Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать,

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь,

Над вымыслом слезами обольюсь,

И может быть — на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

(Там же.)

Так было, вероятно, до самой смерти поэ­та, и тем не менее, несмотря на надежды и упованья, радость все же переходила в пе­чаль. Таков был первый и самый непосред­ственный результат от столкновенья жажду­щего счастья поэта с жестокой и неразум­ной действительностью. Это было неразре­шимое для Пушкина противоречие: с откры­той душой ждешь радости, а пожинаешь пе­чаль. С юношеских лет он как бы предчув­ствует нечто подобное:

С порога жизни в отдаленье Нетерпеливо я смотрел:

«Там, там, — мечтал я,—наслажденье!»

Но я за призраком летел.

(«Наслажденье».)

Первоначально «печали след» — лишь след несчастливой любви. Однако, с течением вре­мени печаль любви у Пушкина крепла и сгу­щалась, превращаясь в смутное, но горест­ное предчувствие ожидающей поэта жизнен­ной судьбы. Как трогательно-грустно его «Послание к князю А. М. Горчакову»:

А мой удел... но пасмурным туманом

Зачем же мне грядущее скрывать?

Увы! Нельзя мне вечным жить обманом

И счастья тень, забывшись, обнимать.

Вся жизнь моя — печальный мрак ненастья,

Две-три весны, младенцем, может быть,

Я счастлив был, не понимая счастья...

...............................................................................

Твоя заря — заря весны прекрасной;

Моя ж, мой друг, — осенняя заря.

Я знал любовь, но не знавал надежды,

Страдал один, в безмолвии любил.

Безумный сон покинул томны вежды,

Но мрачные я грезы не забыл.

Душа полна невольной, грустной думой;

Мне кажется: на жизненном пиру

Один, с тоской, явлюсь я, гость угрюмый...

...............................................................................

Ужель умру, не ведая, что радость?

Зачем же жизнь дана мне от богов?

Чего мне ждать? В рядах забытый воин,

Среди толпы затерянный певец,

Каких наград я в будущем достоин

И счастия какой возьму венец?

Какой характерный для Пушкина оборот: если жизнь не может дать радости, тогда зачем она, какой в ней смысл, для какой цели дарована она богами? Однако, Пушкин не был бы Пушкиным, если б он не нашел примиряющего завершения элегических пред­чувствий. «Нет! и в слезах сокрыто наслаж­денье»,— утешает он себя. С пушкинской широтой и доброжелательностью он думает найти замену счастья, ограду от несчастья в поэтическом призвании и благоденствии Друзей:

И в жизни сей мне будет в утешенье:

Мой скромный дар и счастие друзей.

Сознание противоречия между жаждой счастья и тем, что дает действительность, пе­риодически возвращаясь, становится все ши­ре, глубже, выходя далеко за пределы лю­бовных жалоб:

Под бурями судьбы жестокой

Увял цветущий мой венец;

Живу печальный, одинокий

И жду: придет ли мой конец?

Так, поздним хладом пораженный,

Как бури слышен зимний свист,

Один на ветке обнаженной Трепещет запоздалый лист.

(«Я пережил свои желанья».)

Счастье кажется поэту невозможным, не­осуществимым. Но поэт не так-то легко сдает свои надежды. Если нет счастья, то есть его суррогат, идеал трудовой и незави­симой жизни, знающей свои скромные и чистые неги:

На свете счастья нет, но есть покой и воля.

Давно завидная мечтается мне доля —

Давно, усталый раб, замыслил я побег

 

В обитель дальнюю трудов и чистых нег.

«Чорт меня догадал бредить о счастьи, — пишет он 31 августа 1830 года Плетневу,— как будто я для него создан. Должно мне было довольствоваться независимостью».

Умаление идеала счастья не было добро­вольным. Пушкин уменьшал свои требования к жизни:в результате поражений и невзгод, он отступал от враждебных сил на участок, где ему казалось, что он сможет осущест­вить хоть часть своих мечтаний. Но в глу­бине души его не умолкала жажда полного, нестесненного счастья. Он мог сказать о се­бе словами Онегина:

Я думал: вольность и покой

Замена счастью.

Боже мой!

Как я ошибся...

Но сколько б ни было у Пушкина готов­ности пойти на компромисс в своих стремле­ниях к полной радости, сколько б ни было примирительных аккордов в его горестных размышлениях о тщете надежд на счастье, — он видел: не спастись ему от злой судьбы, от роковой еети действительности, оплетшей его со всех сторон, не уйти ему от погибель­ной развязки. Грустные размышления о судь­бе своего жизненного идеала приводят поэ­та к совершенно необычным для него нотам. Поэт как бы признает свое поражение, он готов смириться, готов совсем отказаться от счастья, — правда, вместе с счастьем отказы­ваясь и от бытия, ибо жить и быть счастли­вым первоначально у Пушкина значило одно и то же. В поэтическом наследстве Пушки­на — этого величайшего жизнелюбца — мы встречаем безнадежно скорбные строки «Трех ключей», восхваляющих забвение, не­бытие как единственное доступное человеку утешенье:

В степи мирской, печальной и безбрежной, Таинственно пробились три ключа: