Поселок Уни (Унинское) - 748 дворов, 2972 жителя.

Уни, как населенный пункт, считается основанным в XVII веке. В географическом описании «Россия» сказано: «В верстах 90 от Глазова лежит старинное торговое село Уни. Село существовало в XVII веке. В начале XVIII века было колонизационным центром для Сарапульского уезда».

Статус села Уни получили в 1762 году. «14 марта 1762 года из Казанской конторы новокрещенных дел выданы для церкви богослужебные книги. Село называлось новокрещенное село Гожня, Уни тож и принадлежало Малмыжскому заказу», - так записано рожденине села и образование Унинского прихода в «Настольной книге о церквях и духовенстве Вятской губернии». Эти сведения подтверждает и Государственный архив Кировской области.

В 1816 году в Унях находилось 22 двора, проживало 63 мужчины и 64 женщины.

Первым каменным зданием, построенным в селе, была Спасская церковь. Она была построена в 1816-1824гг. Дореволюционные Уни – это самое большое, оживленное и торговое село Глазовского уезда. В селе были расположены: волостное правление, квартира станового пристава, земская станция.

Уни – село торговое. В нем находилось 180 лавок, винный склад, 2 трактира, чайная. С открытием в 1836 году еженедельных базаров село постепенно стало центром для весьма значительного торгового района. Покупатели приезжали из Нолинского, Вятского, Слободского, Орловского, Котельнического уездов. Товарооборот выражался колоссальной суммой – свыше 1 миллиона рублей. Низкие цены на товары привлекали и купцов Глазова, Вятки, Нолинска, Слободского. Приезжали купцы и из Уфимской, Пермской, Казанской губерний.

Немало приезжих торговцев остались в Унях со своими семьями. Благодаря этому обстоятельству село расширялось, было построено большое количество красивых двухэтажных домов, украшенных резьбой. Часть домов была в каменном исполнении. До нашего времени сохранились лишь единственные постройки.

Из промышленных заведений в селе были два сально - свечных заведения и два пряничных завода. Около Уней был расположен спичечный завод.

При этом Уни являлись центром духовной жизни всего юго-западного района уезда. В селе были организованы и действовали на должном уровне унинское общество трезвости с превосходной общественной библиотекой, любительский театр. Кроме того, в селе находились: земская школа, открытая в 1843 году, больница с 1874 года, аптека, библиотека, основанная в 1897 году, почтово-телеграфное отделение с 1912 года, сcудо-сберегательное товарищество, существовавшее с 70-х годов XIX века. Перед революцией был открыт Народный дом – своеобразный центр досуга.

Поскольку село являлось центром сельскохозяйственного района, в нем ежегодно устраивались сельскохозяйственные выставки, выставки крупного рогатого скота, выставки коней. Был в Унях и свой сельскохозяйственный склад, который распространял семена, орудия труда и литературу по сельскому хозяйству.

Таким образом, село Уни до революции имело статус сильного экономического и культурного центра Глазовского уезда Вятской губернии. После революции в результате территориальных преобразований, Уни становятся центром образованного Унинского района. Унинский район образован 10 июня 1929 года. В состав Унинского района вошли Унинская, Бельская, часть Порезской и Ухтымской волостей Нолинского уезда. С 1932 года начинает выходить районная газета «Коммунар», а затем переименована в «Унинский коммунар», она информирует обо всех событиях, происходящих в районе.

В 1965 году село Уни преобразовано в поселок рабочего типа. В 1971 году в быт унинцев вошло телевидение.

В 1978 году началось асфальтирование пешеходных дорожек в поселке. В 1988 году ознаменовался открытием прямого автобусного сообщения Уни-Киров.

18 марта 1990 года впервые в истории Унинского района народным депутатом РСФСР избран первый секретарь Унинского РК КПСС – Полянцев П. М.

10 февраля 1997 года пущен в эксплуатацию новый ретранслятор, позволивший вести прием НТВ. 8 февраля 2000 года после длительного перерыва началась трансляция Кировского телевещания. 30 декабря 2004 года на переговорном пункте Унинского узла связи пущен в эксплуатацию автоматический междугородний телефон. С 1 августа 2007 года по Унинскому району началась трансляция телеканала «Звезда. 43 регион». 19 ноября 2007 года в п. Уни действует сотовая связь МТС.

Сегодня Уни – большой поселок в котором проживает 5 тысяч 093 человека.

http://uniposelok.ru

 

Реестр жителей сёл, деревень, починков и займищ, а также заводов Вятской губернии на 1891 год:

· Глазовский уезд. Унинская волость. Село Унинское Богоявленское.

· 41 род 60 семей.

· Конышевы- 1 семья

В настоящее время:

Пгт. Уни - Унинский район, Унинское городское поселение.

 

 Бехтерев в Глазове

А меж тем, детские годы этого великого ученого прошли в Глазове!

В общем, так. Будущий гений психиатрии появился на свет в трескучий мороз 1857 года в селе Сарали Вятской Губернии (сейчас село Бехтерево, территория республики Татарстан). И почти сразу после рождения младшего (а Владимир был младшим из братьев Бехтеревых) семья перебралась в Глазовский уезд, в село Унинское (ныне Верх-Уни).    Еще через пару лет Бехтеревы переехали в уездный город Глазов… И прожили здесь до переезда в Вятку (Киров), где Володя поступил в гимназию. Отец Владимира был служащим. И умер, не дожив до 40 лет. И то, что маленький Володя сумел поступить в гимназию, а затем и в институт, во многом заслуга его матери и старшего брата, который подготовил его к вступительным экзаменам.

Таким образом по моим исследованиям из разных источников в Сарали Бехтерев проживал 1-2 года.

Затем Бехтерев переезжает в Уни  Глазовского Уезда, в Унях проживает примерно 2 года.

Затем Бехтерев переезжает в Глазов и в Глазове проживает до переезда в Вятку.

В Глазове он проживал с 4 лет до 8 лет. П о вятским данным семья переехала после покупки дома в Вятке, который купили в 1865 году. В Вятку семья переехала по разным источникам в период поступления в гимназию, а в гимназию он поступил 1867 году

Свою автобиографию Бехтерев написал в 1927 году, за несколько месяцев до ухода из жизни. Писал для раннесоветской широкой публики – попросили издатели популярной серии «Автобиографии ученых».

Будущий богатырь мозговедения появился на свет – Сорали, недалеко от Елабуги, в автобиографии он пишет:"…Мое раннее детство протекло в условиях сельской жизни наиболее глухих мест вятской губернии, например, в полурусском, полувотятском селе Унинском, Глазовского уезда, частью в небольшом, не менее, пожалуй, захолустном городе Глазове, частью в самом городе Вятке…".

Из этнографического очерка В.М. Бехтерева «Вотяки. Их история и современное состояние». Вестник Европы. № 8. СПб., 1880) [2].

   …Под открытым небом, на поленнице возле чума, напевая что-то потихоньку, играла с тряпичной куклой огненно-рыжая, с очень белым личиком, скуластенькая, чуть раскосая голубоглазая девочка лет семи-восьми, в затейливо вышитой рубашке до пят. Старшие ушли в поле, а ее оставили присматривать за костром. Давно уж ровесник Володя ее заприметил – рядом жили, на разных сторонах одной-единственной сельской улочки. Понравилась, познакомиться хотелось, да все робел – и вот, наконец, решился.

   Подошел и спросил на ее языке (уже знал кое-какие слова и фразы):

   – Нимыд кызьы? – Тебя как зовут?

   – Нимы-нимыш, пыды-падыш. – Что-то типа: зовут зовуткой, а кличут уткой.

   Не понял отговорку, переспросил:

   – Мар? – Что?

   – Мар-куар, куака кар, кардэ лушкай, котьмар кар. – Что-что, воронье гнездо, украл я гнездо, делай хоть что.

   Не понял и эту пустоговорку. Решил сам представиться:

   – Меня звать Володя. По-взрослому Владимир.

   – Лывдымыр… Вылодья… Влыадо… Ладо…

   – Ну, пускай Ладо. (Он вспомнит эту музыкальную вариацию своего имени на закате лет – так и будет себя называть в письмах к возлюбленной, которая ко времени, о котором сейчас речь, еще не успела родиться)… А как тебя зовут?

   Ладо-Володя знал, что сородичи девочки по-русски понимают и говорить могут, хоть и неправильно и немного смешно. Некоторые даже в православную церковь молиться ходят. И девочка тоже должна была по-русски понимать и говорить хоть чуть-чуть, ведь кругом столько русских. На ее языке начал разговор, чтобы понравиться, а вышел конфуз.

   – Мой нельзя звать. Твоя гостя, песня не пел, вожо приды. Гостя песня петь, моя песня петь, вожо пугала. Твоя песня петь, моя петь, вожо уйды-уйды.

   Тут же вспомнил: поют они, то и дело поют эти люди. Работают – поют, отдыхают – поют, лошадь запрягают – поют, на лошадь садятся – поют, с лошади слезают, распрягают – поют. В дом входят – поют одно, выходят – поют другое. Гостей встречают – поют, гость тоже должен, входя в дом, что-то спеть... «Вотяк импровизирует свою песню из окружающего его мира. Если он видит зайца, то поет: бежит заяц, заяц убежал; если переезжает через ручей, то поет: ручеек течет, ой ручеек бежит. Если же не видит перед глазами достойного предмета, то воспевает прошлое: где он был, что делал, куда идет теперь…» (Из того же очерка).

   – А почему нельзя узнать, как тебя зовут? Вожо – кто это?

   Девочка объяснила на полу-русском, полу-своем: это такие маленькие, с поларшина, лохматенькие, вертлявенькие, с хвостиками и рожками, разноцветные, больше черненьких, но и беленькие бывают, эти самые злые, а желтые и голубые самые добрые. Если домашние, то ничего, своих знают, привыкли. В бане живут, за печкой, под полом, на сеновале прячутся. В воде, в речке их много, речные – самые озорные, хитрые и опасные, караулят купальщиков. У всякого человека свои вожо, целая куча, одни помогают, другие пакостят, ножки подставляют, могут и бревном по голове угостить. Если чужой в дом идет, за ним вожо его гурьбой, нельзя чужих вожо впускать в дом – такое могут устроить, мало не покажется. Чужим вожо имя свое нельзя открывать: имя – дверь в дом, где душа живет, повредить и украсть душу могут…

   – Понял: нечистиков, окаяшек боишься, отогнать песней хочешь. Это для вас молитва, так?.. А потом бог ваш разрешит тебе со мной познакомиться?.. Ладно, спою «Боже, царя храни»…

 Спел, как умел, срывающимся дискантом, не очень-то в тон.

   – Теперь ты давай.

   Она спела свое что-то, непонятное, но красивое, как ее волосы и глаза:

   – Ой дой дио, ай дай дьо, элэвы дио, ой дай дой…

   А потом улыбнулась застенчиво, приоткрыв нежную неровность только что смененных зубов, и сказала тихо:

   – Монэ Кичивачи шуо. – Меня Ласточкой зовут.

   Не знал Ладо, что кичивачи означает «ласточка» (удмурты тех времен еще частенько носили древние тотемные имена птиц и зверей), но почему-то сразу, без перевода понял. Может быть, потому, что слово очень уж выразительное, поэтичное, звукописное – кичивачи! – щебечущий посвист легкой летуньи, непостижимые зигзаги ее крылатости…

   Но интересно! – Володя узнал потом, что слово вожо, общее для всех мелких земных духов, всех этих демонят, чертенят, бесенят, водянчиков, домовят и прочая, – служит удмуртам еще и одним из многих обозначений все той же ласточки. У этой птички небесной в их языке с добрый десяток разных названий…

 

Самоубийство: странная география

Сам себе вотяк

 

   – Такая инакость человеческая в такой плотной соседской близости. Как это, должно быть, много значило для любознательного и памятливого мальчишки.

   – Притом спозаранку влюбчивого, как часто бывает у одаренных детей… Важное влияние детских лет – тихое, почти не замеченное биографами, но глубокое, сказавшееся на целой жизни: общение с людьми иного облика, иного умственно-душевного склада, иной культуры, истории и судьбы.

   Очень рано выявилось у Володи то, что его великий современник и коллега Алексей Ухтомский впоследствии называл доминантой на Другого, а Достоевский еще раньше счел отличительной особенностью русского человека – «всемирной отзывчивостью». Интерес к другому, к иному, часто оказывающийся сильнее интереса к себе, к своему. Интерес не просто любопытствующий, но сердечный, сочувственный, симпатический (хотя у кого-то иной раз и завистливый, недобрый, подозревающий…). Интерес-противовес – происходящий, быть может, и от привычного притеснения власть предержащими: обделенному любая иная жизнь интересней, чем собственная, постылая.

   «Нет в Российском государстве ни одного народа, могущего с ними сравниться в трудолюбии», – восхищенно писал об удмуртах путешественник по российским провинциям 18 века капитан Николай Рычков. Лесные умельцы, искусные охотники и рыбаки, превосходно освоили и равнинное земледелие, со скудноватых прикамских почв собирали отменные урожаи.

   Другие наблюдатели, как и Бехтерев, отмечали, что это народ-импровизатор, стихийно-творческий, музыкальный. Сообщали, что люди эти миролюбивы, доброжелательны, гостеприимны и веселы, хотя при этом весьма суеверны, обидчивы и ранимы до крайности. Стеснительны до робости, сдержанны до замкнутости, бережливы до скупости, настойчивы до упрямства, терпеливы до самоистязания и легко могут впадать в тоску… «Удмурт терпеть родился» – это они о себе.

   Заметная особенность: самый большой в мире процент рыжих – выше даже, чем у ирландцев. Рыжие сами лучатся солнечно, а на солнце не загорают, лишь обгорают; раны медленней заживают, душевные тоже…

   Вот и еще особенность: склонность к самоубийствам. Связь с рыжестью научно не прослежена, но есть общий факт, таинственное и печальное свидетельство древней родовой общности – повышенный уровень самоубийств не только среди удмуртов, но и среди многих других народов финно-угорской группы, на протяжении веков изолированных друг от друга, давно живущих очень по-разному.

   – Вы писали, что занимались проблемой самоубийств…

   – Да, участвовал в создании и работе первой в России (тогда СССР) научной лаборатории по изучению причин и профилактике самоубийств. Предмет отдельного повествования; сейчас скажу лишь, что в нашем пользовании была и открытая мировая статистика самоубийств, и кое-что из закрытой советской. Обратило на себя внимание странное распределение пиковых показателей суицидов в Европе и среди народов СССР. В Европе наибольшая частота самоубийств в течение многих десятилетий была в цивилизованной благополучной Финляндии и не такой уж неблагополучной даже в период коммунистической диктатуры Венгрии – там показатель долго был самым высоким в мире.

   – Много ли общего между двумя этими странами и их народами?

   – Вряд ли больше, чем, например, между немцами и англичанами, или турками и казахами. Самое общее – языки да фольклор, старинные мифы и сказки – свидетельства давнего племенного родства.

   И в других странах, где автономно живут потомки древних угрофиннов, именно среди них частота самоубийств самая высокая – в Сербии, например (область Войводино), в Швеции – там много финнов и финно-шведских метисов, и статистика самоубийств держится на высоких цифрах. Даже в блаженной Австралии, где, казалось бы, жить да жить, перебравшиеся туда этнические угрофинны держат рекорды по статистике суицидов.

   – А в нашей стране?

   – Та же картина. В бывшем СССР особо высокая частота самоубийств была в Эстонии, остается повышенной по сравнению со средним европейским уровнем и сейчас. Очень высокая – среди российских марийцев, и сверхвысокая, более чем в три раза, чем в среднем в России – среди удмуртов.

   – Но почему? Что за роковая расположенность?

   – Если исключить какие-то недоступные разуму мистические причины, тайна, скорее всего, прячется на уровне генов – наследственной биохимии мозга. Но это пока не выяснено. Как бы то ни было, твердо знаю из врачебно-психологической практики и из личного опыта (сам – носитель предрасположенности), что наследственная склонность к самоубийству есть лишь повышенная вероятность, – но ни в коей мере не роковая неизбежность. Самоубийство – это решение, выбор: «быть иль не быть». При любой степени невыносимости жизни, при любой тяге ее поскорее закончить последнее слово всегда за сознанием и свободной волей.

   – Как же повлияло общение с удмуртами на Бехтерева? Как проявилось в дальнейшем?

   – Записывать наблюдения о нравах, обычаях, обрядах и песнях удмуртов начал еще Михаил Павлович, а Володя продолжил. Отправляясь в Петербург на учебу, прихватил с собой тетрадь с заметками отца, дополненную многими собственными. Хотел опубликовать, но удалось это лишь шесть с лишним лет спустя, когда уже стал врачом и женился.

 Возможно, не без влияния часто случавшихся самоубийств среди удмуртских соседей Владимир Михайлович впоследствии так напряженно интересовался этой проблемой в масшабах всей тогдашней России. И этим удмуртская струя в потоке его жизни не ограничилась.

   Приведу с незначительными купюрами еще выдержку из книги Игоря Губермана. Речь о времени, когда Бехтерев уже профессорствовал в Медико-хирургической академии. Всюду вместо «вотяки, вотяцкий и т.п. следует читать «удмурты», удмуртский».

    «В то же самое приблизительно время, что во Франции судили за измену несправедливо обвиненного офицера генерального штаба Дрейфуса, и весь мир раскалывался в шумных спорах, в России совершалась – куда тише – столь же неправедная расправа. По обвинению в принесении ритуальной человеческой жертвы предали суду десятерых неграмотных вотяков из села Старый Мултан и семерых из них осудили.

   Как водится, нашелся ученый эксперт, профессор, подтвердивший на суде, что у вотяков встречаются человеческие жертвы (после выяснилось, что основа его уверенности – из народных (…) сказок), и обвинение состоялось. Его не утвердили верховные юридические инстанции, ибо слишком уж велики были огрехи следствия (подозреваемых истязали, вымогая признание) и самого судебного процесса, на котором и не пахло беспристрастным объективным правосудием.   Однако уже задетая честь мундира заставила вторичный суд снова вынести обвинительный.

   В дело вмешались два провинциальных журналиста, вызвав себе на помощь известного заступника всех невинно страдающих – Короленко, и гласность помогла справедливости восторжествовать. Невинно обвиненные, измученные следствием и заключением, запуганные насмерть, семеро вотяков были, наконец, оправданы и освобождены, а со всего вотяцкого народа навсегда было снято лживое подозрение в каннибализме.

   В то время в России повсюду обсуждались подробности кровавого и загадочного мултанского якобы жертвоприношения, и населенная вотяками часть Вятской губернии привлекала к себе пристальное внимание самых разных людей. Бехтерев читал газетные статьи и следил за подробностями дела с горестным и тяжелым недоумением: он-то доподлинно знал, что вотяки не совершают ритуальных человекоубийств, среди них прошла вся его юность, он прекрасно знал их обычаи и быт. Он бы сам с готовностью вмешался, но уже появились специалисты-этнографы, и Короленко уже ссылался на их авторитетные опровержения, звучащие, как один, в оправдание облыжно обвиняемых вотяков.

   И вот как раз в разгар этого дела – всюду о нем читали и обсуждали не без горячности – остановился в коридоре академии около группки из пяти-шести немолодых профессоров. Один спросил приветливо:

   – Владимир Михайлович, мы вот с коллегами только что о вашей статье говорили, книгу «Вотяки» это вы ведь выпустили, да?

 Давно уже была напечатана в «Вестнике Европы», а потом и отдельной книжкой вышла юношеская гордость его – собрание материалов о вотяках. Подтвердил охотно.

   – Вот мы и рассуждаем стоим, – продолжал профессор,– сами-то вы, Владимир Михайлович, не из вотяков ли будете?

   (…) Ответил со всем уважением, пристально на старшего коллегу глядя:

   – Я вообще-то коренной русский по всем линиям. Но пока идет мултанское

 дело, я, безусловно, вотяк, это вы очень правильно изволили заметить. В такой ведь ситуации каждый порядочный человек – вотяк, не правда ли?

   И ушел, попрощавшись вежливо. Очень злился недолгое время (…), но однажды обнаружил вдруг, что вопрос тот – именно вопрос, а не самое дело – удивительную психологическую прививку ему сделал. О ней он уже с полной благодарностью вспомнил ровно через двадцать лет. До той поры мы дойдем попозже(…)».

             Гений-троечник и гений-двоечник в одной школе

 

…Со смертью отца началась для нас жизнь, крайне тяжелая… Мать и мы трое остались почти без всяких средств к существованию, кроме небольшого двухэтажного дома с небольшим флигельком, в котором вся семья и ютилась. Скудный доход в виде ежемесячной платы с жильцов, что-то в общей сложности около двадцати рублей в месяц – вот и все, что могло быть ресурсами к предстоящей жизни. К счастью, мать, будучи женщиной образованной по своему времени, поставила себе целью жизни – дать своим детям образование…

 

   Губерман о Марии Павловне, матери Володи:

   «Ей было менее сорока – вдове с тремя сыновьями, и всю оставшуюся жизнь она посвятила им. Ни одного не забрала из гимназии, только стала сдавать внаймы первый этаж дома, а хлеб ради дешевизны покупать у городских нищих. Дети вспоминали потом, как все трое, с нетерпением дождавшись, когда мешок бывал уже взвешен, кидались к куче ржаных ломтей, ища между ними горбушку пшеничного, обрезок пирога, ватрушку или сочную шанежку».

   Любимым занятием Володи в гимназические времена стало …чтение книг по естествоведению и наукам, над которыми я просиживал ночи.  Большую службу в этом отношении мне сослужила вятская публичная библиотека, богато снабженная в числе других и книгами естественнонаучного содержания. Полагаю, что не было сколько-нибудь известно популярной книги по естествознанию в каталоге библиотеки, которая бы не побывала в моих руках и не была более или менее основательно проштудирована с соответствующими выписками.

   Нашумевшая в то время теория Дарвина была предметом самого внимательного изучения с моей стороны. На беду, как-то в четвертом классе гимназии была задана тема «Человек – царь природы». И я решил, что такая тема очень подходит к изложению моих познаний в части, относящейся к дарвинской теории.

   Набравшись смелости, я постарался развить эту теорию в применении к заданию. Посидев несколько вечеров, написав и исправив написанное, я перебелил и подал довольно солидную тетрадь нашему учителю словесности. В классе на моем сочинении он особенно остановился, не в пример прочим, и стал развивать мысли, что теория Дарвина подвергается сомнению, что она не доказана и неверна, и после этого назидания, которое я должен был выслушивать стоя, по крайней мере, с 1/4 часа, передал мне мое сочинение с баллом 3 с двумя минусами.

   Вот так награда за любознательность и творческое рвение! – трояк с вожжами, как называли двухминусовую тройку в моей школе, унизительнейшая из отметок. Уж лучше молодецкая двойка, лихая пара…

   В захудалой этой гимназии хорошо учиться могли только маленькие молчалины. И не знал Володя, что рядом, в соседнем классе, еще пуще него страдает за партой его ровесник и сотоварищ по мозговым излишкам, другой неопознанный и самоневедающий гений: Костя Циолковский. Судьба потом их сведет, уже зрелых, одного на вершине успеха, другого в низине бедственных унижений, через посредство еще одного гения с горестной судьбой.

   Вот он, Костик – неуклюжий, одутловатый, замкнутый мальчик с ослабленным слухом (рано перенес тяжелую скарлатину). С первого класса его нещадно наказывали за плохое поведение, сажали в карцер, ставили двойки, во втором классе оставили на второй год, а из третьего выгнали с характеристикой «годен только для технического училища», для гимназиста равносильной диагнозу «дебил». Дальше у Костика было только самообразование, Володя же кое-как домучился до троечного аттестата, в котором скромно приютились лишь две четверки (по физике и закону божьему).

   Наконец, я дотянул до 7 класса, к концу которого нас застала толстовская реформа с прибавлением 8 класса, со сдачей экзаменов на аттестат зрелости. Эта реформа нас всех буквально огорошила. Но выручил случай. Тогдашняя медико-хирургическая академия объявила о приеме на прежних основаниях. Вести об этом в Вятке до нас, гимназистов, дошли очень поздно. Узнав об этом случайно от заинтересованных в этом троих товарищей, я решил поехать за счастьем вместе с ними…

   Здесь повесть наша смыкается со своим запевом: как мы знаем уже, в академию гимназист Бехтерев через спотык поступил и вскоре …был помещен в клинику проф. Балинского.

«Слуга и друг больных рассудком»

 

 Повезло Володе: попал в образцовое по тем временам профильное заведение – в цивилизованную психиатрическую клинику, недавно открывшуюся, вторую в стране после Московской Преображенской (где мне век спустя довелось работать – заниматься как раз проблемой самоубийств, и где мама моя провела последние годы земной жизни).

   Юрий Владимирович Каннабих, замечательный психиатр предреволюционного и ранне-советского времени, литератор и крупнейший историк психиатрии, выразительно описал, из чего и чьими усилиями эта питерская клиника произросла.

   «…Клиническим целям служило на первых порах психиатрическое отделение при II военно-сухопутном госпитале. Молодому тогда профессору (Балинскому – ВЛ) пришлось в корне преобразовать это отделение, ибо оно представляло собой, по словам Кони, «филиальное отделение дантова ада». Голодные больные получали вместо пищи приемы рвотного для отвлечения от безумных мыслей, побои со стороны служителей и неизменный камзол (жесткая смирительная одежда, ограничивавшая движения и причинявшая боль – ВЛ). Этот, как он назывался тогда, шестой корпус, служил местом ссылки для военных врачей, провинившихся в нарушении дисциплины. Благодаря Балинскому здесь через несколько лет все приняло другой вид. Правда, смирительная рубашка еще оставалась на своем месте, как, впрочем, и всюду на европейском континенте… В 1867 г. после возвращения Балинского из-за границы, куда он был командирован для осмотра наиболее усовершенствованных больниц, в академии открыта была новая клиника, и вскоре психиатрия была сделана обязательным предметом медицинского курса…»

   Вот и человек номер один, с которого начался Бехтерев-психиатр. На надгробном камне его – краткая надпись, составленная им самим:

 

СЛУГА И ДРУГ БОЛЬНЫХ РАССУДКОМ

 

Балинский Иван Михайлович. По его проектам и под его руководством по всей России, вместо свальных сумасшедших домов впервые начали строиться цивилизованные лечебницы. Он первый в нашей стране начал читать лекции по психиатрии, учить этому делу медиков и вырастил первое – и лучшее – поколение отечественных психиатров. Проводил первые судебно-психиатрические экспертизы, великолепные по объективности и аналитической глубине. С него и с московского Моцарта психиатрии, Сергея Сергеевича Корсакова (который был на 27 лет моложе, а умер на два года раньше) началась на земле российской научная человечность и человечная научность в отношении к душевнобольным. Балинский – первый российский профессор психиатрии, величающийся ее, русской психиатрии, отцом.

   – У нас в России любят венчать авторитетов родительскими регалиями.

   – В данном случае это заслужено. Всмотритесь в лицо.

   – Светлая личность, видно. Ум, жизнелюбие, доброта, мужество, проницательность, одухотворенность…

   – Нелишне упомянуть, чьим сыном был этот наш психиатрический папа. Происходил из семьи высококультурных поляков, родился в Литве (которая тогда, как и Польша, была под властью Российской короны). Отец Ивана Михайловича Михаил (по-польски Михал, по-литовски Миколас) Игнатович Балинский был известным историком и литератором, юмористом-сатириком и публицистом, одно время состоял в литературном обществе бездельников (иное название для свободолюбцев). Брат отца, Станислав, был интересным художником и человеком необычайной душевной чуткости. Одно время работал в Варшаве секретарем министра справедливости.

   – Было и такое министерство когда-то?

   – Всего лишь департамент юстиции, но звучал приятно.

   По материнской линии наследственность у Ивана Михайловича тоже яркая: его мама, красавица Зофия (Софья) Снядецкая, была дочерью Анджея (Андрея) Снядецкого – знаменитого польского врача и не менее знаменитого химика и биохимика, считающегося отцом-основателем польской химии. Анджей Снядецкий открыл новый химический элемент, «вестий», впоследствии наименованный рутением. Написал одну из первых в Европе научных монографий по биохимии. Радетель гигиены и здорового образа жизни, добился введения обязательных спортивно-оздоровительных занятий для школьников Польши и Литвы.

   – Дед-гигант!

   – И по сей день в Польше стоят несколько его памятников, много улиц и площадей его имени. Не меньший колосс – и дедов старший брат, Ян (Иван) Снядецкий, ректор Вильнюсского университета. Был крупнейшим после Коперника польским астрономом и выдающимся математиком – создателем, то есть, отцом, опять же, польской математической терминологии и пионером воздухоплавания – первым человеком этой страны, поднявшимся на воздушном шаре почти на пять километров. Сверх того – оригинальный философ, автор блестящих эссе и афоризмов.

   – Какая-то семейная традиция – становиться отцами наук и пионерами новых деятельностей.

   – Да, мощный родовой заряд одаренности и творческого дерзания, семейное созвездие ищущей мысли. И все это на пике золотосеребряного цветения российской культуры, на стыке двух огромных и многообразных этно-культурных массивов, на польско-литовском мостике между Россией и Западной Европой.

   Детство, отрочество и раннюю юность Иван Балинский (дома – Ян, Янко – в честь двоюродного деда) провел в прекрасном замке средневекового стиля, выстроенном в родительском родовом имении. Там собиралась культурная элита Литвы и Польши. Говорили, кроме польского и литовского, свободно по-русски, по-французски, по-немецки и по-английски. По стенам висели картины замечательных художников; в гостиной читали стихи поэты-романтики, среди них и великие – Адам Мицкевич; Юлиуш Словацкий, Антоний Одынец; лучшие музыканты исполняли Баха, Моцарта, Шопена... Все дышало возвышенной красотой и вольнолюбивой мыслью. Но вряд ли кто-нибудь из обитателей этого культурного заповедника мог предположить, что тихий и задумчивый Янко, этот высоконький тонкокожий отрок посвятит свою жизнь самым несчастным, страшным и заброшенным существам Российской империи. Что будет вычищать – в почти буквальном смысле – авгиевы конюшни тогдашних наших домов для умалишенных.

   Отучившись в варшавской гимназии, Ян Балинский отправился в Петербург, поступил в МХА, окончил ее с золотой медалью, десять лет стажировался на лучших медицинских кафедрах Европы, вернулся в Питер, получил профессорское звание… В России назывался Иваном Михайловичем, но посещая изредка родные края, польские и литовские, оставался, конечно, Яном.

   Почему избрал медицину, можно догадываться: вослед любимому деду, впитав царивший в семье дух деятельного гуманизма. Точнее можно сказать: медицина его избрала. А почему стал психиатром – тайна какого-то другого сюжета, личного...

