Надежды. Приход к власти национал-социалистов и первые перемены.

 

«Почти 600 человек промаршировали молча, ритмично, дисциплинированно по правой стороне улицы… Вдруг 600 глоток стали скандировать: «Из огня спасительной ненависти возникает наш боевой призыв: Германия, пробудись! Германия, пробудись! Германия, пробудись! Германия, пробудись!» Все это точно в такт и на едином дыхании. «Германия, пробудись!» Это и вправду брало за живое. … Первые зрители стали нерешительно хлопать – открывались все новые окна, аплодисменты, крики «браво», «хайль». Германия на Кантштрассе [одна из центральных улиц на западе города – Т.Т.] наконец-то пробудилась. Внизу маршировали наши вдохновители, а я стоял на балконе, уставившись вниз. С открытым ртом. «Закрой рот, тут не летают жареные голуби!» Это была моя мать. Тот весенний вечер 1932 года я до сих пор вижу передо мной, как будто это было вчера»[114].

Такие сцены маршей штурмовиков на рубеже 30-х годов стали привычным явлением в жизни германских городов и, конечно, же столицы. Жители бюргерских кварталов, испытывавшие страх перед завтрашним днем в период кризиса, страх перед крушением уютного мирка частного дома или квартиры, привычного образа жизни, разочарование в так до конца и непонятой демократии Веймарской республики, отягченной репарациями и экономическими проблемами, сначала с удивлением, а потом и с возраставшим интересом наблюдали из окон за движением этой иногда увлекающей, иногда пугающей новой силы. Силы. Это слово во многом определяло и отношение к национал-социалистической партии.

 «Что теперь случится? – спросил я. – Кого выбирать? «Этого я еще не знаю, но нам срочно снова нужна власть и порядок, экономика разваливается, репарации нас пожирают, мы проиграли войну и потеряли нашу честь»[115]. Ответ отца мальчика, бывшего офицера резерва времен Первой мировой войны, был типичен. Тоска умеренных консерваторов из средних слоев по кайзеровскому времени с его надеждами и величием, жестокая боль поражения в войне, связанная с переменами в частной жизни, иногда с принудительной сменой профессии, непривычные политические катаклизмы и идеологические постулаты демократии, социализма, ужасы большевистского режима в России, раздуваемые прессой, рождали желание разом покончить с этим «инородным» для Германии хаосом, найти и довериться Силе, которая энергично приведет общество в «норму», в порядок, восстановит стабильность.

Уже 30 января 1933 г., через несколько часов после назначения Гитлера рейхсканцлером, по улицам Берлина прошло факельное шествие, с восторгом прокомментированное по радио на фоне бравурных маршей на всю Германию: «Адольф Гитлер стоит у окна. Его оторвали от работы. Лицо Гитлера серьезно, но в его выражении не читается  самодовольства победителя. И все же его глаза сияют при виде пробуждающейся Германии, при виде этого моря людей из всех слоев общества… работников ума и кулака…»[116]. В этом пассаже явно прослеживается стиль самого Геббельса и его последовательные усилия по формированию харизмы фюрера. Последовавшие двенадцать лет немцы будут слушать этот до бесконечности варьировавшийся спектакль о гениальности своего великого вождя.

По материалам интервью, приход национал-социалистов к власти запомнился так или иначе большинству опрошенных старше 10 лет, хотя они отмечали, что в их семье изменения в повседневной жизни возникли не сразу. На торжественные церемонии и шествия берлинцы отправлялись посмотреть всей семьей[117], при этом отношение к новой власти было настолько неоднородным, что разброс мнений поначалу был весьма широк, вплоть до полярных[118]. Некоторые не скрывали определенное воодушевление мужской части семьи, особенно старшего поколения, основанное большей частью на надеждах в сфере внешней политики, нередко смешанных со страхом, что дело вновь кончится войной[119]. Другие вспоминали об ироничном, но в то же время уважительном отношении отца к Гитлеру («этот парень понаделает великих дел»[120]), некоторые семьи вообще переезжали в феврале-марте из-за детей за город и младшие ничего не заметили, но зато, когда на несколько дней в апреле вернулись в Берлин, «весь город был красным от флагов»[121]. Интересен факт, рассказанный одной из респонденток: ее отец, районный судья по гражданским делам, очень любил свою 14-летнюю старшую дочь и занимался ее воспитанием, даже доступно говорил с ней на политические темы, что в целом являлось скорее исключением, чем распространенным явлением. В это время он также объяснил ей свое отрицательное отношение к нацистам как к авантюристам, но сделал это преднамеренно не дома, а на прогулке в лесу, предупредив, чтобы она избегала разговоров на эту тему[122].

