Одной из самых старых сказок

 

В. Куранову

 

Курочка Ряба – известная дура,

ей надоели петух и насест.

Топчет петух – чем плоха процедура?

Но и его вдруг попутал злой бес.

 

В общем, низы и верхи не желали

снова плодить для неволи птенцов.

Может, с тоски, ну а может, с печали

Ряба снесла золотое яйцо.

 

Но невдомёк ей, потрёпанной клухе, –

или задумала страшную месть? –

что в этот миг старику и старухе

просто хотелось немного поесть.

 

Те колошматили до опупенья.

Падал рассвет и обратно вставал.

И раздавалось в убогом строенье:

«Мы уничтожим презренный металл!»

 

Но долговечны предметы не слишком

(если досуг, загляни в сопромат).

Кто-то бежал, назовем его – Мышка,

и услыхал он классический мат.

 

Ни красоты, ни яичницы с салом,

на грязных досках лежит скорлупа…

А к горизонтам, по-прежнему алым,

по вечной топи змеится тропа.

 

 

* * *

И. В.

 

Неизгладима жизни кривизна.

Зависят производные седины

от одоленья выпуклой вершины

и прохожденья вогнутости дна.

 

Сомненья могут в чём-то быть ином,

но эту истину я точно знаю,

что чаши производная вторая

со знаком плюс, когда она с вином.

 

Так выпьем за прекрасное явленье,

что молоды мы по определенью!

Мы пьём за непрерывный яркий путь!

 

И будем мы всегда крутые гранды,

назначит нам судьба большие гранты,

и кубок наш нельзя перевернуть!

 

 

* * *

М. Ш.

 

Опять ноябрь. Нам всем по тридцать с гаком,

а гак и три, и семь, и тридцать пять…

Сей гандикап судьбы подъёмным знаком

не даст под крики «фора!» умирать.

Но дан нам старт вперёд на сто саженей,

хоть сей забег не спорт и не театр,

ареопагом вечных альма-матр,

залогом всех вселенских достижений

будь эта сопричастность! Я живой,

и вам того желаю, сквозь улыбку.

Не сделаю великую ошибку

ни рифмою привычной, ни судьбой,

когда признаюсь (что уж тут таиться):

коль чудом время вспять, без лишних фраз

согласен на Васильевском учиться

и умереть на бис. В последний раз.

 

К столетию «тридцатки»

Письмо американскому другу

 

Вот и выпили мы жизни полбутылки…

Как сказал мне старый бомж у винной точки,

мы, оглядываясь, видим лишь опилки.

Взгляд, конечно, очень люмпенский, но точный.

 

Помнишь Колю, что учился с нами вместе,

от природы ему роста не хватило…

Говорят, теперь он в Гарварде профессор,

доктор, Саня, и из всех светил светило.

 

Помнишь девочку, отнюдь не медалистку,

в целом нравилась она нам и частями,

так теперь она в газете журналистка,

журналистка, и общается с властями.

 

Двух уж нет из нас давно, а вы далече.

Как живёте-можете в своих Нью-Йорках?

Сто исполнилось «тридцатке», был и вечер,

был и праздник, ну а вы опять далёко.

 

В этом поле ягод нет, одни цветочки;

вспомним Гаусса святую теорему:

возвращая свой заряд к исходной точке,

мы не чувствуем большую перемену.

 

Но не будем мы на чувствах экономить.

Так пускай оно ещё сильнее бьётся!

Тот же Шифман, та же школа, тот же номер,

тот же номер, лишь гимназией зовётся.

 

Этот странный век не будет долго длиться,

только всё ж он не исчерпан без остатка;

уж коль выпало в империи родиться,

значит, стоило заканчивать «тридцатку»!

 

* * *

 

Прости, Иосиф, эту боль

и ты, Борис, прости:

то равнодушие с собой

и мне пришлось нести.

 

Всё ж пригодятся, верилось,

и свиток, и праща…

Свою святую ветренность

на круги возвращай.

 

Где друг и одноклассница

в особенной стране,

где беспрерывно празднество

и нету дня длинней.

 

Он всех перелопачивал

в убористый конспект.

Грядёт исход. Тем паче нам

иной дороги нет.

 

Хоть адрес преднамеренно

сместил судьбы прибой,

он всё же – угол Среднего

и линии Седьмой.

 

 

* * *

 

Я вышел спозаранку,

луна светила в спину;

когда бы наизнанку,

а то наполовину

я не в ладах с судьбою,

но я в ладах с тобой,

моя лихая доля,

мой голос с сединой.

