалфей, мальва, морковь, огурец и, как всегда у ее матери, мякоть яблока, мед и масло из сладкого миндаля. Этот продукт носит номер 91. Как и предыдущий, семьдесят девятый номер, он не получает никакого названия, поскольку Ханна не нашла ничего, что могло бы точно выразить ее мысли об утонченности, женственности с налетом снобизма.

Какое-то время она обдумывала идею о создании третьего сорта крема или новой туалетной воды. Она задала себе вопрос: какой продукт мог бы дополнить созданную ею гамму? Куда пойти: вверх или вниз? Сделать его еще более роскошным, а значит, еще более дорогим? Или, наоборот, раскладывать кремы в старые баночки из-под горчицы или варенья, предложенные Огилви, а туалетную воду разливать во флаконы из обычного стекла, на самый крайний случай, с ленточкой? Второе предложение позволило бы привлечь менее расточительных клиентов.

От этого она отказалась. Со временем будет видно. А сейчас главное – заработать наконец деньги и, что особенно важно, создать, навязать имидж своей марки. "Это главное, Ханна: имидж марки. Никогда не забывай об этом. Даже если временно придется понести потери".

У Дины поистине счастливая рука, ведь именно она привела к ней Мэгги Мак-Грегор. У этой полной блеклой девушки оказались врожденные организаторские способности, методичность, властный характер, хотя в основном она открывала рот лишь для того, чтобы отправить туда пищу. Ей хватило нескольких дней, чтобы разобраться с цветами, листьями и ветками; она работает со ступкой и трамбовкой лучше, чем сама Ханна ("Если ты не умеешь даже сварить суп, то чему тут удивляться?") Скоро в резерве скопилось по сто баночек крема и сто двадцать флаконов туалетной воды всех видов.

Последние дни Ханна почти не принимала участия в производстве. Она готовилась воплотить в жизнь одну из своих первых задумок и, без сомнения, самую удачную.

Потому что мало просто производить, мало создать салон и продукты, мало выставить их на продажу. Еще нужно, чтобы о тебе знали. Именно это – главное…

У краснодеревщика, которого ей порекомендовал Робби Уоттс, она заказывает очень красивые шкатулки из сандалового дерева, инкрустированные розовым, выстланные внутри черным бархатом, с отделениями для двух баночек и трех флаконов туалетной воды. Всего пятьдесят шкатулок. И на крышке, в верхнем левом углу, ее выгравированная золотом роспись: четыре вертикальные черты, слегка наклоненные вправо и скрепленные линией, прочерченной справа налево, с утолщенным кончиком, что придает ей вид китайского иероглифа. Двойное "Н" ее имени.

Цена шкатулки – сто гиней.

Это просто сумасшествие, – заметила Коллин. – Вы никогда их не продадите. Ни одна австралийка не позволит себе потратить такую сумму.

Пожалуй, ни одна. А вот их мужья… В качестве подарка к Рождеству. Или к годовщине свадьбы. Мало ли случаев? Коллин, хотите пари?

Она встретится с Родом Мак-Кенной, старшим сыном Коллин, в его рабочем кабинете в помещении Совета по делам колоний. И это при том, что она не слишком-то его жаловала и уж никак не могла вообразить себя лежащей с ним в одной постели. Не потому что у него был высокомерный вид, не потому что он был слишком велик для нее со своим почти двухметровым ростом. Виною тут скорее тупость, присущая многим мужчинам, очень способным и умным на работе, но абсолютно бестолковым в остальное время суток. В частности, в отношении женщин. "Извини, Лиззи, но ты знаешь, что твой брат был именно таким. Не говори мне, что ты обожала его. К тому же он умер. А за давностью лет…"

Дело в том, что Род может быть ей полезен.

