ИЛИ ШЕЛ БАРАН ПО КРУТЫМ ГОРАМ

Море!

Шуршит, баюкает, лижет пятки, то стянет, то накинет свой зе- леный атлас.

Солнце почти утонуло. Где-то далеко-далеко звучит музыка.

Так и лежал бы в этой постели. Волны все укладывали бы спать, а я б не засыпал…

«Вылезай из воды, простудишься», – крикнул Вор.

 

Из Зугдиди, где живет Нодар, мой студенческий товарищ, я почти каждое утро уезжаю рейсовым автобусом в соседнюю Очамчиру.

Там под абхазским солнцем в компании аборигенов – Вора, Плиточника и Йога – я провожу целые дни на пляже.

Йог, крепкий лысый мужчина, имеет привычку время от вре- мени стоять на голове.

Он-то первый и привлек мое внимание.

Когда мои стопы поравнялись с его багровым лицом, я спро- сил: «Вы йог?»

Подпирая головой землю, он сдавлено ответил: «Йог».

А по соседству на песке двое мужчин отчаянно резались в карты. Это – мои будущие приятели Плиточник и Вор.

«У нас с часами на пляж не ходят! Теряют», – услышал я за спиной.

1 Dolce far niente – сладкое ничегонеделанье (итал.).

Вообще говоря, Вор, несмотря на свой угрюмый вид, оказался заботливым малым.

Был он самым старшим среди нас, «человеком в возрасте», лет сорока. Во внешности его не было ничего примечательного, разве что ладонь – мягкая, почти женская, да пальцы в синих перстнях.

Плиточник же, нескладный парень с говяжьим лицом и боль- шими руками, в противоположность своему товарищу ежеминут- но добродушно посмеивался. Казалось, все вокруг доставляло ему удовольствие.

«Серега. Плиточник», – сказал он, знакомясь.

Почти все дни, что я был в Грузии, мы вчетвером проводили на пляже.

Йог стоял на голове, Вор и Плиточник играли в карты, я ку- пался.

Мы лежали на песке, травили анекдоты, спали, ели что посы- лал бог, пили местное вино, молчали, смотрели на закат.

Dolce far niente…

 

Солнце уже скрылось под водой.

До последнего автобуса в Зугдиди оставалось минут сорок.

Мы сидели, как один, отрешенно уставившись в оранжевый горизонт. Идти никуда не хотелось.

«Господа, говорю, где раздобыть двадцать четыре рубля?»

«А тебе зачем?» – спросил Вор.

«На дорогу. Домой пора, в Россию. Деньги кончились… как- то незаметно».

«В принципе…» – начал Вор, но осекся и засопел.

В тишине я прислушался к морю, но морю до двадцати четы- рех рублей, похоже, не было дела. Оно вздыхало о вечном.

«Знаешь, что, – вдруг сказал Серега-Плиточник, – завтра дуй не на пляж, а… Хотя, нет! На пляж. Я тебя отведу. Строится тут один, может для тебя работу найдет».

 

Стройка находилась на окраине города.

За ветхой изгородью стоял закованный в опалубку фундамент, поодаль чернел сваленный в огромную гору туф, а в углу напро- тив – длинный и ржавый, как гвоздь, вагончик-бытовка.

Из вагончика к нам вышел ангел во плоти: молодая, чуть пол- новатая абхазка.

Ангел был так прекрасен, что я лишился дара речи. Говорил Плиточник.

Не дослушав, женщина сказала, чтобы мы уходили, хозяин приедет только завтра. Но, узнав, что мне нужны деньги на доро- гу, она, подумав о чем-то своем, подвела меня к сваленному туфу и сказала: «Все камни перетаскаешь вон туда, дам тебе двадцать четыре рубля».

…И глаза ее голубиные под кудрями, и волосы ее – как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.

После двух часов работы под пылающим небом гора туфа уменьшилась едва заметно.

Солнце было в зените. Можно сказать, своей славы. Чего нельзя было сказать обо мне.

Руки отваливались, пот лил в три ручья, пальцы и грудь обо- дрались.

Из вагончика выглянула хозяйка и позвала обедать.