 

 

Отрывок

 

…Но когда окликнут: «Кто идёт?»,

на моё бессонное шуршанье,

прочь без отклика я поспешаю –

мне не страшно, пусть стреляют влёт.

 

Смажут, нет сомнений ни на миг,

Где им знать во тьме масштабы птицы!

В жизни что журавль мне, что синица,

я в юдоли птица-виршевик.

 

* * *

 

Ночь бесплодна и тиха,

не дождаться мне стиха.

Ну а день совсем не тих,

плод упал, а где же стих?

 

Как раздую я мехи,

чтоб ковать свои стихи.

Буду весел я и лих –

то ли гений, то ли псих.

 

Летом в шубе на меху,

а зимой в одном ху-ху,

обыватель скажет «Ах!»,

вот какой у нас размах!

 

Дактиль логаэд, пэон –

молоточков звучный звон.

В верхней точке боль моя

на заточке бытия.

 

А вообще на этот стих

мне ка-ка, пись-пись и чих.

Спросите: ковал зачем?

Заколоться будет чем.

 

 

Лес памяти

 

* * *

 

Когда пылает небосвод,

в тумане зюйды, норды, осты.

Счастливым быть легко и просто,

творить – трудней из года в год.

 

И начинается игра:

слова пусты, но величавы.

Вот так сливаются начала

огня и мглы, добра и зла.

 

Мирок твой – жизни светотень.

Блефуй, слепой игрок вселенной!

Из тысяч слов одно нетленно.

Его в костюм жреца одень,

 

или иронии одежды,

или шута – ты проиграл,

иль выигрыш настолько мал,

что и любовь ценней... Но где ж вы,

 

мои слова?! Ваш пьедестал –

он меньше спичечной головки.

Но Бог мой, как порой неловко

огонь ваш праведный пылал!

 

Да, мудренее утро ночи.

Куда влечёт судьбы поток –

не важно. Позабыть про то,

что путь далёк, а жизнь короче –

 

вот мудрость птичьего крыла,

что чертит плавно иль беззвучно

лишь то, что каждый день не мучит

проблемой мелочного зла!..

 

Пусть формула! Не торопясь,

верши, поэт, стихов убранство –

так крепнет корневая связь

искусства, жизни и пространства!

 

* * *

 

Я в тишине прокладываю нить,

тяну по свету бесконечный провод,

чтоб устремитъся или устремить

мерцающее трепетное слово

 

к тебе, мой свет, к тебе, моя судьба,

зовущая и ждущая в печали.

Неугасимая моя мольба

не требует, не ждёт, не обещает.

 

Мерцание. Ни тронуть, ни прильнуть,

ни удержать блеснувшего порыва...

Беспомощно благословляю путь,

терново-звёздный на краю обрыва.

 

 

Ночной этюд

 

Вновь беспокойной прохладой объят,

снова укутался в мглистый наряд,

жалобно просит тепла он в сплетенье ветвей –

чей-то далёкий тревожный мирок,

неугасимый в ночи огонёк,

как голубой светлячок на ладони моей.

Складки на коже шершавой судьбы

и отголоски угасшей мольбы –

пять холодных лучей.

 

Пламя затмило негреющий свет,

в алой одежде дрожит силуэт,

в розовотканной одежде деревьев стволы...

Я заслонил тот мирок от огня,

снова прохлада объяла меня,

свет от звезды уколол, словно кончик иглы, –

то прикоснулся холодной рукой,

шьёт мне одежды небесный портной

из полуночной мглы.

 

Звёздности небом плачу голубым,

плачу на стёртых изгибах судьбы

в неутолённой удвоенной страстной мольбе.

Вновь начинается ветра игра

огненной кистью и взмахом крыла;

Ветви – угаданной тайны волшебный мольберт.

Снова и снова рисует всю жизнь

каждая ночь мне всё тот же эскиз –

свой последний завет.

 

В созвездии Близнецов

 

Этой повести роковой финал,

всё мне кажется, кто-то выдумал:

так красиво всё – даже пули путь,

даже пули след, словно вишни цвет!

 

Кто говорит – гениальность в простом,

этим достоинством Пушкин велик –

тот искажает поэзии лик,

с тем я не сяду за праздничный стол.

 

Ворожила ночь, колобродил день,

силясь разметать Петербурга сон.

В этом вещем сне, если ты поэт,

видишь Пушкиным самого себя.

 

Кто говорит про божественный дар,

вспышку во мраке, российский простор,

тот оскверняет поэзьи нектар,

с тем я не сяду за праздничный стол.

 

Повесть длится век, длится скоро два,

а финал её растворён в веках,

а исход её – не дуэль, не смерть –

вечный вызов тем, кто не видит сна.

 

«Кто говорит, что он жил веселясь,

пил, балагурил, влюблялся стократ –

в крайности свой человеческий брат», –

думаю, в пиршестве рядом садясь.

 

То мне кажется: я в густой толпе,

этой повести словно не было,

то пригрезится: никого вокруг,

за столом сидим только он и я,

за столом сидит только он один.

 

* * *

 

Следы отчётливы. Читаю

я в них торжественный покой,

я этот свиток раскатаю,

свечу придвину; где здесь мой

печальный след убогой жизни?

Вот слова перезревший плод:

моя судьба была капризней

богини пенящихся вод.

 

Следы отчётливы на влажном

песке на берегу реки.

По ней в кораблике бумажном

плыви, не зная ни тоски,

ни наслаждений. Покорись ей –

реке наитья и молвы.

Моя печаль была капризней

густой небесной синевы.

 

Но там, где страстно и глумливо

смыл дождь вчерашние следы,

нетерпеливо, робко, либо

в предчувствие чужой беды

я убегал от этой жизни

и кутался в забвенья плед.

Моя любовь была капризней

всего, чем болен белый свет.

 

 

Свой путь

 

Повороты, рвы и визги...

Вьётся пыль молвы.

Я чужой судьбой обрызган

с ног до головы.

 

Не слышен вопиющий глас,

стираются следы.

Врага ревущий тарантас

оставит серый дым.

 

Этот мрачный перелесок

называют «жизнь».

Только избранным известны

жизни рубежи.

 

Мой старый друг, твой экипаж,

конечно, впереди,

но я – своей природы паж

и остаюсь один.

 

В стороне ручей и роща,

косогор и луг...

Станет жизнь мудрей и проще

вне дороги вдруг.

 

И я иду, счастлив и тих,

и одинок пока,

природы шлейф – мой звёздный стих –

несу в своих руках.

 

Повороты, рвы и визги...

Вьётся пыль молвы…

 

 

Метла

 

На асфальте скуки

замела дотла

детские рисунки

дворничья метла,

встала у порога,

как зима в году,

говорила Богу

про свою беду:

 

«Абрисы желаний,

образы мечты

заслонились дланью

вьюги-суеты.

Пыльные мгновенья

вихрем пронеслись,

в зимнем упоенье

мы рисуем жизнь».

 

Но опять работа –

сложные дела.

И бормочет что-то

бедная метла.

 

 

* * *

 

Редколесье, редколетье,

полупьяная печаль,

позапрошлогодней сплетней

старый жернов у ручья.

 

Под твоим небесным оком

ветка в выспреннем саду

станет вечности брелоком,

лептой быстрому суду...

 

В повседневной донной гуще

мой незримый путь тернист.

Мне противен хлеб насущный

тем, что ярок поздний лист.

 

А судьба – художник пьяный:

на этюде, как всегда,

омут, горизонт багряный,

одинокая звезда.

 

* * *

 

Ах, как мало, мало надо

нам на годы и века –

родниковая прохлада

и полночный звон цикад.

 

Нам не надо песнопений,

призывающих к труду.

Плавит бездарь, плавит гений

драгоценную руду.

 

То не множество металлов –

содержащий колчедан

бунт органа неустанный,

что живой природой дан.

 

Ах, как мало, мало надо

для такого нам труда:

спелый плод, вино без ягод,

тростниковая уда.

 

Нам не надо в пене мыльной

в устье времени тенёт.

Порастёт легенда былью,

быль быльём не порастёт.

 

То не вечный подорожник

эверестовых страниц,

потому что мы не можем

пред судьбою падать ниц.

 

Ах, как мало, мало надо,

чтоб не смёл нас грозный сель –

неказистая отрада

серебристая форель.

 

Нам немых не надо гимнов

и не надо новых слов,

ожидает нас погибель

иль грядёт большой улов.

 

То не трепетанье сада

и не трепетность всех лир.

Или нам ничто не надо,

или нужен нам весь мир.

 

Ах, как мало, мало надо…

 

 

* * *

 

Где этот сад доброты моей? Небу видней.

Где тот неистовый танец прозрачных растений?

За поворотом, за облаком, в вихре смятений?

Кто разметал корневое сплетение дней?

 

Где тот садовник? Он здесь, но его уже нет,

здесь лишь слова – он ведь сказочник был, а не сторож.

Призрак невольного зла надо мной распростёр уж

слабость и боль – эти крылья незримых побед.