– Все очень просто, – произносит Ханна, стоя напротив него (нос ее на уровне кармашка его жилета, куда уходит цепочка от часов). – Я прошу составить мне список двенадцати самых богатых людей Сиднея… Нет, погодите, двадцати, но при условии, что они женаты. Тех, чьи жены делают погоду в высшем обществе этого города… Нет, мне абсолютно все равно, любят они своих жен или нет… Вы ведь всех знаете, не так ли? На таком высоком посту, с вашим честолюбием и вашим исключительным здравомыслием…

Род согласен, что обладает названными качествами, как и многими другими. "Еще больший дурак, чем я предполагала". Ладно, он составит список. Но вот другая просьба Ханны еще больше озадачила его. Когда занимаешься политикой, то просить журналистов об услуге – дело всегда деликатное…

– Ну же, Род, – сказала она. – Совсем напротив – это вы окажете им услугу, намекнув на то, что в Сиднее (не в Лондоне, не в Париже, а в Сиднее, что само по себе уже удивительно) вот-вот откроется салон красоты, специально для элиты, предлагающий кремы, приготовленные здесь, в Австралии, но по тайным тысячелетним рецептам венгерских цыган. Для журналистов такая информация – просто клад.

"Для тебя тоже, Ханна".

Механизм заработал. Вскоре после описанного визита, смущенная и недоумевающая, она поочередно приняла светских обозревателей двух газет: "Бюллетень" и "Сидней морнинг геральд". Затянутая в свое платье для особых случаев, в то самое, с тридцатью девятью пуговицами, стреляя серыми глазами так, что почти загипнотизировала обоих несчастных, поигрывая точёной талией и даже тем легким акцентом, с каким она говорила по-английски, Ханна, ни перед чем не останавливаясь, поведала им самую наглую ложь: что она – австрийка, точнее жительница Вены, дочь графа, чьим кузеном является эрцгерцог Рудольф…

– Увы, да, именно тот, который так трагически погиб в Мейерлинге. Я немного знала бедного юношу, но моей подругой детства была Мария Ветцер. Какая трагедия! Я до сих пор, три года спустя, оплакиваю их…

…Она им также рассказала, что ей 27 лет – "Я выгляжу моложе? Не ищите причин: все дело в моих кремах!"– и что она хранит тайный рецепт королевы цыган, приехавшей умирать в замок ее отца.

– Поверьте, она выглядела на 30–35, а было ей по меньшей мере 75, ведь она знала императора Наполеона.

…Могут ли кремы омолодить женщину? Она засмеялась и жеманно ответила:

– Ну не настолько, чтобы вновь вернуть в детство. А вот стереть лет 10–15 – это вполне возможно.

Она показала им свою "кухню", представила тех, кого назвала "своими малютками-подмастерьями". В данном случае ими были специально нанятые четыре прехорошенькие работницы, затянутые в ярко-алые с черным халатики (малообщительная Мэгги и ее подружки по приюту вряд ли произвели бы на журналистов впечатление).

И, наконец, под большим секретом, абсолютно убежденная, что они разнесут его, едва выйдя за порог дома, она поведала, что пятьдесят шикарных шкатулок с образцами каждого крема и туалетной воды уже посланы в подарок пятидесяти самым элегантным женщинам Сиднея, отобранным в ходе долгого наблюдения.

– Коллин, что, по вашему мнению, произойдет дальше?

– Вы действительно посылали шкатулки, но всего двенадцать. И те, что остались обойденными, будут терзать своих несчастных мужей, пока не получат их. Надо же доказать подругам, что они тоже фигурируют в вашем так называемом списке пятидесяти…

– Да, милая Коллин.

– У вас дьявольский ум.

– Спасибо, Коллин.

"В тот день и ты, Лиззи, была на "кухне". Ты помнишь? Это был твой первый визит в мою лабораторию. И ты хохотала, ты так хохотала!"

Она продаст оставшиеся шкатулки в течение трех дней. По сто гиней за штуку. Продала бы, вероятно, и в пять раз больше, но она намеренно ограничила эту партию, чтобы сориентировать будущих покупателей на розничную торговлю. И здесь расчеты оправдались: 38 баночек и 79 флаконов разошлись за десять дней. Чистый доход 120 фунтов и 11 шиллингов. За десять дней. По 12 фунтов в день. В год 4 тысячи фунтов.