Откуда-то появились силы, и под насмешливым взглядом кра- савицы я перетащил еще два камня.

 

Ангел открыл дверь бытовки и ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – милосердие.

На грубом столе остывала миска щей с дымящейся на кости бараниной, лежали толсто нарезанный хлеб, зелень, да две поло- винки огурца, посыпанные крупной солью со слезой.

Лена, так звали ангела, расспрашивала меня о родителях, о ценах в Москве, а я отвечал односложно, невпопад, пропадая от одного ее взгляда.

Вдруг, как гром среди ясного неба, раздался хруст, в глазах по- темнело, брызнули слезы! Осколок бараньей кости вошел в нёбо и остался там торчать.

Проваливаясь сквозь землю от стыда и боли, я выпал из ре- альности и бесконечно медленно, будто во сне, отвернулся и вы- тащил кость.

…и плоды ее сладки для гортани моей…

«Шел баран по крутым горам, вырвал травку, положил на лав- ку…» С камнем в руках я шагал по вздыбленной земле и шептал считалку. Усталость и боль отступили, тело тупо делало работу.

Солнце уже начинало клониться к земле, когда перед моим взором возникла удивительная картина.

К стройке, будто к крепости, стремительно приближался от- ряд под предводительством – я не поверил своим глазам – Никиты Михалкова!

Кто это, восходящие от пустыни как столбы дыма? Не сон ли это? И шестьдесят сильных вокруг него, из сильных земли абхаз- ской.

Камень выпал из рук, я пригляделся… да, он!

Никита Сергеевич Михалков – вальяжный черноусый краса- вец в белой тройке, в белой шляпе во главе шайки каких-то обо- рванцев.

Когда подошли ближе, стало ясно, что ошибся. Но как, бестия, похож!

Облокотясь на изгородь, «Михалков» смачно высморкался и с заметным акцентом спросил: «Кто такой?»

Я назвался.

«А ты знаешь, кто я?»

Вопрос повис в воздухе. После театральной паузы он возвы- сил голос:

«Я – Тимур. Здесь я хозяин! Ты почему без моего разреше- ния здесь работаешь? А? Сколько заработаешь – половину мне отдашь… Сколько заработаешь?»

«Двадцать четыре рубля, – отвечаю. – Если перетаскаю всю кучу. Что навряд ли».

«Двенадцать мне отдашь».

«Меня двенадцать, – говорю, – не спасут. Чтобы попасть до- мой… в Россию, нужно двадцать четыре рубля».

Тут Тимур «Михалков» вскинул руки:

«Ва! Что ты сразу не сказал! Не надо мне твоих денег. Я тебе, наоборот, помощника дам, чтобы ты все перетаскал! Будешь пом- нить Тимура».

Он повернулся к своей свите, что-то сказал на родном языке, и вперед выдвинулся пьяненький сухой старичок.

«Его зовут Бзоу. Русский он плохо понимает. Но помощник хороший».

Тимур отвалился от изгороди, покачнулся и, махнув рукой, пошел прочь. Весь его отряд гусиным выводком молча поплелся следом.

…И все они держали по мечу, и опытны в бою; у каждого меч при бедре его ради страха ночного…

Бзоу не поднял ни одного камня. Зато оказалось, что он мой самый близкий друг.

Путаясь под ногами, беспрерывно кудахтая по-абхазски, он все норовил поцеловать мое плечо. Когда это ему удавалось, я, не выпуская из рук камня, свирепо орал: «Бзоу!»

Тогда он отступал, показывал большой палец и говорил «Ма- ладэц!»

Он знал еще одно русское слово: «Кхарашо!» Да он и сам был хорош!

Руки его то распахивались для объятий, то прижимались к сердцу, дряблый кадык ходил ходуном, гортань сипела и клокота- ла. Речь его бурлила, вскипала, натыкаясь на глухие согласные, и он с видимым удовольствием ворочал, перекатывал и выплевывал их, как камни.

Замолк Бзоу внезапно.

Я долго крутил головой, пока не нашел его спящим на земле около сложенного туфа.

В сумерках он был похож на камень.

 

Навалилась ночь, а кирпичи все не кончались. Что ж, смирил- ся я, придется работать ночью.

Появился хозяин.

Было видно, как в вагончике Лена что-то говорила мужу, как тот возражал, а она настаивала.

Потом хозяин позвал меня и, отвернувшись, будто взятку, су- нул деньги.

«Но я еще не закончил».

«Не надо», – сказал, и добавил: «Будешь с нами ужинать?» Есть я не хотел.

Лена стояла, отвернувшись.

«Оглянись, оглянись, Суламифь! Оглянись, оглянись, – и мы посмотрим на тебя».

Она будто услышала, – взглянула на меня.

«Что вам смотреть на Суламифь, как на хоровод Манаим- ский?»

Потоптавшись у двери, я спросил у хозяина его имя, поблаго- дарил и вышел с двадцатью четырьмя рублями в ночь.

Хозяина звали Бзоу. Я так устал, что не удивился.

«Шел баран по крутым горам, вырвал травку, положил на лав- ку…»

Я лежал на лавке у самого моря и смотрел на звезды.

Мелкие и крупные, они повсюду прожгли небо, и моему ра- неному нёбу казалось, что его тоже прожгла звезда, и это уже на- всегда со мной.

Положи и ты меня, как печать, на сердце твое, о небо Очам- чиры!

Звезды мерцали, и гортань пульсировала в такт. Было зябко и легко.

Завтрашнего утра я не хотел. Утром – прощаться с ребятами, утром – уезжать.

Я смотрел на звезды, море шелестело, шуршало, шептало о вечном.

Жизнь вдруг представилась законченной пьесой и стало бес- конечно жаль угрюмого Вора, и Йога, и бодрого Плиточника, и Тимура, и Бзоу, и Лену.

«Шел баран по крутым горам…», – говорил я сияющему небу. Я прощался.

Я обнимал их всех, и каждого в отдельности, и, обнимая, под- нимался к звездам, и ангел, склонившись надо мной, сказал скуч- ным голосом:

«Гражданин, здесь спать не положено. Освобождаем скаме- ечку».

 

А потом был грязный вокзал и дорога, дорога…

осень 2018 года

БРАТ

– Ты чем измеряешь жизнь?

– Что?

– Я – тюбиками зубной пасты. Когда выбрасываю выжатый и открываю новый, думаю: вот еще один.

Мы шли по узкой лесной тропе друг за другом.

Он говорил в мою спину, не вынимая рук из карманов, балан- сируя и рискуя свалиться в сугроб. Жесткая седина его была по- крыта нетающим снежным беретом.

Он то и дело шмыгал носом и чертыхался.

– И что ты нашел в этом лесу?

– Что?

– Что ты нашел в этом лесу, глухня? – кричал он мне в спину.

– А-а… Подожди, сейчас придем.

Мы вышли на опушку, обогнули по накатанной лыжне край леса и увидели ее.

Не обманув, она стояла во всей красе, каким-то чудом с весны не сбросив ни одной из своих пушистых почек. Зачарованная, она будто плыла под падающим январским снегом.

– Вот, пришли. Посмотри, какая чудесная!

– Кто?

– Да вон, верба! Будто плывет…

– Ты что, дурак? Я столько снега в ботинки нахватал! Это ради нее, что ли?

– Да ты посмотри, – чистая музыка! Видишь, почки на голых прутьях – как ноты! Если вглядеться в эти хвосты на ветках, – тут и четвертинки, и половинки, и восьмушки! Смотри, смотри! А если встать здесь… да, вот сюда – видишь: на фоне электриче- ских проводов – нотный стан… Это не куст, а облако музыки! При желании можно мелодию списать.

– При желании можно и выпить! – он обхватил, как в детстве, мою шею и повалил в сугроб.

Возвращались обратным порядком.

– С тобой одним пить неинтересно, – говорил я ему в спину, – как с самим собой.

– Что? А-а… У меня – та же история. Давай кого-нибудь по- зовем.

– Давай.

– А?

– Давай, говорю!..

 

Темнело. Деревья, укрывая, баюкали нас, как младенцев, о чем-то бормотали и скрипели. Им вторил под ногами снег.