 

Где та крылатость – не этот стервятника взмах?

И как пейзаж, так костей угловатый рисунок.

Белым штрихом наугад прорезается сумрак.

Чьи-то следы затерялись в угрюмых лесах.

 

Где же дорога? А вот она – только шагни

за поворот и за облако в вихре смятений.

Снова закружится танец прозрачных растений,

снова сплетутся корнями счастливые дни.

 

Друзьям-художникам

 

Рек однажды красный цвет

спелой бузиной,

что он яркой жизни след

вечною зимой.

 

Отвечает белый свет:

«Всё не вечно здесь –

смерть и жизнь, и жизни след,

лёд и неба жесть».

 

У природы жёлтый нимб,

этот цвет речист:

«Снег растает, а под ним

прошлогодний лист»…

 

Света белого резон,

что он сеет жизнь.

Вновь алеет горизонт,

голубеет высь.

 

Цвет иссиня-чёрный рек

колкой пустотой:

«Кончен времени разбег,

впереди – покой».

 

Но покуда этот мир

в пестроте огней,

кобальт и ультрамарин

мне всего нужней.

 

При свече и при луне

песни аметист

позабыть поможет мне,

что мой путь тернист.

 

В ярких отблесках его

не увижу я

умбру вечных похорон

белого огня.

 

* * *

 

Музыка времени, музыка жизни –

как совместить эти вещи в себе?

Часто приходится спрашивать сызнова,

или скорбить о несчастной судьбе.

 

Я – клавесин, плохой или хороший,

не знаю сам – об этом вам судить.

Своей игрой отягощён как ношей,

но без неё никак мне не прожить.

 

Существование девственных клавиш

на руку истине или молве,

но неужель из проблем здесь одна лишь –

тысячи рук прикоснутся иль две?

 

Я – клавесин, плохой или хороший,

не знаю сам – об этом вам судить.

Своей игрой отягощён как ношей,

но без неё никак мне не прожить.

 

К вещим оркестрам гнетущая зависть.

Непреходяще стремление ввысь.

Бог мой, молю, чтоб въедино связались

Слово, гармония, вера и жизнь.

 

Я – клавесин, плохой или хороший,

не знаю сам – об этом вам судить.

Своей игрой отягощён как ношей,

но без неё никак мне не прожить.

 

* * *

 

Безумно я постиг блаженство

скорбить, не умаляя волшебства,

где лишь одна небрежность женственна,

где значима лишь сонная листва,

где всё в единстве страсти и покоя

сплелось естественней корней и трав,

где край одежды на семи ветрах

не придержать холодною рукою,

где этот обнажённый силуэт,

где девственность – вершина скорбной муки,

где в тот невидимый доселе свет

устремлены твои, Кассандра, руки!

 

 

Два мгновения

 

Есть только два мгновенья,

когда мы все равны, –

руки прикосновенье

из тёплой глубины.

 

Мы родились под солнцем,

под солнцем и умрём.

Как зайчики в оконце,

налиты янтарём,

мелькнут мгновенья – кто-то

окно закрыл опять.

Привычная работа –

рождать и убивать.

 

И всё ничтожно в мире,

ничтожен каждый миг.

Как дважды два – четыре,

дитя, теперь старик.

 

Но всё же есть надежда,

что в каждом – свой секрет.

Взволнованно и нежно

мерцание планет,

как трепет сердца или

касанье милых рук.

Нет равных в этом мире,

но жизнь – единый круг.

 

Есть только два мгновенья,

когда мы все равны, –

руки прикосновенье

из тёплой глубины.

 

 

Весеннее утешение

 

Было время золотое,

как тяжёл был каждый час!

Как встречались мы с тобою,

как любили напоказ!

До полночи всё сидели

и гадали про судьбу.

В окна звёзды не глядели.

Ты сказала: «Я уйду!»

 

Ты не бойся тёмных взглядов –

зла бессильно волшебство,

ведь судьба гуляет рядом,

ведь судьба гуляет рядом

и не знает ничего.

 

Позже время наступило,

чуть покрыто серебром.

Осень ветви оголила.

Вновь стоял вопрос ребром:

что же дальше? Что же будет?

Как же жить? О чём мечтать?

Ах вы, будни, мои будни,

повторится ль всё опять?

 

Ты не бойся тёмных взглядов –

зла бессильно волшебство,

ведь судьба гуляет рядом,

ведь судьба гуляет рядом

и не знает ничего.

 

А теперь я – как старатель

в мелководье временном.

Всё что было – то истратил,

только помню об одном:

будут встречи, будет праздник,

будет мягкая постель.

