Глава 11 Там Где Колышется Тент

— Короче, сбросили мы наши камушки, прошлись голубым маршрутом по причиндалам друг друга и после небольшой тренировки уже могли обходиться без проектора и демонстрировать любые виды самых гнусных половых актов на каждом углу за голубым стеклом, шевеля двигающиеся мимо прямые кишки и лобковые волосы, точно сухую листву, падающую в туалет: «J’aime ces types vicieux qu’ici montrent la bite…[43]»

Глотая из его глаз, слабоумные зеленые мальчики, печальные, как ветер в листве, воздвигают деревянный фаллос на могиле вымирающих народов-лемуров.

— Перепихнуться бери в любом месте. Джонни, ты да я теперь неоновые жопные амигос.

— У тебя стоúт только с моего согласия.

— Кто вы теперь, ми-истер? Перепихнуться бери Джонни там. Мне дрючить Джонни в ту же жопу? Ты да я сливаться, пихаться-в-одно-целое?

Всего лишь хула-хуп на обоих под идиотское мамбо. Каждый житель данной местности имеет свою программу, то есть одни — электрикалы, другие — ходячие углеродистые растения, и так далее, все это весьма замысловато. мальчишеская сперма прокладывает путь сквозь ректальную слизь и Джонни.

— Один след исчезающий, так что: панели тени.

— Мне кончать, Джонни, ночь.

Короче, втискиваем мы наши прямые кишки в прозрачные причиндалы голубым маршрутом — совместная обработка. долгая ночь, чтобы испытать меня. оба гнусных половых акта на каждом рассвете, запах касается пальцами двигающейся мимо прямой кишки. палец на всех членах: «ты-да-я-да-мы-с-тобой в туалете настоящего времени». «Идиотская ебля у-нас-с-тобой-Джонни. Бери». Листва воздвигает дерево-фаллос на мне и так далее, исчезающий в людях-лемурах. «Перепихнуться, слабоумные жопные дружки, точно древесная лягушка, прилипшая в согласии. Кто вы, зеленые руки? губчатые лиловые?»

— Джонни там. Мне дрючить. Перепихнуться в одно целое, Теплый спермовый запах под идиотское мамбо. тишина отрыгивает запах озона и ректального полета: «А вот и экзаменатор, другие прямые кишки — голые в Панаме».

“Асижопные” волосы развеялись над приливными равнинами. очнулся в чужой плоти, увидел все по-другому, один мальчишка нагишом на панамском предрассветном ветру.

Когда я очнулся, легкомысленный юноша писсуаров и вечерней плоти исчез… В туалете падают хлопья старости… Случайно встретил своего старого друга Джонса… живет в такой нужде… позабытый кашель в фильме двадцатых годов… На кроватной службе призывно звучат водевильные голоса… Я едва не задохнулся, примеряя дыхание мальчишки… Это Панама… Мозгоядные птицы патрулируют мозговые волны низкой частоты… азотистая плоть, выметаемая вашим голосом и печальным финалом приемника… Грустная рука убрала затхлую мочу Панамы.

— Я умираю, ми-истер?.. — позабытый кашель на улице двадцатых годов?

Генитальная закладная стащила с него заношенное нижнее белье, рубаха колышет запах молодого сухостоя… укороченный мальчишка на экране до самого конца высмеивает мое исподнее… шепоты темной улицы в Пуэрто-Асижоп… Сквозь деревенского уличного мальчишку улыбается ми-истер… Оргазм слил ответную телеграмму: «Джонни спусти штаны». (тот затхлый летний рассветный запах в гараже… сквозь сталь пробиваются ползучие растения… босые ноги в собачьих экскрементах…)

Панама прилипла к нашим телам от Лас-Пальмаса до Давида в сладком камфарном запахе разогреваемой опийной настойки… Обобрали республику… У аптекаря моя нет плиходи пятниса… Панамские зеркала 1910 года, скрепленные печатью в любой аптеке… Он признал себя побежденным — блики утреннего света в холодном кофе, выдохшийся утренний стол… кошачья улыбочка… мучительно-смертный запах его болезни в комнате вместе со мной… три сувенирных снимка Панама-сити… Старый друг пришел и остался на весь день…

— Пойдете со мной, ми-истер?

И Хозелито переехал в Лас-Плайас во время самого главного… Застрял в этом местечке… радужные лагуны, болотистая дельта, пузырьки угольного газа все еще произносят «a ver106, Лаки-и-и» в сотне лет отсюда… гниющий балкон из тикового дерева подпирал Эквадор.

— Die Цветы и Джунгли подпрыгивают, они не могут — город.

На волноломе двое стояли рядышком и размахивали руками… Здесь сыплются густые хлопья старости… Поторопитесь… еще один пустой билет… Не знаю, уловил ли ты мои последние намеки, пытаясь вырваться из этого головокружительного оцепенения с китайскими иероглифами… Я говорил, вновь и вновь отдавал распоряжения там, где колышется тент, вашим голосом… печальный финал… там, за воротами, тишина… легкомысленная юношеская рубаха колышется на вечернем ветру…

— Трюк старого фотографа дожидается Джонни… А вот и мексиканское кладбище.