   О вехах душевного становления и частной жизни Ивана Михайловича известно очень мало: он почти не оставил письменных следов – ни воспоминаний, ни научных книг или статей. Весь остался в своих учениках и деяниях; в судьбах тысяч и тысяч людей, о нем не ведавших, но ему, как никому более, обязанных тем, что остались людьми, получив просвещенную и человечную врачебную помощь.

   Прежде, чем углубился в психиатрию, работал детским врачом. Хоть и мало в педиатрии преуспел, и лекции по сему предмету начинающим медикам, по отзывам, читал неважнецки, практика лечения самых маленьких и беззащитных людей дала Балинскому объемно-сквозное видение человека в развитии, понимание взаимосвязи врожденного и приобретенного.

   «Надобно не просто диагнозы ставить, называя болезнь и на том успокаиваясь в иллюзии понимания, – говорил он ученикам, – а внимательно прослеживать, как складывалась личность больного во всех ее слабых и сильных сторонах. Из свойств и особенностей личности вырастает не только болезнь, но и возможности исцеления».

   Балинский был и чудесным психиатром, сердечным и проницательным, и глубоким психологом, знатоком людей, и превосходным лектором и педагогом. Его блистательные лекции по психопатологии привлекали толпы слушателей, и далеко не только студентов-медиков и врачей – приходили и адвокаты, и журналисты, и чиновничий, и иной всевозможный люд. Такая широкая популярность через четверть века будет и у его внучатого преемника; кто им окажется, он не подозревал, но…

   – Обратите, пожалуйста особое внимание на новоприбывшего юношу, того, который на крайней койке, – сказал Балинский на своем профессорском обходе, выходя из наблюдательной палаты.

   – Да-да, господин профессор, это Владимир Бехтерев, наш студент-первокурсник, – с готовностью подхватил светловолосый голубоглазый крепыш – молодой палатный ординатор Сикорский. – Состояние очень тяжелое. Опасность самоубийства.

   – Вы правы, сейчас у него глубокий меланхолический ступор, надзор нужен. Но не видно предвестий душевного распада, который нередко происходит у таких молодых после дебютной стадии душевного заболевания. Внутренняя основа крепка, это чувствуется и по выражению лица, и по тому, как держит руки… С ним надо как можно больше беседовать. Но только не о самочувствии, не о переживаниях, не о болезни.

   – О чем же?

   – Обо всем на свете, о чем угодно. Отвлекать от себя и своего состояния и возвращать интерес к жизни, к человеку, к науке – он же за этим к нам в Академию и поступил… Просто рассказывайте о том, что вам самому интересно – вас ведь, как я понимаю, особо интересует детская психология… Вскоре оттает и пойдет на поправку, увидите. Чувствую, он еще покажет себя…

   Сикорский задание понял и выполнил, а предчувствие Учителя оправдалось сторицей.

 

Эверест человекознания

 

 …Да, долго надо жить в России, долго до невозможности – не только чтобы чего-то добиться, но и чтобы что-то узнать. О ней же самой, о России. О ее людях, особенно о лучших и величайших.

   До поступления в мединститут я не знал о Владимире Михайловиче Бехтереве ничего. Имя его, между тем, в доме звучало довольно часто: домашним успокоительным лекарством, как и почти в любом доме тех лет, была микстура Бехтерева – бехтеревка, как ее называла мама. Некто Бехтерев представлялся мне, ребенку, то ли каким-то очкастым аптекарем, то ли плешивым лекарем, которого осенило изобрести полезную невкусную жидкость. Не предвиделось, что когда-то потом, разбуди меня ночью и спроси состав этой бехтеревки, тут же отбарабаню: настой горицвета, бромид калия или натрия, кодеин.

   В институте фамилия Бехтерев сразу же высветилась, когда пришлось изучать анатомию мозга – то одна структура оказывалась открытой и описанной им, то другая. Вышедшее в 1926 году бехтеревское двукнижие «Проводящие пути спинного и головного мозга» – капитальное, всемирно признанное руководство, основа всех последующих мозговых карт и атласов. Об этом вкладе Бехтерева его современник, виднейший германский нейроанатом Копш написал: «В совершенстве знают устройство мозга лишь двое: Бог и Бехтерев».

   «Проводящие пути…» дважды представлялись к Нобелевской премии; но первое представление зарубил уничижительным отзывом земляк и коллега, нобелевский лауреат Павлов (о вражде двух титанов мозговедения – дальше), а второе по невезению попало на год, когда нобелевский комитет решил взять таймаут и никому премий не присуждать.

   Нам, студентам-медикам второй половины пятидесятых, никто о таких подробностях не сообщал – ни сном, ни духом, молчо<