В целом, факельное шествие и торжественный марш штурмовиков 30 января 1933 г. в Берлине оставили у людей впечатление, что произошла, причем законным порядком, не простая смена власти, но Германию ждет наконец-то «новое начало»[123]. «Странно, что это [30 января 1933 г. – Т.Т.] стало событием, которое захотела посмотреть половина Берлина и даже наша собственная семья. Многочисленные перемены правительства в Веймарский период не вызывали такого ажиотажа, да и сейчас многие из бюргерских слоев и рабочих относились к Гитлеру с полным недоверием и отрицанием»[124]. В жизни семьи эти настроения новизны тоже отражались, но менее осознанно. Даже дети знали, что пришел новый канцлер, но на первом плане и у них, и у взрослых зачастую стояли другие проблемы. «Я не думал много об этом, не старался попасть в струю, … только потом я сказал себе, что придут другие и опередят меня [в карьере – Т.Т.]»[125].«Первым великим делом национал-социалистов для меня было продление пасхальных каникул до 1 мая», - откровенно заявляет тогда 10-летний берлинец Клаус Брокерхоф[126], специально посвятивший свои воспоминания первым месяцам нацистского режима и даже назвавший их «На пути в Третий Рейх». Если родители и относились к происходящему настороженно, то при детях вопросы политики не обсуждались, их высылали из комнаты или обидно приказывали «закрыть рот» и ни о чем не спрашивать[127].

Тем не менее в каждой речи, которые первоначально слушали по радио всей семьей[128], Гитлер обещал восстановление спокойствия и порядка, устранение безработицы, хлеб и свободу, призывая сплотиться и забыть о разногласиях во имя будущего. Притягательная оптимистическая сила «пробудившегося Рейха», «народного сообщества» охватила общество и в том числе столицу нового режима. Наконец-то у многих, кому недоставало «высокой цели» в жизни в это затянувшееся безвременье, появилась высокая мотивация – скорое возрождение Германии, Отечества, сплочение и единство народа. Многие представители интеллигенции, средних слоев, настроенные национал-патриотически, видели в нацистах оптимальное сочетание положительных моментов социализма и национализма, законных преемников исчерпавших себя политических сил предшествующего периода.

Историк Норберт Фрай отмечает «быстрое падение уровня культурно-политического самосознания и прежде всего критического разума в либерально-демократических кругах, прежде всего у интеллигенции. […] Наступило время политической десенсибилизации, когда даже культурное бюргерство почти не реагировало на эксцессы… Притягательность модернистско-динамичного «движения обновления», которое после многолетней «борьбы» наконец-то «достигло» власти, была велика»[129]. Тоталитарный характер новой власти, законы о чрезвычайных полномочиях правительства и первые эксцессы с легкостью списывались на «трудности старта» и извинялись необходимостью навести порядок[130]. Большие города, такие как Берлин или Гамбург, периодически потрясали серии столкновений между правыми и левыми радикалами и такие схватки и до 1933 г. воспринимались как близкая опасность гражданской войны. В этой связи по-настоящему потряс берлинцев пожар рейхстага в ночь с 27 на 28 февраля. На следующий день около дымящейся руины, оцепленной полицией, толпились зеваки, обменивавшиеся многозначительными репликами: «Надо подождать, что выйдет из этого», «Так просто рейхстаг не поджечь, должен быть какой-то червь, ну, там, вверху» и т.п.[131]. Тем не менее это событие и последовавшая антикоммунистическая истерия подтверждали в глазах многих мужчин-глав семей правоту нацистов: Германия стоит на краю пропасти.

Признаки перемен стали ощущаться очень быстро. Многие из тех, кто еще вчера дружил семьями, домами, обнаруживали, что один из них превратился в воодушевленного наци, говорит о том, что Гитлер послан Германии Богом и надо активно включаться в совместную работу по созданию национал-социалистического «народного сообщества». Это часто приводило к разрыву, с таким человеком приходилось быть осторожным, к тому же, у него менялись интересы[132]. Уже в апреле 1933 г. после первых антиеврейских акций и принятия национал-социалистического закона о профессиональном чиновничестве, запрещавшего в равной степени неарийцам и политически нелояльным гражданам занимать посты на государственной службе, в том числе в cистеме образования, юридических учреждениях и т.п.[133], многие «истинные арийцы» смогли улучшить свое положение, заняв освобождавшиеся рабочие места[134]. Повышение по службе или тем более получение работы изгоняло мысли о том, за чей счет это произошло.

Верные тезису об аполитичности семьи как в воспоминаниях, так и в интервью[135] люди пытаются затушевать изменения, наступившие в повседневной жизни после января 1933 г. Тем интереснее, что эти перемены отражаются ими помимо воли, иногда сразу же после утверждения о продолжении «обычной жизни». Но обычная жизнь теперь происходила на фоне маршей и государственных праздников, выкрашенных в коричневые цвета, а если человек отправлялся в гости, то в таком большом городе как Берлин он почти всегда рисковал быть затянутым в водоворот очередного массового митинга и должен был слушать часовую речь того же Геббельса, не имея возможности, а то и не смея выбраться из плотной толпы.

Коммерческая культура с обилием свастики расцвела пышным цветом. «Табачные фабриканты (очевидно, еще не подозревавшие, что Гитлер не переносил табачного дыма) поспешили выпустить новые марки сигарет с такими названиями, как «Команда», «Тревога», «Новый фронт», «Барабанщик», «Товарищество»… В окнах магазинов прохожие могли любоваться на портреты фюрера, окруженные цветами наподобие алтарных композиций. Газетные киоски бойко торговали открытками и всевозможными сувенирами с изображениями Гитлера. Дешевые издания «Майн кампф» раскупались тотчас же по их поступлении в книжные магазины»[136]. Этот кич потребовал даже обратной реакции нацистских властей. Тот же Геббельс вскоре запретил несанкционированное использование изображений Гитлера[137].

Тем не менее вне зависимости от отношения к нацизму жители Берлина одними из первых осознанно или неосознанно отмечают новое оформление повседневности. «Берлин в первый год нацистского правления еще остается двойственным, двусмысленным. Но очень скоро начнутся карательные рейды штурмовиков»[138]. И очень скоро жители поймут, что новой власти лучше не противоречить. Горькая шутка тех времен гласила: «В народном сообществе больше нет пруссаков, баварцев, тюрингцев и саксонцев, есть только браун-швайгцы [в дословном переводе - «коричневые молчуны» - Т.Т.]»[139]. Дети в одном из немногих жилищных товариществ Берлина – Линденхофе – поначалу были огорчены, что детские праздники в их парке заменены теперь концертами для членов СА или трансляциями речей фюрера. Своими криками и играми вблизи они мешали этим мероприятиям. Товариществу пришлось издать специальное распоряжение для родителей о недопустимости таких случаев[140]. В воспоминаниях люди отмечают как счастливое стечение обстоятельств тот факт, что вокруг них было окружение, которого не надо было бояться, требовалась только большая осторожность в высказываниях, – «много раз меня об этом предупреждали», – отмечает тогда «молодой и жизнерадостный» мужчина, симпатизировавший социал-демократической партии, и на вопрос, почему он и его товарищи не организовали сопротивление, отвечает со всей степенью открытости: «Откуда было взять мужество? Мы были людьми, которые просто хотели выжить»[141].

 Самоцензура своих слов, разговоры шепотом быстро станут нормой, но потерянная свобода не представляется той ценностью, за которую надо бороться до конца. Ведь новый режим отличается необыкновенной поступательной динамикой и буквально каждый день реализует какие-то нововведения. Скоро они должны дать результаты – все тот же порядок, работу, стабильность… Да и дома всегда можно «отвести душу» с самыми близкими людьми, предварительно выслав детей в их комнаты. «Никто не мог подумать тогда о плохом»[142]. К концу первого года правления нацистов произошла не только полная трансформация политической системы Веймарской республики в режим национал-социалистической диктатуры. Было унифицировано общество и произошла самоунификация большинства людей, так или иначе, с чувством неизбежности, надеждой или воодушевлением нашедших для себя и своей семьи путь интеграции в новое государство[143]. Вместе с поздравлениями с Новым годом в семейных дневниках записаны пожелания на будущее: «Если бы только фюреру удалось претворить в жизнь свои идеи, если бы только ему удалось держать все в своих руках так крепко, чтобы это осуществилось! Горе Германии, если это не произойдет!»[144]. И пусть внешне в семьях продолжалась «обычная» повседневная жизнь, с ее заботами и обыденностью, но вскоре нацисты обратят свое пристальное внимание и на частную сферу жизни человека. «… нам предстоит свершить еще много чудес. Борьба продолжается, - не устает повторять фюрер, - Мы должны продолжать борьбу за умы и сердца немцев… Мы вступаем в трудный период. Вся жизнь должна превратиться в борьбу»[145].