На волноломе встретил мальчишку в красно-белой полосатой футболке… (опийный городок в лиловых сумерках)… Задевая эрекцию, мальчишка стащил с себя заношенное нижнее белье… теплый дождик на железной крыше… под потолочным вентилятором стояли нагишом на кроватной службе… тела электрически соприкасались… покалывали контактные искры… вентиляторные запахи молодого сухостоя полоскали юношескую футболку… Голоса и печальный финал потонули в кровавых запахах… Это Панама… грустный фильм, дрейфующий на островах мусора, черные лагуны и люди-рыбы, ждущие позабытого места… ископаемый притон, выметаемый потолочным вентилятором… Трюк старого фотографа их уже убрал…

— Я умираю, ми-истер?

Мелькает у меня перед глазами, голый и строптивый… гнилостный рассветный ветер во сне, смертное гниение на панамском фото, там, где колышется тент.

Как водится, меня упрятали в самую дорогую гостиницу, в три часа обедаю в помпезно украшенной мрачной столовой, скверный обед из множества блюд, комната почти пуста… у окна сидит богатое семейство, пузырьки с лекарствами на столе, в углу коммивояжер читает футбольные результаты.

Потом вошел молодой человек и, не дожидаясь указаний метрдотеля, сел за соседний столик, прямо напротив меня — сами понимаете, в столовых такого типа посетителей, как правило, рассаживают как можно дальше друг от друга, среднее расстояние 23 фута. Одет он был бедно, белая рубашка очень грязная, узел галстука ослаблен. У его столика сошлись два официанта. Вопреки моим ожиданиям, они не попросили его уйти. Почтительно, с дружелюбными улыбками, припасенными для особых клиентов, они приняли у него заказ. Я уже закончил обед и курил, когда он подошел к моему столику.

— Меня зовут Энрике де Сантьяго. Могу я выпить вместе с вами кофе?

Не дожидаясь ответа, он сел, причем не оскорбительным и не вызывающим образом, а так, как будто там его место, глядя на меня с дружелюбной улыбкой. Был он лет двадцати пяти, весьма мускулистый, бицепсы туго натягивали дешевый черный пиджак. Он сразу же сообщил мне по-французски, что он — из среды, составляющей дно общества, но сын известных родителей из Сантьяго, один час — он показал грязным указательным пальцем в сторону от столицы. Этим можно было объяснить почтительное отношение официантов. Богачи могут одеваться, как им вздумается, и если им доставляет удовольствие разыгрывать из себя гангстеров, это можно понять.

— К тому же я — негр, — прибавил он по-английски, — копчушка.

Я пожал плечами. Смешанная кровь в Латинской Америке далеко не редкость. Официант принес кофе, и я заметил, что он похож на Энрике де Сантьяго. Подумать только! Весь персонал гостиницы был похож на Энрике де Сантьяго.

— Вы должны заехать к моей маме и посмотреть кофейные плантация. — Он написал что-то на полоске бумаги и через стол передал ее мне. На листе желтой почтовой бумаги было написано: «Моника Кокуэро де Сантьяго, Лос Фуэнтес».

— Она известна как “Черная Мамба”. Вы друг другом заинтересуетесь. Сам я не могу покидать столицу во время сезона. К тому же я по уши погряз в делах с одурманивающими наркотиками, сами понимаете. — «К сожалению» сгинуло непроизнесенным, как будто кто-то приложил к моим губам неторопливый холодный палец. Я сидел там, мечтательно и рассеянно глядя в окно на площадь, безлюдную в лучах послеполуденного солнца, на собаку, обнюхивавшую что-то на набережной, видел все это ясно и отчетливо, как будто в телескоп, — склады, таможенные ангары и пирсы в порту, а впереди — море. Земля полумесяцем окружала гавань. Я разглядел дорогу и грузовик, который, казалось, движется очень медленно, я следовал взглядом за грузовиком. Через несколько секунд грузовик должен был достичь мыса. На мысе стояло здание, я различал его смутные очертания на границе своего поля зрения. Повернув голову немного левее и посмотрев туда, где стояло здание, я увидел пелену серебристого пламени. Я боком бросился с кресла на пол и, очень медленно падая, похоже, увидел, как собака волочит за собой свою задницу… по площади пронеслась стена пыли и дыма, и я рухнул на пол под градом стеклянных осколков.

Здание, которое я так и не разглядел, было арсеналом… 223 погибших… тысячи раненых… взрывом разрушен весь портовый район. Я не знаю, что стало с Энрике де Сантьяго. В списках погибших было много Энрике и много Сантьяго. Сам я, как водится, получил легкие ушибы и два дня спустя выписался из больницы. Багажа своего я лишился, но я путешествовал налегке: чемоданчик да пара-тройка покупок, к тому же я не прочь был осмотреть Сантьяго. Я взял такси и спросил водителя, знает ли он Лос Фуэнтес де Сантьяго. Водитель пожал плечами.