"Ты еще чертовски далека от заветной суммы в банке…"

Декабрь 92-го года. Южное лето в самом разгаре. От Лотара Хатвилла она получила уже два письма. Оба написаны незнакомым почерком – несомненно, постарался Гунн по приказу господина. Смысл обоих посланий одинаков: "Я должен немедленно вас видеть". Уже дважды она отклоняла приглашения, делая вид, будто не замечает немого присутствия Рыжего Мики. А в третий раз, 12 декабря, считая, что вправе позволить себе некоторое отступление от этого бешеного ритма работы в течение многих недель, она дождалась, пока останется совсем одна, и села в экипаж, снова ожидавший ее на углу улицы.

 

Я – эквилибристка

 

– Устала?

– Да.

Она лежит с закрытыми глазами. В нескольких метрах за нею возвышается черный с белым дом художника. Из-за скал, между которыми извивается узенькая тропинка, видна лишь его крыша. С той стороны дом полностью заслоняет собой горизонт, а перед Ханной – лишь воды Тихого океана с белыми парусами судов, вышедших из Ботанического залива.

Она лежит спиною прямо на мостках – странных, идиотских, продолжающих береговые утесы и возвышающихся над океаном не менее чем на сорок метров. В широких промежутках между белыми и черными досками – бездна, она физически ощущает это. "Вот иллюстрация моей жизни в Австралии. Я – эквилибристка".

…Она физически ощущает это и черпает в этом удовольствие. Как, собственно, можно наслаждаться тем, что так опасно? Ты висишь в воздухе! А ведь и правда, ей хорошо! Ей тепло, лучи солнца падают на нее именно так, как ей хочется, и это, оказывается, очень приятно.

– Ханна, ты не боишься бездны?

– Нет.

Перил нет ни с одной, ни с другой стороны. Эта отчаянная конструкция простирается в воздухе на пять-шестъ метров, а потом обрывается.

– Кто построил эту штуку?

– Художник.

– Он – безумец.

– Законченный.

– Но я очень люблю безумцев. Я когда-нибудь смогу встретиться с ним?

– Он хочет написать тебя.

– Почему бы и нет?

– Обнаженной.

– Почему бы и нет?

Накануне, когда она вышла из экипажа, дом пустовал, хотя ужин был приготовлен на двоих. Она видела, как уехал Мика Гунн, и в ожидании ходила по комнатам дольше, чем в первый раз. На верхнем этаже, по соседству со спальнями, обнаружила мастерскую, увешанную холстами, прикрытыми от пыли сукном. Это была такая же мазня, как и картины, которые она видела внизу. Тогда еще Ханна не имела ни малейшего представления о живописи. Если она и знала имя Леонардо да Винчи, то благодаря его знаменитой Джоконде, чье имя однажды попалось ей на глаза при чтении. Она снимала сукно и рассматривала одну картину за другой. Подписи их создателей трудно было разобрать ("эти типы не могут даже толком написать свою фамилию!"): Сезанн, Дега, Мане, Ренуар… "Явно французы. А этот Писсарро, должно быть, итальянец или испанец…"

Тот факт, что она оказалась одна в заброшенном тихом доме, ощущение, что она совершает чуть ли не святотатство, роясь в секретах хозяина, а может, сама смена полотей в свете керосиновой лампы – все это так или иначе сыграло свою роль: она впала в какое-то гипнотическое состояние. Это был почти шок, сравнимый разве что с любовным экстазом. Он достиг апогея, когда Ханна остановилась перед картиной Ван Гога. Это были подсолнухи такого ярко-желтого цвета, что казались почти белыми. И она вновь погрузилась в свои давние чувства и ощущения, словно оказалась там, вблизи родного местечка. "Ханна, это чертовски красиво…" Именно тогда и родилась ее почти болезненная страсть к живописи…

– А как случилось, что в доме нет ни одной картины этого твоего художника?

– Он сжигает их, как только напишет.

Ошеломленная, она широко раскрыла глаза: зачем?

На его взгляд, – объяснил Лотар, – его картины ничего не стоят. Он десять лет прожил во Франции и привез оттуда целую кипу картин своих друзей-художников. И с тех пор пытается им подражать.

– Он богат?

– Очень.

…Накануне Лотар явился лишь к полуночи. Он принес тысячу извинений: задержался на деловом вечере, который был официальной причиной его очередного приезда в Сидней. Вместе поужинали. Впервые в жизни она попробовала вино, которое к тому же оказалось очень хорошим. Она почувствовала легкое опьянение, и они долго занимались любовью все с теми же поразительными результатами. Если не более…

Ханна сделала для себя захватывающие открытия: оказывается, в постели инициатива может исходить и от женщины, она может вести свою игру; вместо того чтобы просто ждать и получать удовольствие, она может дарить его, навязывать свой собственный ритм и довести мужчину до вершины экстаза, заставить его трепетать совсем по-женски, и стонать, и просить о пощаде, в каком-то смысле властвовать над ним. И еще: можно вкусить одинаковое наслаждение в обоих этих случаях. Какая интересная находка!

Наутро Лотара в постели не оказалось. Она нашла его в углу огромной комнаты на первом этаже, служащей кухней, где он, обжигая пальцы, пытался поджарить бекон. Она сменила его (правда, тоже без особого успеха) и высказала желание завтракать на солнце. Тогда они и обнаружили эти странные мостки – мостки Безумца, подвешенные над океаном. Лотар отказался взойти на них. Но она ступила на метр-второй, и он вынужден был последовать за нею, – "только если ты разденешься, тогда хоть будет за что рисковать жизнью…". Не раздумывая, она отдала свою сорочку ветру с океана и, ощущая его знойные дуновения каждой клеточкой кожи, проследила, как та погружается в иссиня-черные воды…

"Я меняюсь, – думала она, лежа затылком на бедре Лотара. – И дело не в том, что вот разделась догола на солнце перед мужчиной… Ханна, уже тогда, в местечке, тебе это нравилось – не перед мужчинами, хотя однажды Мендель чуть не нарвался на тебя (впрочем, может, тебе как раз этого и хотелось). И не в том, что ты занимаешься теперь любовью, черпая из нее все мирские радости. Если радость существует, так почему ее не взять – одну из немногих вещей, за которые не надо платить. Нет, изменения идут в голове: ты все тоньше начинаешь разбираться в людях, в том, что у них на уме, о чем они думают и почему. Учти, со временем это может сделаться назойливым, если ты станешь излишне проницательной. Быть дурочкой – это как наволочка на подушке: это сохраняет. А ты защищена все меньше и меньше…"

Она почувствовала, что настал подходящий момент. И, пытаясь взглянуть прямо на солнце, спросила:

– Зачем ты хотел меня видеть?

– Я больше не мог без тебя.

– Но это явно не главная причина, – терпеливо заметила она.

– Молчание.

И наконец он произнес: Элоиза.

– Итак, вначале он соврал Элоизе, добавив две тысячи фунтов к действительной стоимости шхуны. Элоиза со своим злобным недоверием навела справки и обнаружила разницу. Последовали ее раздраженные вопросы. Он соврал еще раз, сославшись на карточные долги. Вначале она поверила. На время. А потом…

Одним ловким кошачьим движением Ханна встала. Одна из двух Ханн, постоянно живущих в ней, отметила звериную грациозность этого движения, недюжинную силу, заключенную в ста сорока восьми сантиметрах ее роста; подумала, как хорошо быть обнаженной, без всех этих идиотских предметов, которые женщина вынуждена носить. Что ж, она даже корсета никогда не носит, ее тонкая от природы талия, без сомнения, ничего не выиграет, если она затянется в эту упряжь, как лошадь.

Вторая Ханна дрожит от гнева. До края мостков девять досок. Она делает шаг, второй… Остается всего три или четыре доски.