 

 Порядок по-нацистски. Жизнь под контролем НСДАП.

 

Среди многообразия факторов, влиявших на повседневную жизнь в Берлине и во всей Германии в период национал-социализма, сразу можно вычленить один, самый главный, определявший вплоть до начала Второй мировой войны лояльное отношение большинства немцев к режиму: решение проблемы безработицы и экономической нестабильности. Большинство немцев не задавались вопросом, как, для чего и каким образом создаются новые рабочие места, проходят широкомасштабные государственные акции. Тот факт, что глава семьи после тяжелых лет безысходности или неуверенности в завтрашнем дне получил работу, сохранил и расширил дело[146], а жена смогла при желании сосредоточиться на материнских обязанностях и ведении дома, то, что семья получила больше возможностей для планирования и проведения досуга, практически без исключения присутствует во всех воспоминаниях и упоминается первым для оправдания конформистского отношения к режиму, осуждаемого с сегодняшних позиций. «…Он дал работу и сделал Германию сильной», - рефрен многих интервью и мемуаров[147].

Изменение материального положения семьи в лучшую сторону, хотя и произошло это не сразу, влекло за собой цепочку перемен во всей повседневной жизни, воспринимаемых как следствие положительных сдвигов в стране, остальное отходило на задний план. Аттрактивные, особенно для детей и подростков, стороны новой жизни: марши, утрированная ориентация на молодежь, расширенные возможности в проведении свободного времени, турпоездки и т.п. усиливали впечатление новизны и «пробуждения». Члены семьи и семья в целом приспосабливались к этому, сохраняя, как им казалось, в неприкосновенности традиционные буржуазные устои семейной жизни, даже возвращаясь к тому, что могло быть утеряно за годы нестабильности, - к лучшему жилью, отдыху у моря, разнообразному досугу, желанным подаркам на Рождество… Национал-социалистический антураж, пронизывавший и подчинявший повседневность, зачастую воспринимался как нечто поверхностное, веяние времени, чуть ли не мода, которой можно следовать лишь во внешних формах жизни, соблюдая «правила игры». Но так ли это было в действительности? «Третий Рейх имел двойственный облик: с одной стороны, (в большей степени пропагандистский, чем реальный) расцвет общества достижений и потребления с культом малой семьи, собственного дома, мотивациями роста, средствами массовой информации, культурой свободного времени и государством благосостояния; с другой стороны, глубокая тень террористического господства порядка, особенно для всех тех, кто не позволяет себя интегрировать – со всеми последствиями их изоляции и, где только возможно, уничтожения»[148].

Наибольшее давление со стороны государства личность, естественно, испытывала в сфере работы, учебы, общественных организаций. В своем стремлении унифицировать общество, минимизировать индивидуалистическое влияние частной жизни нацисты не знали границ. В одной из своих речей 1 мая 1939 г. Гитлер пафосно восклицал: «Пока интересы народного сообщества позволяют личности иметь свободу, она ей дана. Там, где эта свобода задевает интересы народного сообщества, она прекращается. На место свободы личности приходит свобода народа»[149]. На работе, в школе, во время «службы», т.е. участия в деятельности многочисленных общественных организаций, со страниц газет и журналов, во время массовых мероприятий (прежде всего в крупных городах и столице) человек подвергался изощренной психологической обработке и постоянному давлению.

Какое отношение имела к этим процессам самая интимная сторона человеческого существования – семейная жизнь? Самое непосредственное. Члены семьи делились и обсуждали друг с другом пережитый день, планы на будущее – если у них оставалось на это время после выполнения обязанностей перед обществом. Сакральное для немцев понятие «конец недели» - два выходных дня, посвященных отдыху, семье, любимым занятиям, было урезано до одного, суббота теперь являлась государственным «молодежным днем» и была отдана «службе» в Гитлерюгенд и БДМ, по выходным организовывались также тренировки для штурмовиков[150].