— Si, там фонтан есть на Пласа, но в это время года он сух.

Город был удален в глубь страны от столицы и располагался в предгорьях — белая дорога, пыльные деревья. Я велел водителю отвезти меня в гостиницу средней категории — скромный и недорогой просторный номер с балконом, выходящим на площадь, красные кафельные полы, медная кровать. Я вышел прогуляться по площади: пыльные юноши, высохший фонтан, долгий безлюдный полдень, на ветру колышется тент: “Кафе де лос Фуэнтес” Когда я пил кофе, серый неприметный человек положил мне на столик полоску бумаги. Я бросил взгляд вниз… желтый рекламный листок: «Ноу Estreno al Cine Espana… La Mamba Negra con Paco, Joselito, Henrique…»[44] громадная черная змея приподнялась, готовясь ужалить человека в шортах, который тянется за своим пистолетом… в 7 и а 10… (эту рекламу следует привести на данной странице). Я положил рекламку в нагрудный карман, намереваясь попасть на семичасовой сеанс. Позавтракав в гостинице, я удалился в свой номер, закрыл ставни и завалился спать. Меня разбудил громкий троекратный стук в дверь.

— Quien es? — крикнул я, голосом глухим и искаженным. В комнате было темно. Я встал с кровати и пересек комнату, ноги мои были точно деревянные чурбаны. Я открыл дверь. Там стояла худая фигура не меньше восьми футов ростом, в длинном черном пальто. Я поднял взгляд на скуластое лицо, черное, как пальто. Невозможно было разобрать, мужчина это или женщина.

— Я вас не знаю, — тем же глухим голосом произнес я.

Вслух фигура не говорила, но слова были там, меж нами: «Я знаю вас. Увидимся в воскресенье».

Фигура исчезла, спустившись в круглый лестничный колодец, по лестнице, которая вилась вокруг шахты лифта. Я закрыл дверь. Шпингалет был сломан, поэтому я запер дверь изнутри на ключ, который обнаружил в пижамном кармане. Я улегся спать в трусах. Даже при тусклом свете я видел, что это не гостиничный номер в Сантьяго. И мое тело уже не было прежним. Ну что ж, этим можно было бы объяснить одеревенелость и искаженный голос. Я пытался придать свою способность реагировать чужому телу. Я зашел слишком далеко. Осознав свою ошибку, я вернулся назад. Тело вновь обрело легкость и изящество движений, но сердце его еще билось. Он включил свет.

Я заговорил, внятно произнося слова по-английски:

— Кто это приходил?

— Никто не приходил. Я видел сон.

Он не удивился, обнаружив в своем теле еще кого-то. Очевидно, для него это был не первый подобный визит. Мне показалось, что стоявшая в дверях фигура уже однажды его посещала и то посещение так его напугало, что он не мог его вспомнить. В тот момент настаивать было бесполезно. Я огляделся. Это была типичная холостяцкая квартира: в противоположном конце комнаты компактная кухонька, двуспальный диван-кровать и кресла — дешевая подделка под шведский модерн, дверь, которая, как я полагал, вела в ванную. Хозяином моим был молодой человек лет двадцати. Его “сон” все еще его тревожил, поэтому он приготовил чашечку “Nescafe”, закурил и сел на диван. Я сидел в нем и слушал. Да, в этом теле побывал уже далеко не один визитер… клочки финансов на послеполуденном ветру… сомнительные акции в Буэнос-Айресе… сдача карт за столиком в “Липсе”… повесы, притворяющиеся более пьяными, чем на самом деле, суровые, настороженные взгляды… Рим… Голливуд… все из высшего общества или вхожи туда, насколько я мог видеть или слышать, а мне до него весьма далеко, я старый визитер из прошлого, но это была совсем не моя сфера, причина там находиться — расстегнутая рубаха на площадке для гольфа. Совершенно случайно там тот же самый чужак? хм-ммм! Богатые и могущественные визитеры, однако молодой человек не был богат, деньги — одна из тех вещей, которые вы ощущаете сразу, едва обосновались в позвоночном столбе, вы ощущаете их, как старость или юность, джанк или ломки, вы ощущаете холодную серую пелену надо всем, что касается больших денег, а ее там не было. Не был он также и беден, и его оскорбила бы мысль о том, чтобы продаваться за деньги.

«Я ни бельмеса не смыслю в проституции!» — это слова одного молодого человека, которого я посещал давным-давно, с той поры он не очень изменился, никто не меняется, если нужда не заставит, так, значит, не богат и не беден, и все-таки вот он, ходячее пристанище богатства и влиятельности, имеет вес, его родичи держат роскошный отель.