Мы шли друг за другом под покровом леса, и он был третьим среди нас.

Мы уже почти не говорили, а если и были слова, то ветер от- носил их мимо, мимо, к темным вершинам сосен.

253

 

Елена РОМАНЫЧЕВА

* * *

голоса в голове гололёд

гнев

 

делая вид, что присмирел город прижимает озябшие уши как затаивший обиду кот

 

изворот-

ливый жёлтый транспорт уходит из-под

самого носа колёсами

разбрасывает слишком ранний простудный, непростительный снег

 

человек

родившийся в прошлом веке носит моё тело

небрежно

 

/его

не бережёного

никакие силы не замечают/

 

ключами

звенит в кармане пальто нервный

обездвиженный пустотой на конечной остановке

 

скользко неловко

 

наладонный кусок пластмассы не ловит

неощутимую телом связь

 

голоса в голове грязь

 

 

* * *

периодически вспоминать

то стихотворение, в которое вшит гекзаметр

 

периодически вспоминать

тот фильм, в который вшита летняя Италия

 

периодически вспоминать

тот день, в который вшит текст долгого диалога

 

не уметь вспомнить как так получилось

что мы оказались вшиты друг в друга

 

смена прошивки в домашних условиях связана со многими рисками

связана спутанными проводами тянется от расшатанного usb-порта к расшатанной нервной системе

 

сделать backup имеющейся версии ПО по ряду причин невозможно

 

номер сборки стёрт из памяти процесс обновления нарушен

устройству недостаточно оперативной памяти для корректной работы системы

 

так происходит превращение

из стареющего маломобильного устройства в бесполезный «кирпич»

 

не слышу динамик сдох

такое динамичное молчание вне зоны доступа

 

 

* * *

Человек приходит в гости, а к себе давно не зовёт. Утром кажется, лёд плывёт,

дом плывёт, голова плывёт. Самолёт,

возвращаясь из темноты,

на хвосте серебристую пыль несёт.

 

Мир состоит

из нарицательных существительных и неосуществимых глаголов, которые друг с другом отказываются рифмоваться.

 

Внутри вариации

на тему одинаковых будней однажды случается

внезапный телефонный звонок

с приглашением в массажный салон и обещанием

подарков, достойных падишаха.

 

Шарф

не спасает горло

от холода, вируса и вопросов. Человек просится в гости,

но к себе давно не зовёт.

 

Лёд

становится толще день ото дня.

 

Если самолёт у неба отнять, останется серебристый след.

 

Если человек проходит по льду – следов

нет.

 

 

* * *

Мне сказали: бог ходил по воде – и ты ходи, пройдёшь, мол, сотню шагов, смоешь, что наблудил,

пройдёшь ещё пару сотен – и станешь чистый, как свет, и как ты жил, не зная об этом, так много лет?

А я стою, как дурак, на земле и состою из воды. А я хожу, как дурак, по земле и состою из воды. Я ночью состою из воды и днём состою из воды. И если так, может, бог и по мне ходил?

Прикасался ко мне ступнями, а я даже не замечал, говорил, молчал, отстаивал очереди к врачам,

а то были попросту на мне божьи следы, которые он оставлял, касаясь моей воды. Когда ты вода – ты текуч, и певуч, и глубок, когда ты вода – иногда по тебе ходит бог,

и ещё у тебя есть один важный секрет: когда ты вода – ты отражаешь свет,

ты отражаешь свет, он не попадает внутрь, там темно, там холодные злобные рыбы живут,

слепые, зубастые рыбы, беспощадные ко всему, что проплывает мимо, со дна поднимая муть, – когда ты вода, у тебя всегда есть какая-то глубина, а бог гуляет поверху и не достигает дна.

Мне сказали: бог ходил по воде, – я и есть вода. Мне сказали: ты много блудил, – я ответил: да. Мне сказали: таких, как ты, исцеляет свет,

так впусти же его в себя, – я ответил: нет, я состою из воды, и вода глубока во мне, и мне хорошо без света в её глубине.

* * *

Мысль останавливается, натыкаясь на окружающие предметы: те, которые есть, и те, которых в помине нету,

но были, ветшали от времени, выцветали от света, ложащегося на них, от прикосновений и от дыхания. Это длящееся монотонное созерцание, остановившееся мгновение между двумя непокоями, звучащими в разных тональностях, кажется тем проще и обыкновеннее,

чем банальнее

повод для того, чтобы замереть и не двигаться.

Холодными иглами

колют окно прорастающие из горизонта беспощадные длинные утренние лучи,

отстреливают голубей, облюбовавших холодные провода, и кажется, что всё это не кончится никогда.

 

 

* * *

Оттого ли, что окна выходят на привокзальную площадь, а не на реку, скажем, или на рощу,

не на флаги цветные, что на ветру полощут синь небесную в красках своих и звуках, кажется, что серокирпичная эта рухлядь,

вся в строителях, как в человечках из «Лего», не переживёт однажды тараканьего бега

троллейбусов по простроченному разметкой разъезду, из общего места

превратится в неаккуратную горсть мусора,

погребёт под собой остатки роящегося изнутри быта, как, скажем, внутри шкатулки застряла музыка,

а шкатулка разбита, –

оттого ли, что часовые стрелки крадутся, как бесшумные ниндзя, и верх циферблата одерживает победу над низом,

и ко всем из темноты приходящим в голову -измам подбирается твёрдая рифма с суффиксом -ец, выходит, как из бумаги какая-нибудь зверушка,

что сам ты пресловутая мышка-норушка,

и на совести твоей золотого яйца осколки и луны краюшка, желтизна оконная застывает, как леденец,

нанизанный на твой силуэт, –

как забава для проходящего под окном ребёнка,

и темнота наружная липнет к окну целлофановой плёнкой.

* * *

Желток фонаря одноглазо глядит в стекло, автобус тихонько катится под уклон,

и жизнь вдруг предстаёт под таким углом,

в котором ты, тихий, загнанный, словно мышь, над коркой сухой склонившись, сидишь, дрожишь, мечтая хотя б немного ещё пожить.

От точки «а» до точки «ни бэ, ни мэ» считаешь впустую потраченное в уме и всё, что ты готов бы отдать взамен

того, чтобы транспорт твой повернулся вспять, туда, где двое мирно в обнимку спят,

и ты ещё не придуман и не зачат.

 

 

Максим ЕВСТИФЕЕВ

* * *

Тихий дворик робкий дворник сам коленопреклонённый ищет ижицу простую над поникшей головой

там мелькают овцы звёзды там ступени и ракеты проползают тени ведьмы горькой ветреной порой

 

там какой-то удивлённый не гордец и не развратник беспокоен безмятежен строит дом не на века

три старухи ткут проруху затыкают ватой стены и щебечут и хохочут забавляются пока

 

а потом они умолкнут от рассвета до заката

будет дождь и ливень грянет сонный вылупится стриж дворник тихо подивится и ладонь к нему протянет улыбнётся встрепенётся разгадай его поди ж

 

клюнет пальцы где же сальце что ты голову повесил ну-ка встань покуда дворник дворик насмеши с утра ведь от аза до созвездий путь немалый в самом деле твою ижицу простую растащила детвора

 

вот встаёт таращит очи между делом пьёт и ходит колобродит нищих водит забавляет богачей

от соблазна до рассвета от раскаянья до света машет машет машет машет не сводя своих плечей

 

а потом пьёт чай с галетой и колдует над газетой спать ложится не томится и стрижа давно забыл ну а тот себе струится над звездчатой черепицей спи себе покуда дворник я давно тебя простил

 

 

* * *

Река похожа на причал, А берег – словно лодка.

С песком я ноги обвенчал, Легка моя походка.

 

Я бренен. Брень моя легка. Нежны мои порывы.

Смеюсь над бранью рыбака, Что разбивает глыбы.

 

Он разбивает глыбы рыб, Выискивает желчный.

А я – в поту цветущих лип, И узелок мой – млечный.

 

Слова – стрекозы, детство – речь, Скрипи, родное дышло!

Ты мной сумело пренебречь, И прямо в радость вышло.