Спецификой Берлина как большого города в этом отношении было наличие самых разнообразных обществ и объединений, членства в которых было трудно избежать. Многие из них существовали и ранее, в период Веймарской республики или даже с довоенного времени, но судьба их в период национал-социализма была различной. Так, например, в школах родители и попечительский совет могли основать общества по интересам: певческие, спортивные, танцевальные и т.п. Большинство из них продолжали свою деятельность в 30-е годы, но их документы перенасыщены нацистской лексикой и в конце концов они обычно становились отделениями того или иного головного национал-социалистического объединения[151]. Однако некоторые союзы были распущены приказом сверху, и в качестве причин названо засилье евреев[152], а другие сами прекращали свою деятельность в основном из-за недостатка средств и свободного времени своих членов[153], которое теперь было отдано нацистским организациям. Одним из самых популярных анекдотов о семейной жизни того времени стала следующая шутка:

«– Мой отец – штурмовик, мой старший брат в СС, мой младший брат – член Гитлерюгенд, моя мама в Наци-фрауеншафт, а я в Союзе германских девушек.

– Ну и что, вы видитесь хоть когда-либо, в перерывах между службой?

– О да, мы встречаемся каждый год на партийном съезде в Нюрнберге.»[154]

У Эрики Манн приведен еще один анекдот, не менее показательный для характеристики особенностей времени:

«Отец приходит домой, никого нет. На столе записка: «Я на женском собрании. Приду поздно. Мама». Он кладет свою записку: «Иду на партийное собрание. Буду поздно. Отец.» Следующим приходит Фриц, сын. Он оставляет свою записку: «У нас ночная тренировка, до утра. Фриц». Последней является Хильда, дочь. Она пишет: «Должна идти на ночное собрание БДМ! Хильда». Когда семья около двух часов ночи возвращается наконец домой, они обнаруживают, что в квартире побывали воры и украли все, что можно. Квартира пуста. Но на столе лежит пятая записка: «За то, что мы можем здесь красть, мы благодарим нашего фюрера. Хайль Гитлер! Воры»[155].

Подобные утрированные шутки имели в своей основе долю правды. Видимо, после многочисленных жалоб, в том числе родителей, врачей и учителей, уже в октябре 1933 г. рейхсминистр внутренних дел Вильгельм Фрик, которого трудно было заподозрить в излишней мягкости, направляет имперскому фюреру молодежи Бальдуру фон Шираху письмо с настоятельной просьбой проследить, чтобы члены низшего звена Гитлерюгенд – Юнгфольк не привлекались к «службе» после наступления темноты или вообще в поздние часы вечера, а старшие мальчики участвовали бы в ночных мероприятиях не чаще раза в неделю, да и то строго до 22 часов[156]. Ширах по статусу должен был согласиться с Фриком, что он, вероятно, и сделал, но поздние мероприятия проводились время от времени и дальше. Какое же факельное шествие возможно до наступления темноты!

Изменениям подверглись прежде всего семейный распорядок дня и окружающая среда. Наибольшее влияние это оказывало на самых восприимчивых членов семьи – на детей. «Дети говорят «Хайль Гитлер!» от 50 до 150 раз в день. «Хайль Гитлер!» приветствуют одноклассников, этим начинается и заканчивается каждый урок, «Хайль Гитлер!» говорит почтальон, вагоновожатый в трамвае, девушка в лавке, где продают тетради… Словами «Хайль Гитлер!» завершается детская вечерняя молитва, если только ребенок воспринимает свои обязанности всерьез»[157].

К счастью, видимо, почти никто из родителей не требовал произносить эти слова дома, но на людях их могли подвергнуть осуждению за неправильное воспитание детей. «Я пошла с Клаусом в аптеку и сказала «Добрый день», а Клаус сказал «Хайль Гитлер!» И аптекарь упрекнул меня, что маленький ребенок знает, что нужно говорить, а мать нет. И мы поехали домой на трамвае, он увидел номер 55 и закричал, сияя: «Это 55. Нашему фюреру тоже 55 лет!» Это мне совсем не понравилось, а дома в кровати он еще запел: «Знамя высоко, ряды сомкнуты». Так он пел и я его после этого забрала из детского сада. Нет, мне это не понравилось»[158]. Но подобную реакцию нацистское воспитание малышей вызывало далеко не у всех родителей. Тот же юный Клаус снискал бурное одобрение отдыхающих семей на берегу Мюггельзее под Берлином: когда кто-то, желая его похвалить, сказал: «Скоро ты будешь большим и будешь в Гитлерюгенд», Клаус топнул ножкой и крикнул: «Я не хочу быть в Гитлерюгенд! Я хочу сразу стать фюрером!»[159] Мать мальчика это очень рассердило и ее проблемам в воспитании сына можно только посочувствовать.