В этот момент мой хозяин заговорил высокомерным тоном, который мне довольно часто предстояло выслушивать в последующие дни:

— Позвольте представить вам ваше новое “я” Меня зовут Жан Эмиль Леблан. Моя мать шведка, а отец — француз. Мы держим шведский ресторан в Париже, а во время сезона — курортную гостиницу на Корсике, весьма фешенебельную. Думаю, вас бы туда не впустили. — Пытался подколоть меня, что ли? Я промолчал. — А вы кто такой?

Я промолчал. Я визитер ненавязчивый, пока я не доберусь до цели своего визита, вы вряд ли узнаете о моем присутствии.

— Не говорите ничего, пока сами не осмотрите местность и не разработаете план действий, — говорил мне там, в захудалом кабинете, Окружной Инспектор, годы серой боли в его глазах, долгие-предолгие годы, опустившие плечи. — Вы что, какой-нибудь тупица из ЦРУ? И нравится же и м говорить и одновременно жевать, точно больная афтозом корова, да и опасны они ничуть не меньше для людского скота, приходится охранять туземцев, именно для этого мы и здесь, а благодарности, как Вам хорошо известно, от них не дождешься.

«Прелестный арабский домик в пригороде, волшебная улица, на стене — тени листьев, старый привратник из ‘Тысячи и Одной Ночи’, дружелюбные соседи приглашают нас на куриный кускус и прочие марокканские деликатесы». — Холодная затхлая комната, запах керосиновых обогревателей, которые шипят и коптят, враждебно настроенные местные жители забрасывают дом камнями, выкрикивают у дверей марокканские шуточки, на улице дождь, протекает крыша, вонь засорившегося туалета, зеленая плесень на моих башмаках, да, мне было хорошо известно, какой благодарности мы дожидались. — «Говоря бессмертными словами доктора наук Голландца Шульца[45] из района Нью-Йорка, а это весьма важное дело, Разрушение 23: “Заткни свое чересчур большое хлебало!” Брэдли, это — чтоб его надолго заткнуть». — Короче, запихивает он в мою бабенку на пятерку гаванских сигар и принимается за свои обычные щучьи дела. Сдается мне, эти шуточки он откалывает, чтобы унять боль, но ребятам в конторе это уже надоело, мы зовем его “Банально-Химическим Банком”, как-то раз вызывает он меня, а сам сидит себе и пишет, не стенографией, а обычным письмом, — халат болтается, черные шлепанцы, берет, и все-таки под боком у него кипятится в кастрюле варево, которое он изредка, между фразами, пробует длинной деревянной ложкой. Короче, сгибается он над ложкой и говорит:

— Я — Анатоль Франс, lе vieux de France. Твое задание — воскресить меня!

И он падает на жопу, а мне приходится делать ему искусственное дыхание рот в рот — с более неприятной целью я отродясь не нагибался, а у него полный банк банальностей, мол, хочу сказать тебе, Брэдли, от имени всех ребят в конторе, что ты старый радиоактивный зануда, от твоих шуточек любая планета взорвется. Миллион лет он оттачивает свои остроты, чтобы руководить этим урановым сральником. «Вызвать сверхновую и ради Урана заткнуть Брэдли рот!»

Однако в дверях я уже раскрыл свое большое хлебало.

— Ах, так ты предпочитаешь оставаться неизвестным и, вероятно, тому есть причина. Ты что, гомик? Я их ненавижу.

Он встал, потянулся и зевнул. Потом нахмурился, приложил ладонь к голове, пошел в ванную и принял две таблетки веганина, а в зеркале я увидел, что головные боли его не очень-то изменили, в комнате утренний свет, в дверь кто-то стучится. Он надевает синий халат и открывает дверь, там стройная манекенщица — длинные желтые волосы, серые фотоглаза…

— Высший Класс!

— Длинный Джон!

(ОИ рыгает в носовой платок.)

Они все-таки обнимаются, эти “Высший Класс” и “Длинный Джон”, а мелководье пришло с приливом и шведской рекой Готенберг, этот навозный запах меняющих пол шведов. Она готовит кофе и трещит как сорока, озвучивая все глотки в округе, да, глотка у этой цыпочки луженая, потом краткое приветствие, она стоит с голой жопой и сгибается для дерзкого поцелуйчика — это они проделывают на четвереньках, по-собачьи, в оргазме запрокидывают головы и воют: «А в “Воге” это напечатают?» Они одеваются и танцуют парочку пластинок, “Высший Класс” подбирает музыку с пронзительными криками, вытряхивающими пломбы из всех зубов, потом в его “Фольксвагене” на пляж, где я встречаю Митци и Бернарда.

Вы что, думаете, мне все это казалось скучным? Отнюдь. Визитеру скучно не бывает. Видите ли, скучаешь, когда перебираешься с места на место с привычными остановками: прачечная, почта, бритье, умывание, одевание, упаковка вещей, поиски гостиницы. Мне ничего подобного делать не приходилось. За меня все это проделывал Жан. Нанесение визитов приносит успокоение и входит в привычку. Нанесение визитов есть джанк, а джанк — старейший визитер в отрасли. Я-то знаю, чего стоит отказ от привычки к хозяину, да, это я тускло мерцаю на телеэкране из Испании. Все ушли. Не годится. No bueno72. Успеешь выпить кофе, чувак? Я расскажу тебе одну историю: там, возле цветочной лавки, пустырь, ярко блестит консервная банка, ждет молодой человек, булыжная мостовая, запах золы, он рыжеволос, лицо все в угольной пыли.