Посмотри на нас, ну разве

мы не счастливы теперь?

 

Не боюсь я тёмных взглядов –

зла бессильно волшебство!

А судьба гуляет рядом,

а судьба гуляет рядом

и не знает ничего.

 

1977

 

 

Осеннее утешение

 

Дождь идёт как всегда –

всюду вечность и дольше сна.

А беда как вода –

глубина тридцать три шеста.

Я сказал: «Оглянись,

всюду ветки колючие!

Ты улыбнись

хоть по этому случаю».

 

Лес пожелтел, –

нет у осени жалости.

И гора сложных дел

где-то там, за усталостью…

Вот опять порвались

струны-нити певучие.

Ты улыбнись

хоть по этому случаю.

 

Я наклонюсь

над гитарой растерянно

и тебе улыбнусь,

и спою, как умею я.

Где-то там кипарис,

где-то море кипучее…

Ты улыбнись

хоть по этому случаю.

 

Наша судьба

как тропинка – всё под гору.

Жизнь рисует у лба

ночь морщинкою подлою,

и облака,

злато листьев сусальное…

Жизнь коротка,

но искусство – бескрайнее.

Где-то там кипарис,

где-то море кипучее…

Ты улыбнись

хоть по этому случаю.

 

Дождь как всегда –

всюду вечность и дольше сна.

А беда как вода –

глубина тридцать три шеста.

Я сказал: «Оглянись,

всюду ветки колючие!

Ты улыбнись

хоть по этому случаю».

 

1978

* * *

 

Вкус вчерашний, вкус потери,

горьковато-кислый привкус,

словно плод ночного сада,

сатанеет на губах.

Ты боялась этих истин,

что виною перед прошлым,

как стена перед грядущим,

встанет между нами страх.

 

Я боялся только силы –

силы жажды насладиться

глуховато-сладкой болью.

Я искал одну лишь слабость...

И нашел её в бессилье

перед жаждой насладиться

этим привкусом потери.

 

 

Еврейская песня

 

Моя страна любви полна,

она в ней словно янтарный мёд.

Всё это сказка, а пока

пчела несёт пыльцу цветка.

 

А мой народ – он может вброд

глубокое море перейти.

Свежо преданье, а пока

река забвенья глубока.

 

Моя печаль – моя печать

в моём государстве слов и снов.

Всё это счастье, а пока

моя печаль не велика.

 

Налей вина. Моя вина,

что я молчание превозмог.

Всё это правда, а пока

тебе, мой друг, моя рука.

 

Моя страна любви полна,

она в ней словно янтарный мёд.

Всё это сказка, а пока

пчела несёт пыльцу цветка.

 

 

* * *

 

Звук распустился, как цветок,

как нить в вязанье кропотливом.

Больной ребёнок, он глоток

добра не принимал крикливо.

 

Распущенный, как нравы тех времён,

когда земля жила одной мечтою –

не умереть под каменной пятою –

он в целый мир был по уши влюблён.

 

Паря и властвуя, величием томим,

стыдясь казаться роковою силой,

тепло и страсть тая в густой кремнистой сини,

он стал преступным голосом моим!

 

 

* * *

 

Стыдясь навечно заблудиться

в прозрачно-зыблемом лесу,

отяжелевшие ресницы

я на Голгофу дня несу.

 

Томно-замедленное эхо

лобзания лучей и нимф

сбегает капельками смеха

по стебелькам на плечи нив,

 

где зреет урожай столетий

(лекарством каменных голов)

культур, чей перегной нелепей

обид и повседневных слов.

 

Опалина многоголосья –

предать забвенью вечный крест...

И зреют хлебные колосья,

за далью нив темнеет лес.

 

* * *

 

Мой тёмно-синий круг на жёлтом фоне лета

хлестали все дожди, трепали все ветра.

И я представил вдруг: судьба и песня эта –

бескрайний океан, мой флаг и мой корабль.

 

Меняю курс на лето,

меняю курс на этот

судьбы предел!

Я налагаю вето

на лёд – не буду в этом

не у дел!

 

А этот тёмный круг на самом ярком фоне –

не то чтобы поэт, не то чтобы луна.

Корона иль паук – что будет здесь законней?

Мне не до белых мух, здесь солнце и волна.

 

Меняю курс на лето,

меняю курс на этот

судьбы предел!

Я налагаю вето

на сон – не буду в этом

не у дел!

 

Но что это вдали – ведь яда я не выпил! –

подлодки перископ иль смерти белый шарф?

Чтоб вы помогли, я поднимаю вымпел –

на фоне голубом как в белой сетке шар,

на фоне голубом как в паутине шар.

 

Опять я вижу Лету!

Я ненавижу этот

судьбы предел!

Я налагаю вето

на смерть – не буду в этом

не у дел!

 

 

* * *

 

Коль было волшебство,

то был и чародей,

и было торжество

неслыханных идей.

Чертили мелом круг,

мы знали, кто наш враг,

мы знали, что не вдруг,

но что-то тут не так,

и снятся по ночам

тревожные огни.

Свеча, та самая свеча,

спаси и сохрани!

Остался лоскуток

один, на всех один,

но права не имеет тот,

кто зол и нелюдим.

 

И мы спешим гуртом

разыгрывать добро.

На вираже крутом

ничто не ставь ребром.

По-прежнему близка

сверкающая даль.

На степень волоска

мы уменьшаем дань.

Но кто-то норовит

разоблачить завет.

Не спи, не спи, держи, левит,

пред вечностью ответ.

Из магии жары

в шаманство новых стуж,

в обход шагреневой дыры

тяни свой вечный гуж!

 

Не обретя покой,

готовь другой исход.

Пасхальной чередой

не обольстишь народ.

Ты будешь трижды прав

и трижды уличён,

но рук не замарав,

не завладеть ключом.

И кто-то, не стыдясь,

всегда берёт своё.

Осядет радужная грязь

и порастёт быльём.

Но голубой лоскут

всегда залог чудес,

хоть сновиденья и влекут

в непроходимый лес.

 

Коль было волшебство,

то был и чародей...

 

* * *

 

На нелинованном ватмане брызги чернил.

Снова фотограф судьбы проявил негатив.

Звёздное небо, тебя неспроста приструнил

чей-то взволнованный, чей-то небрежный мотив.

 

Опять мне снится серебро покоящихся струн

под шум великого дождя невзгод.

О, только б дождь не растревожил поутру

бессмысленность твоих чернил,

безоблачность твоих глубин,

печальный небосвод

судьбы.

 

Где-то за колкостью скрыта туманность любви.

Много ли клякс от случайного взмаха пера?

Мир её радужным именем ты назови,

облаком, маревом, тенью укрой колера.

 

Опять мне снится серебро покоящихся струн

под шум великого дождя невзгод.

О, только б дождь не растревожил поутру

бессмысленность твоих чернил,

безоблачность твоих глубин,

печальный небосвод

судьбы.

 

Где-то росло и росло напряжение дней.

Вспышка серебряных струн, запоздалый аккорд.

Что это – снимок на память иль память о дне,

дне, на котором покоится жизни кроссворд?

 

Опять мне снится серебро покоящихся струн

под шум великого дождя невзгод.

О, только б дождь не растревожил поутру

бессмысленность твоих чернил,

безоблачность твоих глубин,

печальный небосвод

судьбы.

 

На нелинованном ватмане брызги чернил…

 

1987

 

 

* * *

 

В лабиринтах мирозданья

я блуждаю много лет.

Говорю вам «до свиданья!»,

говорю себе «привет!»

 

И не то, чтоб верю в Бога,

и не то, чтоб не молюсь, –

мне не столь важна дорога,

без дороги перебьюсь!

 

Становлюсь на повороте,

пробивая потолок.

На кривой и тёмной ноте

я испытанный ездок.

 

В предвкушенье звездопада

восклицаю «караул!»

Мне не надо, рая, ада,

я бы просто взял уснул.

 

Мне бы снилось раз в который,

как страна моя боса,

флаги, съезды, разговоры

и родные небеса.

Флаги, съезды, разговоры

и «Степная» колбаса.

 

И ещё бы мне приснилось,

что в ответе я один

за небесную немилость

к вешней родине седин.

 

Но в потёмках мирозданья

я блуждаю много лет.

Говорю вам «до свиданья!»,

говорю себе «привет!»

 

 

* * *

 

Вновь подстрелена ночь-сорока,

или кто-то икнул до срока.

Мыслить трезво – одна морока,

и мы высмотрели пророка.

 

Но изнанкою откровений

свет бескровный теряет цену.

«Блёстки правдочек хуже терний!» –

я кричу, выходя на сцену.

 

Ну а те роковые перлы

зазеркаливают в припевы.

Всех волнует, кто будет первым,

ну а я стал волною пенной,

 

Окаймлённой женскою рифмой.

(Афродита, явись и властвуй!)

Вдохновение – это риф мой,

не всегда путеводна астра.

 

Но мелькнёт белым боком утро

и утопит в потоке мутном

все фальшивые перламутры,

обозначит, что тлен, что утло.

 

Мне что выстрел, что плеск, что плесень –

новостей никаких, и Бог с ним!

Мне б хватило тех звёздных песен,

мне б хватило Брейгеля с Босхом!

 

Утолённый воздетой стрелкой,

я увижу, где глубь, где мелко.

Жизнь – паршивая переделка:

как о главном – так вскользь и мельком.

 

Насладясь бессловесным гимном,

мы вкушаем заветный уксус.

Эй, хоть кто-нибудь, помоги нам!

Дай хоть неба край на закуску!

 

Вновь подстрелена ночь-сорока…

 

Лес памяти

 

Вновь от бешеных игр покоробился лак,

скатерть в стирке давно, лень мне стол протереть.

Взять сейчас умереть… Ах чудак, ну чудак!

Ты ведь жизни всего лишь отпил только треть!

 

Где мерило её, где предел, где цена?

Вновь сгустилася синь покаянных небес:

или это гроза, или это вина?

Отпусти мою боль, ослепи, белый лес!

 

Это трости слепого надтреснутый стук

по кварталам туманных сырых городов,

это память моя грохотаньем разлук

ярким отсветом вечных нетающих льдов!

 

Я продам этот лес иль отдам просто так?

Дайте во поле выйти, на гору взойти!

Этой жизни тоска – неразменный пятак.

Вечность били часы, на моих – без пяти.

 

Я играю ва-банк! Кто стоит за спиной –

лучше вовремя скройся! Как стану в чести,

болью я расплачусь с кастеляншей-судьбой,

скатерть неба и руки, как прежде, чисты!

 

Я иду стороной. Этот лес стал чужим.

Вы заблудитесь в нём иль отыщете путь?

Не дождётесь подсказки, мол, всё это жизнь –

сосны, ели, трава… Мне пора отдохнуть.

 

* * *

 

Я стою на перекрестье

неизведанных дорог.

В ожидании известий

мной давно взведён курок.

И в грязи я по колено

основательно увяз,

и садятся вожделенно

комары на мой анфас.

Ворон, аист и синица

мнойподстрелены давно.

Ну а то, что мне приснятся –

нереально всё равно.

 

Так стою я дни и ночи,

с головы до ног продрог,

а кулик мне вновь пророчит

свет проторенных дорог.

А далёкий скорый поезд

мне напомнил о былом,

он минует чисто поле,

лес, болото, бурелом...

И строку печальной песни

я держу наперевес

в ожидании известий,

в ожидании чудес.

 

Члены все закоченели,

всюду комариный звон...

Мнится мне: я на прицеле

у неведомо кого.

Он таится на опушке –

крылья хлоп, иль ветка хрусть –

он тотчас возьмёт на мушку

неумеренную грусть,

и пальнёт он в поднебесье

с упреждением навскид

из строки весёлой песни,

век не ведая тоски.

 

Эту неопределённость

мне терпеть невмоготу.

Снова сяду в скорый поезд

и уеду в Воркуту,

на восток или на запад,

или в Сочи на сезон...

Имярек возник внезапно

и изрёк тихонько он:

«Я скажу тебе без лести,

ты живёшь среди людей,

в ожидании известий,

в ожидании идей».

 

Я стою на перекрестье

неизведанных дорог.

Понял я, что неуместен

здесь печальный эпилог.

И ещё одно я понял:

оппонент мой – это я.

Так давайте ж узаконим

диалектику, друзья!

Ведь строку любимой песни

мы несём наперевес

в ожидании известий,

в ожидании чудес.

 

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

Архипелаг сонетов

 

Зима. Двадцатый век, или Рукопись, найденная в снегу (венок сонетов)

1. «В искристо-белом кружеве стекла…»

2. «Овальный след протаял под дыханьем…»

3. «Мечта сродниться с ледяным мерцаньем…»

4. «Обыденности не превозмогла…»

5. «Но вновь всё та же мысль меня влекла…»

6. «Когда-то где-то нечто без названья…»

7. «Легло к ногам немого изваянья…»

8. «Или прямая круг пересекла…»

9. «Я оглянулся. Ты была как рана…»

10. «Вселенной сломанного великана…»

11. «Какая боль соединила нас?..»