Но чем старше становились дети, тем труднее и даже опаснее становилось противостоять их вовлечению в национал-социалистическую систему и поглощению режимом. Мелита Машманн, пятнадцатилетняя жительница Берлина, пишет в своем дневнике: «Я чувствую, что меня наполняет горячее желание быть вместе с теми, для которых это [национал-социализм – Т.Т.] вопрос жизни и смерти»[160]. На идеологические мотивы накладывался подростковый нигилизм, авторитет товарищей и учителей, желание обрести независимость и коллективную идентичность в обществе друзей, а также немаловажное для старшего юношества чувство включения во власть, в партийно-государственную иерархию. Униформа, знамена, бравурная музыка, награды и значки, героические песни и даже оружие – всего этого в национал-социалистических организациях было с избытком. Родители сдавались без борьбы, скорее всего понимая ее бесперспективность, а, может, не придавая этим обстоятельствам жизни своих детей большого значения в соответствии с моделью патриархальной семьи, где дети не являются главным приоритетом. Более того, родителей из интеллигентных семей, отцов с университетским или во всяком случае с высшим образованием не особенно занимала и изменившаяся школьная программа даже средней школы, новые темы сочинений[161] и уроков по истории, биологии, литературе... В семье это не обсуждалось. Может быть, это можно объяснить и тем, что родители тогда вообще не особенно интересовались проблемами своих детей? Мать обычно лишь проверяла уроки, отец – и то в редких случаях – спрашивал про занятия в школе и оценки. Внутренний мир детей их почти не интересовал.

Все опрошенные респонденты соответствующего возраста были членами Гитлерюгенд (Hitlerjugend) или Союза германских девушек (Bund Deutscher Mädel). «Кто вступал в Гитлерюгенд, вступал в мир, где слова чужих больше значили, чем собственных родителей»[162]. Действительно, при объявлении ребенком желания вступить в эту организацию (до распоряжения 25 марта 1939 г. об обязательном членстве[163]) иногда происходили если не конфликты, то трения с родителями, - факт, отмеченный во многих исследованиях по молодежной политике национал-социалистов и обычно выделяемый исследователями как свидетельство направленного воздействия нацистов на гегемонию семьи в вопросах воспитания детей[164]. Что было их основной причиной – детско-юношеский максимализм или действительно в определенной степени поощрявшийся нацистами конфликт «отцов и детей», а, может быть, элементарные материальные соображения, поскольку форма и необходимые аксессуары стоили около 100 рейхсмарок[165] - сказать сложно. Родители не высказывали в этих случаях открыто неодобрения идеологии национал-социализма и в конечном счете ни один из них не настоял на отказе от вступления. В дальнейшем конфликты возникали у девочек-подростков, когда требовалось разрешение отца и матери на несколько ночевок вне дома[166], и их подоплека была далека от противостояния идеологии национал-социализма.

 Следует упомянуть, что по материалам воспоминаний и интервью, после торжественного весеннего приема в Гитлерюгенд ни один из родителей мальчиков не препятствовал «службе» своего сына и не имел ничего против выездов в летние лагеря, не проявляя при этом и особого интереса к сути того, чем занимались их сыновья в молодежных организациях[167]. Их уставные цели находились в полном соответствии с иерархическим воспитанием в патриархальной семье: послушание, верность, дисциплина, работоспособность. Однако и «побег» из родительского дома, и полная приключений жизнь в противоположность скучной повседневности между домашними заданиями и помощью по дому, - все это в действительности было строго регламентировано и распланировано сверху, проникнуто идеологией и воспитательными методиками национал-социализма.

Родителям не возбранялось посетить своих детей в летнем лагере с разрешения его руководства. Состоятельные и, видимо, не такие равнодушные родители могли даже устроить пикник для всех одноклассников[168]. Такие праздники запоминались и скрашивали спартанские условия существования. Однако и в этом случае приехавшие родители не могли оказать никакого влияния на воспитательные моменты лагерной жизни, которая определялась исключительно руководителями Гитлерюгенд. После подобных «выездов на природу» в школе обычно устраивались «родительские вечера», где школьники показывали свои рисунки, поделки, фотографии из лагеря и сочинения о проведенном времени. Все это вызывало у большей части родителей признание, если не умиление[169].