— Сигарету, мистер?

Там мой контакт, лучи холодного солнца на худом мальчишке с веснушками, выцветшие улицы, далекое поднебесье… сточная канава, запах угольного газа, затемнение… здесь сильный ветер, холодный пот от страха — как в тисках… далекая туманная улица двадцатых годов. «А вот и старый карандашник».

помятое красное лицо, дешевый синий костюм: «Помню, помню эти убогие кварталы». Вот силуэт его телохранителя: серый костюм, смуглое лицо, наготове карандашный пистолет…

«Бритвенные лезвия… шнурки для обуви… нарукавные повязки… карандаши… мел… сургуч…»

— Нам понадобятся два карандаша, — сказал я там, на Норт-Кларк-стрит, пытаясь дотянуться до своей наплечной кобуры.

«Два желтых карандаша “Питмановская Арифметика Здравого Смысла” во время каникул никогда не выпускала, в тот день я видел, как прогибается от ветра разорванное небо… худой мальчишка с веснушками… Ты умеешь нажимать на такой вот карандашный, чувак?

карандашный чувак? вот “Серый Карандаш”, водил компанию с Ма Карри в синем школьном домике, мы звали ее “Мамой”, а вы бы? научила меня всему, что я умею. — годы серой боли, долгие-предолгие годы, опустившие плечи. — Не буду лукавить, “Питмановская Арифметика Здравого Смысла” снабдила этот карандаш свинцом, который некогда был радием, здесь, в этом карандаше, миллион радиоактивных лет, оттяни вот это до конца, теперь нажимай на карандаш… никого нет, ветер и пыль далеких двадцатых… пансион миссис Мёрфи, не забудь, это было очень давно, но туда можно дойти пешком, он прямо впереди — краснокирпичное здание на углу переулка, из: чердачной комнаты смотришь в подзорную трубу на спортплощадку сиротского приюта, можно наблюдать за мальчишками в высоких темных окнах спальни, вид мальчишек потрясает, я был тогда больной, и вот остались лишь обрывки искалеченного “я”, подзорная труба выхватывает на спортплощадке желтые расплывчатые ребра, вот “Ветреный 18” возле “Бетономешалки”, “Пыльные веснушки” крепко обнимают его колени — нагишом на полу душевой».

— Раздвиньте ему ноги, ребята! — вскричал Режиссер.

«туманное желтое время каникул, двадцатые годы поют тебе сцену между нами, где время не писало никогда, худой мальчишка был похож на меня в форме начальной частной школы, до далекой закрывающейся спальни доносятся паровозные гудки, грустные старые людские газеты я ношу е собой, больной голос, донельзя неприятный, говорящий тебе: “Искры” — уже над Нью-Йорком. Справился я здесь с заданием? Он это услышит?»

кто-то туманный, дрожащий, далекий задвинул ящик бюро на темном чердаке…

«Карандаш используется только один раз, чувак… фосфоресцирующий протез руки, и это было всё, пришлось увидеть его в последнем свете, оставшемся на гибнущей звезде… старый джанки, макающий сдобный торт в чашку в сером кафетерии, салфетка под его кофейной чашкой, прозвали его “Жрецом” — продавал специальное распятие, которое светилось в темноте, пока не начал светиться в темноте сам, остывший кофе, сидел именно там, где сидишь сейчас ты, видишь ли, сынок, когда приобретаешь привычку к хозяину, о других ребятах забываешь… Мальчишка ждет… пансион миссис Мёрфи… сплошь старые грустные циркачи… помню, ее сынок-педераст брил на кухне грудь, волосы летели в суп, а он пел, заливаясь соловьем, музыкальная семейка, помню, ах, уже пришли, “Сдаются комнаты”, занавески серые, как сахар сиротского приюта, всегда выглядывает серая тень…

— Вы расплатитесь сегодня, мистер Джонс?

Да, миссис Мёрфи, я расплачусь, эта лестница, она меня в могилу сведет — кхе-кхе — карандаш используют только один раз, не забудь, я режиссер единственного представления, показывал тебе бумаги, понятные, как “Энни Лори” в фильме двадцатых с гибнущей звезды… печальный юный образ источает застоявшийся цветочный запах болезни в далекое окно… Я расскажу тебе историю, которая называется “Улица случая”… арабский домик в пригороде, остывший кофе, сидел именно там, где сейчас сидишь ты, дождь, протекает крыша, я передвигаю диван на сухое место, тяжелый испанский диван, и вижу за диваном маленькую сухую нишу, которую прежде не замечал. В нише лежит книга, серая лощеная обложка с золотыми буквами. шрифт самый обычный: “Улица случая”, я открыл книгу».