 

 

* * *

Тёплой осенью, лёгким днём Мы с тобой не спеша идём. Ивы, сосны, орешник, вяз – Так и сложится наш рассказ.

260                                                                               Максим Евстифеев

Солнце мягкое, тёплый мох, Ты застала меня врасплох, Прикоснулась едва-едва,

И уже не нужны слова.

 

Вот так ветер – вздохнул и стих, Длится пауза, робок стих.

На осенней траве вдвоём Эту паузу будто пьём.

 

Губы, волосы, взгляд, плечо. Горячо щеке, горячо.

Отвожу лист ольхи рукой. Паутинка летит за мной.

 

Стрекоза на ольхе сидит, Изменяется, говорит:

«В самой чаще светлеет взор, Оглянитесь – как чист узор».

 

Приближаюсь к твоим зрачкам, Счастье меряю по толчкам Сердца в легкой истоме дня. Лес затих, тишиной звеня.

 

День прозрачен, орешник чист, Долго кружится тёплый лист. Кто-то яблоки разбросал.

Никому о том не сказал.

 

Молча яблоки подберём,

В город замерший мы войдём. Засмолились мои слова.

Снова яблоня зацвела.

 

Мария МАХОВА

Марина

Примеряй свой венок терновый, выбирайся на свет и суд,

и готовься к тому, что снова отвернутся и не поймут.

 

Нет, не примут!.. В твоей ли власти через годы – они ж – века, рассказать о последнем счастье не прыжка уже, а крюка?..

 

Что там ветер как будто стонет, будто с шеи сорвался крест,

o не стоит, да нет, не стоит отрекаться от этих мест.

 

Этот сгинул, а тот – покинут, смерть до срока испив до дна… Но отдельно от всех – Марина. Навсегда, на века – одна.

 

 

Мама-мама, ты права

«Что пройдёт, то будет мило, пропадёт в чужом краю», – мама тихо говорила,

гладя голову мою.

 

«И плохое сгинет вскоре, и растает боль в груди, это горюшко – не горе, горе будет впереди…»

 

Эти старые напевы, эти древние слова,

что там справа, что там слева – мама-мама, ты права…

 

И когда мой день рассеян, и неясно, что и как, словно ты покинут всеми, и кромешная тоска,

снова в памяти невольно мне твои звучат слова:

«Это горюшко – не горе…» Мама-мама, ты права.

 

Забери её память

Плакала, поднимала к небу глаза, говорила, надеясь не на себя – на чудо: но нельзя было по-другому,

но ведь нельзя?

Кто был против, кто за – рассказывать я не буду.

 

Только всё перекручено так, и к чему ответ,

да и думать-то не могла, что там будет дальше, всё случилось давно и тому уже много лет,

но сегодня вдруг стало холодно, стало страшно.

 

И как будто кругом вода превратилась в лёд, и как будто чужими стали и дом, и город,

всё надеялась, что забудется и пройдёт,

и не знала, что вдруг нахлынет и сдавит горло.

 

И не выпросить ни забвения, ни свинца,

и не вымолить ни прощенья, ни прежней воли, враг твой – память твоя,

теперь уже до конца,

лучше просто сойти с ума, будет меньше боли.

 

И она выходила в ночь, как в пустой овраг, и цепляла слова, и шептала их еле-еле: как же так, как понять теперь,

почему всё – так?..

Неужели мне мало, Господи, неужели?..

 

И ходила до первой птицы и до зари,

и валилась без сил за городом где-то в поле, и у неба просила: Господи, забери,

забери мою память, Господи, как же больно.

 

Крик

А на этот раз Бог повернулся к нему и сказал:

«Я устал, выбирай себе сам и судьбу, и обитель. Но запомни всё то, что ты понял когда-то и видел, ну а я посмотрю, что ты выбрал и что ты узнал».

 

И столкнул его вниз, и он с криком скатился с горы, и упал в круглый шар, и поплыл по воде осторожно. Он ещё не сложил новых правил для новой игры, но уже понимал, что, наверное, это возможно.

 

Он бежал по мосту, по холсту, по огромной реке, через дым психбольниц отражением чёрного солнца, и застыл его ужас и крик на последнем витке,

по всему, что утрачено и никогда не вернётся.