12. «Небесный троп, как вата под ногами…»

13. «Сквозь ледяной узор следил за нами…»

14. «То тёмно-синий, то зелёный глаз…»

15. «В искристо-белом кружеве стекла…»

Сочельник (венок сонетов)

1. «Жестяный стук балконного белья…»

2. «Декабрьской ночью ветренно-морозной…»

3. «Напоминает хлопотно-нервозно…»

4. «О всех перипетиях бытия…»

5. «Любой лоскут на горизонт стеля…»

6. «Не жди от гостя жестов грациозных…»

7. «Не жадный жертвенник – очаг твой создан…»

8. «Для сотворенья яства и питья…»

9. «Нам вечных пчёл не ведомы законы…»

10. «В безумном рвенье на стерне исконной…»

11. «Вершить по кругу безоглядный бег...»

12. «Когда вседневный мир, как саван, тесен…»

13. «Под трепет пламени подковы месят…»

14. «То грязно-серый, то кровавый снег…»

15. «Жестяный стук балконного белья…»

 

«О, этот жар, достойный первых дней…»

«Искусство празднословья – не предел…»

«Да, красоту не спутать с мишурой…»

«Не выманит меня из звёздной колеи…»

«Опасной бритвой месяца скобли…»

«Слепит глаза полночный свет лампад…»

«Кто пил безумие огней…»

Губка («Благословенна власть твоей руки!..»)

«С улыбкой слёзы я мешаю, как апрель…»

«Я не стелил постели снежной…»

«Судьба сплела серебряные нити…»

«Отождествляя признак и предмет…»

«Мукой присыплем тесто дрожжевое…»

«В лесу, где хвоя заземляет главный…»

Рондо («Целую луч на грани забытья…»)

Маятник Фуко («Войдя в свой класс и маятник качнув…»)

«Когда прозрачно озеро души…»

Элегия («Чёрные думы коплю…»)

«Сбрил жаркий день ночную седину…»

«Вот женственности знак: дрожит вода…»

«В час небывало жаркого заката…»

«Прошёл год Лошади. Его канвой…»

«Опять изранена душа моя!..»

«Инверсный взгляд – обугленный подсолнух…»

«Слагать рондо – не самый страшный грех…»

 

 

Песни безвременья

 

Дачный Спас, или Реминисцентные стансы (маленькая поэма)

Летний этюд («Мне до летней истомы нет дела…»)

Морская песня («Лоскуток дневного неба…»)

Михаилу Шелегу («Не бей наотмашь по лицу…»)

Новогодняя песня («Мы расчехлим гитару…»)

Российские барды («Российские барды... Люблю антитезу…»)

Зимний этюд («В мороз я губы облизну…»)

«Я в доме был вчера, где не пил брют…»

«Звёздно-сладкий сон давно угас…»

Белые ночи («Лето готовит свои инструменты…»)

Баллада баллад («Было время цветенья цветка…»)

Любовнице-поэтессе («Не газировку пьём с двойным сиропом…»)

«Всё про жизнь, да про жизнь – надоело!..»

«Хмарь осенняя слюнявит самокрутку…»

«Моё чувство к тебе, словно старенький общий вагон…»

 

 

Шорох лет

 

«Белое забвение…»

Король и шут («Однажды в споре с королём…»)

Дрозд («Однажды дрозд решил переменить удел…»)

Баллада о пилигриме («Ветер и пыль...»)

Баллада о короеде («Все лабиринты и повороты…»)

Марш авантюристов («Дальние дороги – к Богу в рай пути…»)

Век грёз («Это был сон, чад…»)

«Сны и виденья смешались с реальным…»

Утренняя песня («След на влажном песке...»)

Торпеда («Боль всплывает откуда-то из глубины…»)

«Я на листке последнем, как на плахе…»

«Удлинни на полвершка…»

«Мое бессилье перед очагом…»

«Что прозвучало как стон? Выдало, скрипнуло половицей?…»

«Прекрасные женщины, путь мой украсьте!..»

Стрела любви («Стрела любви, летящая ввысь…»)

Ода игольному ушку («Подбери скорее снасть…»)

Рубаи

1. «Кто изверился, скажет, что Бог наш уснул…»

2. «Ждёт нас вечная жизнь или вечный покой...»

3. «К тишине привыкая, заветный кувшин…»

4. «Одиночество – это бездонный сосуд…»

5. «Я утратам и приобретеньям не рад…»

Ботаническая песенка («Нет печали, а есть вода…»)

Декадентская колыбельная («Этот мир сплошных оков…»)

Рассказ бармена («Коль солгу, то считайте, что я – не я…»)

Молодым поэтам семидесятых («Порой ненастной сумрак, как этикетка, скомкан…»)

Баллада о неспетой песне («Вспоминаю я песню непетую…»)

«Мы давно не боимся мальчиков…»

«Как шахматист в непринятом гамбите…»

 

 

Вирши на манжетах