О расово-политическом воспитании как абсолютном приоритете и о военизированном характере всех форм молодежной активности задумывались лишь немногие родители, но даже они шли на компромиссы. Отец одной из девочек, бывший член СДПГ, давая свое вынужденное согласие на вступление дочери в БДМ, посоветовал ей при нацистских клятвах держать большой палец правой руки книзу. Тогда вся «нечисть» должна была пройти через него в землю и не запятнать ее[170]. В других источниках не встречаются столь же оригинальные способы для облегчения своей совести.

За душу и совесть ребенка боролись теперь в основном унифицированная нацистами школа и Гитлерюгенд/БДМ. В этой борьбе проигрывала школа. Показательно служебное письмо руководителя школьного отдела при оберпрезиденте провинции Бранденбург и Берлина Цандера директорам всех государственных и частных старших школ региона от 19 февраля 1934 г. Цандер разъясняет свой же циркуляр ноября 1933 г. об экзаменах, который вызвал «опасения применения необоснованной жесткости в оценках на пасхальных экзаменах 1934 г. […]». И далее он приказывает: «При оценке личности школьника и вопроса зрелости необходимо особо рассматривать, является ли он членом СА, СС или Гитлерюгенда. Его участие в этих организациях, частота службы и длительность членства должны быть соответственно учтены. То же относится к женской молодежи и ее членству в БДМ»[171]. Даже до распоряжения об обязательном вступлении в Гитлерюгенд/БДМ возможность обучения в старшей школе негласно зависела от участия в одной из национал-социалистических организаций и это должны были учитывать родители, имевшие планы на образование и будущее своих детей. Эрих Кабелитц вспоминает, что в 1935 г. его друг смог поступить в старшую школу, только указав на свое членство …в добровольной пожарной дружине. Отец Эриха, услышав об этом, приказал своему сыну немедленно вступить в Гитлерюгенд, что тот и сделал[172].

Как ни странно, притязания Гитлерюгенд на тотальное господство над умами и временем молодежи создавали для некоторых новые возможности противостояния традиционной системе воспитания. В воспоминаниях неоднократно встречаются пассажи о том, что собрания этих организаций приводились учениками в оправдание несделанных уроков[173] – учителя по большей части вынуждены были соглашаться. Действительно, как можно было выполнить задания, если в субботу у мальчиков проходил пеший марш в окрестностях Берлина, а ночью они пели боевые песни у костра[174]. Девочкам тоже больше всего нравились «воскресные поездки с пешими прогулками, спорт, палатки, лагерные костры и ночевки в молодежных отелях»[175], т.е. то, что вырывало их из привычного круга опеки и контроля со стороны семьи. Но справедливости ради следует отметить, что подобные мероприятия проходили даже в теплое время года далеко не каждую неделю и по результатам опросов, проведенных в процессе подготовки работы, нельзя говорить об абсолютном дефиците свободного времени для общесемейного досуга. Напротив, респонденты подчеркивают, что ни о каких конфликтах с родителями, тем более на почве времяпровождения в молодежных организациях и речи не было, родители могли не пустить ребенка на какое-либо собрание и никаких последствий это обычно не имело[176].

 

Не могли берлинские семьи абстрагироваться и от внешнеполитических событий, тем более, что в столице эта сторона жизни выступала наиболее наглядно и остаться в неведении было практически невозможно, хотя политика, конечно, не стояла на первом месте заботах и приоритетах общесемейной повседневности. Из общей ленты происходившего можно выделить несколько моментов, оставшихся в памяти очевидцев.

Аншлюс Австрии в столице рейха был встречен как единый народный праздник. Можно с известной долей уверенности утверждать, что на этот акт мирного «национального воссоединения» положительно отреагировало огромное большинство населения. «И мой учитель, и его мать замерли перед черным корпусом радиоприемника с поднятой правой рукой [нацистское приветствие –Т.Т.]. Когда я поехала на велосипеде обратно в Далем [район вилл на западе Берлина – Т.Т.], то из окон каждого второго дома вырывались звуки радио, которые передавали ликование при вступлении Гитлера в Вену. Только после краткой французской кампании два года спустя немцы так единодушно поддерживали свое правительство, как после вступления в Австрию»[177].

Интересно, что в процессе интервью «аполитичные» респонденты в рассказах об этом событии неосознанно противоречат сами себе и опровергают свое же утверждение об отдаленности семейной жизни от политических проблем. В качестве примера можно привести показательный диалог с Frau Sch-w:

 Frau Sch-w: - «Мы не говорили в семье об этом. Мы были далеки от политики».