– Значит, твоя Элоиза обнаружила, что я… Она знает, что я все еще в Сиднее?

– Пока нет.

– Она скоро узнает об этом. Узнает и о том, что я открыла свое дело. Так?

– Да.

– Отсюда она сделает вывод, что ты лгал ей с самого начала. И что эти несчастные полторы тысячи фунтов, а то и все две ты передал именно мне.

– Да.

Ханна делает еще шаг. Осталось всего две доски.

– Она вспомнит, что у меня не было ничего, когда я нанялась к ней в горничные. И главное – что я уехала, не доставив ей удовольствия выставить меня за дверь. Она непременно сделает вывод, что я – твоя любовница.

Еще один шаг вперед. Мостки поскрипывают, дрожат у нее под ногами, как живое существо.

– Она как фурия ворвется в Сидней и обвинит меня… В. чем? Что я украла деньги, послужившие для открытия моего предприятия. Добавит, что не хочет вмешивать в дело полицию. Из жалости. Но что она вынуждена предостеречь от еврейской потаскушки, то есть от меня, всех честных женщин Сиднея и всей Австралии. А это не лучшая реклама для моего дела. Ты об этом подумал, Лотар?

– Да.

– Я уверена, что ты подумал именно об этом. Абсолютно уверена.

Она делает еще шаг, последний, и оказывается на самом краю. Между вздернутыми сосками грудей и розовыми пальцами ног видит Тихий океан – там, внизу, под нею.

– Ради всего святого, Ханна, не стой там, – послышался за ее спиной глухой голос Лотара Хатвилла. – Я боюсь за тебя.

– А я не боюсь. Ни мостков, ни единого живого существа. Не боюсь – и все!

"…Но, Ханна, где же, кроме как в постели, ты могла бы так быстро добыть эти деньги? Ты думаешь, банк предоставил бы тебе кредит? Да они бы вертели тебя со всех сторон и потешались. Женщина, которая хочет заняться бизнесом! Подумать только!"

– Ханна, я тебя умоляю!

Более или менее успокоившись, она пускается в обратный путь. Один шаг, два… Вибрация исчезает, тряска тоже. "Ты сумасшедшая!" Она поворачивается лицом к Лотару, у которого и вправду очень встревоженный вид.

"Посмотри-ка, Ханна: он весь в поту. А еще говорят, что мы, женщины, слабые существа".

– Все это такие пустяки, Лотар.

Ее гнев полностью прошел. Механизмы в голове работают. Она почти уверена, что он лжет. Элоиза ничего не знает, он все придумал сам. Зачем? Да это же очень просто: хочет убить двух зайцев. Избавиться от жены и навечно заполучить меня, сделав сообщницей. Дай Боже, чтобы это было не так.

Не сгибаясь в пояснице, она садится на корточки. Ну что же ты, Лотар? Влажными губами касается его живота и пристально смотрит ему в глаза.

– Люби меня. Здесь. Сейчас.

Солнце печет. У Ханны очень белая кожа, но еще немного, и она станет красной как рак. Впрочем, загорать она вообще не любит.

Они вернулись в большую комнату на нижнем этаже, и она попросила Лотара открыть все окна, что он послушно и сделал. Она поднялась наверх и долго-долго поливала себя холодной водой, потом, воспользовавшись случаем, вымыла голову. Чтобы выиграть хоть немного времени: "Ты очень хорошо знаешь, что он тебе сейчас скажет".

Спустившись наконец вниз, она, конечно же, застала его одетым (девичья скромность), сидящим на полукруглом диване у окна с книгой в руках. Но он не читал – смотрел на волны.

– Ты голоден?

Он покачал головой.

– А я – да. – Она пошла на кухню и приготовила себе легкую закуску: холодное мясо, ветчина, немного свежего сала, соленого масла и салата между двумя кусками этого противного англосакского хлеба.

На скрип двери Лотар повернул голову, и она догадалась, что он вот-вот заговорит. С полным ртом она попросила:

– Молчи.