 

Он бежал, спотыкаясь, он запер себя на замок, и упал, и услышал тот Голос последнего часа:

«Что ж, ну вот и пора. Собирайся, ты сделал, что смог. Ты донёс этот крик. Ты им всё рассказал. Возвращайся»

Петров и звёзды

Петров носил в кармане спички, хотя ни разу не курил – осталась детская привычка там где-то глубоко внутри,

 

хотя он не ходил в походы, и не варил в ведре обед,

и не было подобной моды, чтоб спички были при себе.

 

Вот семечки – они для птичек, он тоже клал их в свой карман, ну а зачем Петрову спички, Петров не очень понимал.

 

Но иногда, вдруг, неуклюже, и улыбаясь, как не здесь,

он думал: вдруг кому-то нужно, а у него в кармане – есть!

 

На улице, на той дороге, или на этой – в магазин,

из дома выйдет одинокий и очень грустный гражданин,

 

а на дворе темно и поздно, и, грустно посмотрев вокруг,

он скажет: «Вы могли бы звёзды зажечь на небе на ветру?..

 

Они найти помогут выход, они всё знают наверху…» И, улыбаясь тихо-тихо, Петров ответит: «Я могу…»

 

 

Алексей ГУСЕВ

* * *

Субтильный вечер – ленинградский, бледный Мной выпит.

А зима ещё не катит. Вы одному явились королевой – Мне:

дева и мечта

в коротком платье.

И я ослаб.

Вновь в чёрные ресницы Ныряю;

Вы – хозяйка, я – придворный.

 

Уже летят и стонут вереницы Озябших птиц;

простужено их горло. Вы – прошлое: к чему являться…

… сниться.

 

 

* * *

Не узнать, кто песню начал: Слово к слову – родилась. Подхватил певец бродячий,

И тотчас

на песне-плаче Вся Россия вознеслась.

 

А над ней из святцев старцы, Седину бород вспеня…

Так плывут над диким царством, Нищетою и богатством…

А слова звенят, звенят…

 

 

* * *

Друзья мои! а вы друзья?! Не ожидали: приумолкли… И ваши пьяные глаза

По рюмкам налитым скользят, Блестя как глупые монокли – Допился, мол – так пить нельзя.

 

Враги мои – вы ли враги?! Оставьте злобные гримасы; И вы, и я – корм для могил.

К чему наш спор о днях вчерашних?! Ведь мы друзьями быть могли… Друзья мои, а вы – друзья?

266                                                                                           Сергей Углев

Сергей УГЛЕВ

Снег

неторопливо падая с небес, ложась на землю белой пелериной,

снег, как предвестник грусти и чудес, войдёт в мой одинокий вечер длинный.

 

он станет частью пасмурного дня, никчёмной строчкой в списке дел и судеб, в которых столько не было меня,

и, впрочем, никогда уже не будет.

 

но ничего уже не изменить,

ночь, как и прежде, тихо сменит вечер, и будет падать снег, я буду жить

и ждать чудес и вожделенной встречи.

 

Окно во двор на яблоневый сад…

окно во двор на яблоневый сад, скрип половиц и времени теченье. без малого два месяца назад,

я добровольно принял отреченье

 

в чужом краю, за тридевять земель, куда сбежав от праздности и страсти, я променял свой бесполезный день на пригоршню придуманного счастья.

 

на тишину ночей, костры рябин, пылающих под грустью небосвода, и исчезающий из виду птичий клин

так по-осеннему красиво и свободно.

 

на легкость дум и старую тетрадь, измученную редким вдохновеньем, в которой мне случится написать,

быть может, лучшее свое стихотворенье.

 

 

Одиночество

когда коснётся одиночество твоей руки холодным вечером,

и свет свечи дрожащим почерком объявит этот вечер вечностью, застынут мысли в незаконченном, оставив след в чужом молчании,

и чёрный чай с привычной горечью несдержанного обещания

остынет на столе нетронутом прекрасным чувством безответного в безмолвном полумраке комнаты, где я любил тебя. наверное.

268