 Я: - «Но Ваша семья, наверное, как-то отреагировала на это событие?»

Frau Sch-w: - «О, да, мы очень радовались этому, поскольку это было воссоединение немцев. Но мы не судили с государственной точки зрения, мы просто одобряли, что немцы теперь вместе» [178].

Так же позитивно эта семья воспринимает введение всеобщей воинской повинности в 1935 г. – брат хотел пойти на военную службу и подъем престижа армии был важен[179]. Но в целом на фоне укреплявшегося материального положения семей и кажущегося общественного консенсуса подготовка к войне со второй половины 30-х г.г. семьями долго не ощущалась, как и не воспринимались в этом ключе и внешнеполитические успехи нацистов, будь то присоединение Саара, Судетской области или даже вход в Прагу. Неясные предчувствия и опасения старались скрывать от близких, во всяком случае, от детей. Самое большее, что заставляло задуматься, – это постепенное рационирование и ограничения в приобретении определенных продуктов. За маслом в 1938 г. надо было уже обращаться к определенным поставщикам, в овощных магазинах периодически пропадали апельсины и бананы, но из-за этих маленьких неудобств «никто не хотел верить в приближающуюся войну»[180].

Основным источником новостей служили газеты и радио. В Берлине семьи из средних слоев почти без исключения имели дома радиоприемники[181] и слушание по радио речей Гитлера и партийных функционеров являлось сравнительно распространенным ритуалом как дома, так и на рабочем месте. Дома это делалось, конечно, абсолютно добровольно, взрослые таким образом следили за ситуацией в стране и новостями. Однако и тут были случаи «сопротивления»: «Мать сразу уходила на кухню и говорила, чтобы мы ее позвали, если «он» скажет что-нибудь стоящее»[182].

Из воспринимавшихся берлинцами как абсолютно положительные событий следует назвать прежде всего Олимпийские игры 1936 г. Даже 10-летние дети были воодушевлены праздничным убранством города, особенно центральной улицы Унтер ден Линден (в следующий раз она получит такой же красивый наряд два года спустя, при визите Бенито Муссолини), целыми классами они отмечали победы германских атлетов, «были в восторге, что Германия завоевала больше всего золотых и серебряных медалей, хотя мы радовались всем победам, тех же французов, англичан или даже африканцев…»[183]. Несмотря на национал-патриотические призывы со страниц газет и радиоприемников берлинцы в целом восприняли Олимпийские игры как праздник спорта без особых границ и, хотя и восхищались триумфами своих спортсменов больше всего, но были рады и тому, что их город, принимая у себя людей со всех концов света, выглядит таким красивым и нарядным. Подростки, не имея возможности попасть на трибуны, поскольку билеты были для них недосягаемо дорогими, целыми компаниями отправлялись к Олимпийскому стадиону в районе Рулебен, чтобы быть ближе к центру событий и, может быть, увидеть кого-нибудь из политических или спортивных знаменитостей[184]. Впервые были использованы даже телеэкраны. В Берлине было три места, откуда люди могли следить за прямыми трансляциями соревнований[185].

Олимпийские игры были использованы властями в пропагандистских целях для показа степени «открытости» и миролюбия гитлеровской Германии и процветания населения при нацистском режиме. Их девиз гласил: «Молодежь всего мира, объединяйся в спорте и игре!» Поэтому в этот период даже поощрялось общение с иностранцами, разумеется, преимущественно в организованном виде различных встреч и обменов. Та же Вибке Брунс, материальное положение семьи которой позволяло принимать у себя гостей, вспоминает о дружбе с ровесниками-французами Катлин и Даниэлем, жившими у них дома несколько недель в рамках школьного обмена[186], но совершить ответную поездку девочка не успела…

Год спустя, в 1937 г., Берлин с помпой отпраздновал 700-летний юбилей со дня основания города. «Полных 10 дней продолжались многолюдные парады, карнавалы цветов, праздники улиц и блестящие шествия по празднично украшенной столице»[187]. Школьники с воодушевлением участвовали в заключительной церемонии на том же Олимпийском стадионе, которая была проведена вечером в духе искрящегося шоу с обилием световых и звуковых эффектов, уже неоднократно опробованных нацистами по другим поводам. Один из тогдашних юношей, опрошенных Херцбергом, встретил там свою будущую жену и до