– Есть выход.

"Ханна, ты все-таки не ошиблась".

– Есть выход, который может решить все, – повторил он глухим голосом.

– Но не тот, который ты имеешь в виду.

– Я люблю тебя.

Самое удивительное, что она действительно была голодна, проглотила бы и быка. Она вгрызается в свой фантастический бутерброд с аппетитом хищника, ее маленькие острые белые зубки режут мясо и сало, как ножи мясорубки. Лотар Хатвилл вызывает у нее сейчас взвинченность или даже раздражение. Зачем он впутывает ее в свои отношения с Элоизой? Если ему больше невмоготу, пусть бросит жену и, забыв о ее деньгах, выкручивается сам. Та маленькая толика нежности, которую Ханна испытывала к этому человеку, полностью испарилась…

"Вот и еще один урок: чтобы заниматься любовью, совсем не обязательно любить. Если даже не наоборот: когда очень любишь, наслаждение может уменьшиться или, во всяком случае, будет другим. Этим и объясняется то, что происходит у нас с Тадеушем".

– Я люблю тебя и не могу без тебя, Ханна.

Большим и указательным пальцами она отделяет от сала шкурку и с большим изяществом кладет ее на край тарелки.

– Лотар, это не причина для убийства.

Она меряет шагами большую комнату. Взад-вперед, взад-вперед.

– Я не сам убью ее, – отвечает он, стоя сзади.

– Я понимаю: Мика Гунн.

– Он уже убивал. По меньшей мере дважды. Я – единственный в Австралии, кто знает об этом. Это произошло в Лондоне, и полиция все еще разыскивает его. Он убьет Элоизу, если я велю ему это сделать. Он ни в чем не может мне отказать. Кроме прочего, он ее ненавидит. Я буду в отъезде, когда все произойдет.

Она разворачивается в его сторону, смотрит ему в лицо. Хоть она и была готова к чему-то подобному, его спокойствие застало ее врасплох. "Хоть бы одеться: "костюм в чем мать родила" не лучший вариант для разговоров подобного рода. До чего же идиотское положение!"

– Полиция мною не заинтересуется, – продолжал он. – С Микой тоже все улажено: я дам ему сто фунтов, и он уедет в Америку. А потом я смогу жениться на тебе.

– Чего уж лучше, – сказала она, вложив в ответ весь свой сарказм. – С деньгами Элоизы мы будем купаться в роскоши. Нет уж, извини.

Она присаживается в противоположном конце комнаты, чтобы быть подальше от него. Все механизмы в ее голове работают на полную мощность.

– Во-первых, Лотар, я никогда не выйду за тебя замуж. Никогда. Даже если бы ты стал вдовцом в результате ее самой естественной смерти и заполучил бы сокровища Великих Моголов. Выбор сделан давно, и я не намерена менять свое решение. – Какая-то безжалостная радость поднималась в ее душе. – Во-вторых, Лотар Хатвилл, я напишу письмо или, вернее, два письма и передам их своим доверенным лицам. В них я изложу, как ты мне предложил убить твою жену с помощью Мики Гунна или без него, чтобы затем жениться на мне. Если с Элоизой что-нибудь случится: упадет ли она с лошади, подавится ли вестфальской ветчиной, покончит ли жизнь самоубийством – письма уйдут в полицию. Я также напишу, что пыталась отговорить тебя, но, по правде говоря, думала, что все, что ты рассказал, – просто шутка. Впрочем, это и так шутка и ничего больше.

Он всматривается в нее с обычным спокойствием, в котором впервые приоткрывается сдерживаемая ярость. Его длинные красивые руки расслаблены. И опасны.

– Я верну тебе твои полторы тысячи. Тысячу шестьсот восемьдесят фунтов, вместе с процентами.

– Это излишне, Ханна. Тем более – с процентами.

– Я верну тебе все вплоть до последнего фунта. Это дело нескольких месяцев.

Он не пошевелился, замуровавшись в своем спокойствии, которое начинает ее