«Это история о четырнадцатилетнем мальчике, который погиб во время вторжения».

там портрет мальчишки, выцветшая сепия, у чердачного окна, машет рукой вслед далекому поезду.

 

Глава 12 Улицы Случая

Прохладная окраинная улочка, мощенная булыжником, южные ветры, давние времена, мальчишка у ручья, босиком, вытянувшись на заборе, следил взглядом за полетом гусей в фиолетовом вечернем небе, и вдруг он оказался над ручьем, над улочкой и домами и посмотрел сверху на железную дорогу, ничуть не боясь упасть. Вернувшись домой, он обо всем рассказал отцу в комнате на чердаке, которую отец превратил в мастерскую.

— Я умею летать, отец.

— Такими способностями мы не обладаем, сынок.

печальные паровозные гудки в далеком поднебесье, голубая магия всех фильмов в запомнившемся малыше, стоящем со светящимся лицом у чердачного окна, машущем рукой вслед поезду, пыль на окне, звук, подобный вздоху, в глубине пустой комнаты, держал фотографию мальчишки в своей морщинистой руке, в далеком поднебесье — мальчишеский голос…

«как долго ждал я весточки от тебя».

— Я писал, сынок.

невыносимо шептать это послание, невыносимо вспоминать слова, некогда бывшие человеком, которого искал, некогда бывшие человеком, щелканье каблуков на захудалой улочке, серая неосвещенная лестница, запах старой боли, долгой-предолгой, опустившей его плечи…

— Это был я, мистер. Пансион миссис Мёрфи, помните?

серебристые утренние тени на далекой стене, расшатанный ящик бюро, рассвет в его глазах, нагишом на кровати, в руке рубаха, запах молодых ночей, лицо его заливают световые годы, грустная постаревшая улыбка…

— Я ждал там.

голубая магия всех фильмов в запомнившемся малыше, стоящем там, выцветшие улицы, далекое поднебесье. Он грустно машет рукой с Улицы Случая. смотрите безучастный фильм — его лицо.

— Отныне тишина, я ухожу.

грустное постаревшее лицо, тусклая, дрожащая, далекая улыбка.

— Я ждал там.

мальчишка присутствует при пустопорожней сделке. Он грустно машет рукой с Улицы Случая.

Суррогатный дух киносоюза не смог найти мощенную булыжником дорогу, довольствовался первым попавшимся мексиканцем, после полудня телесная печаль прощания означает его отсутствие — как ветер и пыль на безлюдных улицах Мексики…

Железная камера, крашеные стены, шелушащиеся ржавчиной… клубы дыма в высоком зарешеченном окошке синей ночи…

«Двое заключенных сидят на нижних железных нарах и курят. Один американец, другой — мексиканец… Камера вибрирует от неслышного голубого движения тюрьмы и всего тюремного заключения во времени.

— Bueno, Джонни? — Его пальцы дернули Джонни за рубаху. Они встали. Хосе повесил свою рубаху на гвоздь, Джонни передал рубаху, и Хосе повесил одну рубаху на другую. — Ven asa[46]. — Одной рукой он выдернул ремень Джонни из пряжки и пальцами карманника расстегнул пуговицы ширинки.

— Ya duro, Джонни твердый.

— Clara[47]. Твердый…

Хосе на коленях вполз на нары.

— Вот так, Джонни. — Он похлопал себя по бедрам. — Давай perros.

Второй влез на место.

— Джонни нравится?

— Mucho[48].

— Вдохни поглубже, Джонни.

Они застыли, глубоко дыша.

— Bueno, Джонни?

— Bueno.

— Vamanos. — На синей стене извивались теневые тела. — Джонни, уже пора начинать.

— Ты кончать, Джонни?

— Siiiiiii…

— Была не была, Джонни.

Струи на запасном одеяле, запах железнотюремной плоти и засорившихся туалетов протискивается сквозь лабиринт грошовых аркад и непристойных картинок в синюю мексиканскую ночь. Два тела утомленно отвалились друг от друга, босые ноги на армейском одеяле. На черные блестящие лобковые волосы, на медную веснушчатую плоть опускались клубы дыма. В дыму член Пако встал.

— Otra vez[49], Джонни? — Он сунул руки под колени Джонни.

— Джонни слушать, теперь на коленки.

Мексиканские бедра:

— Я ебать тебя como perros.

Стены окрашены в синий цвет, дым за решеткой. С пальцем у Джонни в жопе шевелились двое заключенных. Он держал Джонни за бедра и раскачивал бессловесного глубокого Джонни. Его член скользнул внутрь:

— Джонни, я там.

— Давай, — изогнулся железный каркас. — Porque no?[50]

— Bueno, Джонни. — Свеча, теневые тела. — Джонни пора desnudate por completo[51]…

Джонни?

— Siiii?

— Была не была, completo. — Запасные одеяла, запах железа и рубаха на гвозде.

Мексиканский карманник, одна рубаха на другой. Струи, лабиринт непристойных картин. Мексиканец со спущенными штанами.

частично босые ноги на одеяле, черные блестящие лобковые волосы.

— Думаю, тебе mucho нравится быть Хосе… Пако… Энрике.

— Джонни нравится como perros? Вдохни Хосе поглубже, Джонни.

Его член, железный каркас — чем только не дыша:

— Давай спать.

— Ты кончать еще Пако. — На одеяле запах Джонни дернул за одну рубаху. Давай completo, и еще Кики. — Ты кончать ради Джонни.

Одна рубаха, раскалывается голова. Тела чувствуют, как член толчками поднимается.

— Я ебать тебя como eso. — Одна рубаха, раскалывается Джонни.

— Ебаться на коленях. Ложись на одеяло. Como eso сквозь железо. — Он чувствует язык на коленях. Дымная ебля на коленях.

— Mucho будет, Angelo como eso.

— Глубоко, Джонни, Раздвинутые белые колени, раскачивают бедра, — Давай, двигайся.

— Пако? Помедленней.

— Si, в жопу, Джонни? Я дрючить Джонни в жопу? Струи, тюремная плоть в мексиканской ночи:

— Раскачайся, Джонни.

— Давай.

— Джонни, ниже колени. Воса abajo[52]. Ты кончать como eso?

— Жесткая койка, Джонни. Я весь в веснушках. Como perros лучше на коленях.

Он чувствует движение коленей.

— Ты кончать otra vez, Джонни? — Он подвинул Джонни. Вазелин в жопу. Одна рубаха раскалывается, Джонни толчками поднимается.

— Mucho, Джонни, давай, двигайся.

— Вдохни Хосе до самой жопы, Джонни.

— Пора начинать.

— Ты кончать?

Струи на calconcillos todo[53]. Хосе повесил свою тюремную плоть. чувствует «иди сюда». Он выдернул ремень Джонни из позвоночника. Он чувствует движение пряжки по пальцам карманника. Тела утомленно отвалились. Опускались клубы дыма. «A ver, вот так». Он на коленях рванул на нары вот так.

Колени Хосе. сжимают бедра Джонни.

— Давай, двигайся. Хосе помедленней, глубоко, Джонни. — Его член скользнул в жопу Джонни.

— Bueno, Джонни?

Дыша:

— Давай спать. Джонни уже свеча, тень.

— Ты кончать por completo.

— Siiii, — струи на босых ногах.

(Шевелятся двое заключенных в синеве? Один американец на нарах?)

— Mucho, Джонни, раскачивай синее давление. Вдохни Хосе туда. Si, в железный каркас.

— Porque no?

— Джонни, была не была, давай completo, и еще Кики. — Повесил свою тюремную плоть на гвоздь. Джонни пускает из члена струю, картинки.

— Claro, тебе mucho нравится быть Кики. A ver. Como eso.

Всего лишь хула-хуп на обоих под идиотское мамбо… всё идиотское мамбо разбрызгалось в механизацию контроля…

Мэри Соленый Кусок обладала всеми “нет”, и ни одно из них никогда не означало “да”. Она назвала цену, тяжелую и холодную, как полицейская дубинка зимней ночью, и дело с концом. Другой она не назвала. Мэри не любила болтать и не любила болтунов. Она принимала людей и занималась делами на кухне. А товар она хранила в сахарнице. Никто об этом не думал. Она бы увидела мысль своими холодными серыми глазами, и тогда при следующей сделке что-нибудь могло бы выйти не так: Джон Гражданин мог выпустить в ваше мягкое нежное тело заряд мелкой дроби или же поблизости попросту оказывался Джонни Закон. Она сидела и слушала. Когда вы раскладываете причиндалы на ее кухонном столе, она уже знает, где вы их слямзили. Она смотрит на причиндалы, возникает цена, тяжелая и холодная, ее рот закрывается, и она умолкает. Если она не хочет торговаться, она попросту заворачивает причиндалы, швыряет их на дальний край стола, и дело с концом. На дровяной печи Мэри всегда держит кофейник и большую железную кастрюлю соленой свинины с бобами. Когда вы вваливаетесь, она молча встает и ставит перед вами кружку кофе и тарелку с большим соленым куском. Вы едите, а потом переходите к делу. А может, и снимаете комнату на недельку, дабы остыть, комната 18 на верхнем этаже, я сидел в этой верхней комнате: розовые обои, дымный закат на том берегу реки. В этом деле я был новичок и, как все молодые воры, считал себя обладателем лицензии на кражу. Это продлилось недолго. Сижу там, дожидаюсь японку, что работает в китайской прачечной, негромкий стук, и я открываю дверь нагишом, с сухостоем, это был верхний этаж, подниматься сами понимаете тяжело на всей лестничной площадке никого. «Ого!» — говорит она ощупывая его до самых моих устриц капля смазки выдавилась наружу и поймала луч дымного заката на розовых обоях я сидел там нагишом и думал о том что мы будем делать в кресле-качалке качается вовсю она умела скинуть свое тряпье быстрее чем способен раскумариться джанки когда его кровь в порядке короче мы раскачались и унеслись в закат на том берегу реки перед самым стартом знакомый стук в дверь и я выпустил заряд такого страха какого не чувствовал отродясь в дверях ее взбешенный младший братец в полицейской форме подглядывал в замочную скважину и изучал пчелок да птичек в те времена я был той еще пчелкой пригожим пареньком с полным комплектом зубов а она знала все сексуальные токи гусыня для кожи неизменно входила когда ваши яйца напряжены и болят рыжеволосый мальчишка дымный розовый закат голое колено трется о сальные розовые обои он был нагишом с сухостоем дожидался мексиканку из “Марти” жемчужина смазки медленно выдавилась наружу и засверкала на кончике его члена. Послышался негромкий стук в дверь. Он поднялся с помятой постели и открыл. На пороге, улыбаясь, стоял братец девушки. Рыжеволосый мальчишка издал слабый сдавленный звук, кровь прилила к его лицу, начав стучать и звенеть в ушах. Юное лицо там, на лестничной площадке, почернело по краям. Рыжеволосый мальчишка обмяк и прислонился к дверному косяку. Он пришел в себя на кровати, над ним стоял мексиканец…

— Ну что, лучше? Сестренка прийти не сможет.

Мексиканец расстегнул рубашку. Ухмыляясь, он сбросил сандалии, спустил брюки и трусы, и его член толчками встал почти вертикально, Мексиканец трижды резко поднял палец, и вместе с пальцем поднялся член, яйца напряглись, лобковые волосы поблескивали чернотой, он сел на кровать.

— Вазелин?

Рыжеволосый мальчишка показал пальцем на ночной столик. Он лежал на кровати, глубоко дыша и согнув ноги в коленях. Мексиканец достал из ящика баночку вазелина. Он встал на кровати на колени, подсунул руки под веснушчатые колени мальчишки и подтянул их к своим дрожащим красным ушам. Медленными круговыми толчками он натер вазелином прямую кишку. Рыжеволосый мальчишка глотнул воздуха, и его прямая кишка раскрылась. Мексиканец ввел свой член. Два мальчика сплелись в объятиях, дыша в легкие друг друга. Когда девушка ушла, я направился в “Мартин”, где встретил того Джонсона, у которого есть недовольный бывший шофер, на карте указано место, где меня ждет бриллиантовое колье — стенной сейф за голубым периодом. А может и Пикассо на Рембрандте дабы остыть вот так я и сидел в Тёрнере закат на японке и занимался своим простым ремеслом яростно и упорно. Мэри держала проводника наготове взгляд у нее был тяжелый и холодный как полицейский визит по поводу пчелок да птичек. Никто не думал об этом вызове холодного агента наружного наблюдения. Помню, на нее набросился Джон Гражданин. Джонни Закон попросту оказался поблизости от волшебной лавки на Уэстборн-гроув. Чуете эти условия праха? Замечаю прежний стук. Шлак помер. Вот и на этот заграничный пригород опустилось затемнение…

— Осторожней со стариком. вроде как специальный представитель, держит в машине пистолет.

Музыка, замирающая в ночи Восточного Сент-Луиса, разбросанный хлам с голубой взорвавшейся звезды, печальный слуга — чиновник внутренней службы, рубаха, развевающаяся на ветру, на том конце площадки для гольфа, серебристо-черное небо прерванного фильма, ненадежные улицы вчерашнего дня, вновь появившиеся из теней, мальчишка уже осязаем, я мог бы и дотронуться, сами знаете — почти, мы оба пользуемся блестящим медным тазом в голубой комнате на чердаке, вот и вернулся Джонни. Кто же еще положил вам на плечо неторопливую холодную руку, рубаха развевается, тени на стене, давние выцветшие улицы, далекое поднебесье.

Он проснулся в своей комнате на рассвете с кухни испанские голоса потянулся выгнул тело глядя вниз похлопав сам себя он встал с кровати нагишом фаллическая тень на далекой стене поднял свои красные боксерские трусы одна рука в промежности: «Entra!»[54] Он стоял, глядя в окно — развевающееся белье, — было воскресенье поднял свою рубаху поношенные серые фланелевые брюки потрескавшиеся черные башмаки в порту гудел пароход кофе с хлебом на кухне вниз по лестнице мимо белья на балконах снял замок с велосипеда. Пако ждал его, сидя на велосипеде у проволочных ворот жилого массива и курил сигарету.

— Que tal, Henrique?[55]

КиКи взял у него сигарету.

— Vamanos para arriba a la punto[56].

— Bueno.

Они поехали вдоль волнолома. Дорога была почти безлюдна — несколько рыболовов. Они миновали идущего пешком молодого человека — рыжие волосы, un ingles[57], — молодой человек обернулся и принялся смотреть, как они едут мимо…

— Yo pienso que es maricon, Paco. Quieres follarle?[58]

— Po