Для поиска и подъема П. спустили 3-х водолазов.

В 4.36 П. был найден на грунте, а в 4.46 поднят на борт и помещен в барокамеру ВМ-911 с признаками тяжелой баротравмы легких. В 5.15 был констатирован факт смерти.

При выполнении работы водолаз израсходовал 40% азотно-кислородную смесь из дополнительного баллона и на дыхание начал поступать кислород из баллона аппарата ИДА-71п. Водолаз успел вернуться в беседку, но при подъеме потерял сознание от кислородного отравления. При падении водолаз получил баротравму легких...»

Спуски были остановлены.

И снова катер и снова Алиев. Снова опасное скопление начальства:

- Кто приказал! Спуски продолжать! Все тела должны быть подняты до единого!

Спуски пришлось продолжить…

 

«19 сентября 1986 года при проведении работ на затонувшем теплоходе "Адмирал Нахимов" погиб старшина команды водолазов СС-21 мичман Ш. (КЧФ).

Для проведения работ на теплоходе "Адмирал Нахимов" в снаряжении СВГ-200 на глубину 47 метров в 00.45 19.09.86 г. был спущен мичман Ш. Обеспечивающий водолаз находился на борту, у выреза, через который первый водолаз спустился внутрь корпуса.

Выполнив работу, в 2.40 мичман Ш. доложил о запутывании шланг-кабеля и кабеля светильника и об ухудшении самочувствия. Провентилироваться водолаз не смог, т.к. не дотянулся до рукоятки дистанционного управления.

В 2.50 мичмана Ш. перевели на дыхание 6% ГКС и спустили страхующего водолаза мичмана Т. в УВС-50м. Самочувствие водолаза несколько улучшилось. Для уменьшения охлаждающего действия 6% ГКС в 3.45 водолаз переведен на 50% ВГС. В 5.07 связь с Ш. прекратилась, водолаза пере­вели на дыхание воздухом. В 5.30 была спущена очередная пара страхующих водолазов: мичман Б. в УВС-50м и гл. ст. Ч. в СВГ-200.

В 6.45 Ш. извлекли из корпуса теплохода, завели в ВК и взяли на аварийный подвес.

В 7.35 перевели в барокамеру СС-21, куда для реанимационных мероприятий вошли врачи-физиологи.

В 8.15 констатирована смерть водолаза и реанимационные мероприятия прекратили…»

Проверка, помимо запутавшихся шлангов, обнаружила: «слабое крепление трубки вдоха на штуцере, а так же…» Впрочем, что теперь о том… Обоих водолазов поместили на палубе, где и без того было полно трупов. Степан, как и вся команда, уставшая до нельзя, ходил белый. Спуски прекратили.

На утро Алиев со свитой вновь прибыл на спасатель. И вновь всё повторилось: «Кто посмел! Продолжать!..» и прочее… Флотское начальство безмолвствовало. И как так оно случилось, что когда адмиралы молчали, - а молчать не надо бы! - у Стёпы сорвалось само… И послал он этого Алиева по-простому по-матроски трехэтажным. На борту воцарилась тишина… Однако Алиев развернулся и поспешно «убыл» на свой катер, а вместе с ним и высшее начальство. Ждали страшного: ареста и полной разборки по всему флоту… На спасателе, кажется, не беспокоился ни о чём только сам Стёпа. Но… ничего не последовало. Удивительно.

Работы отложили до весны.

А потом были другие работы, а потом – другие, и ещё… Было своевременное повышение по службе… Потом флот начали делить, резать на металл, топить… В море, кажется, почти не ходили, а работы – вот чудеса! - у спасателей прибыло… А в стране – чего только не происходило! Член политбюро ЦК КПСС тов. Алиев стал президентом незалежного Азербайджана… И некому теперь его послать и некуда…

А Стёпа готовится к подъёму «Курска» этим летом. И я думаю, подымет… хотя это не вся Россия ещё, но то что от него зависит – подымет. Это точно. 

                                                                                                                 2003

 

 

Могилка на «Северном»

 

 

Я вам всё расскажу, как было.

Я покаяться хочу.

Я её не видел двадцать лет… Больше даже… Но не в этом дело. Помнил, конечно… Любил?... Любил.

Ну, я человек женатый – любить у меня права нет… Но это – другая история.

Разбудил меня звонок: я ночами работаю, только прилёг под утро и сон такой интересный, необычный сон… Ну, ладно – про сон я потом расскажу… Вдруг звонок – это однокурсница звонила:

- Н. умерла…

- Как так…

- Ты же знаешь муж от неё к другой ушел… вроде двадцать лет жили, двое дочерей уже большие… Вот ушел… - ничего про мужа я не знал, разумеется:

- Ну, говори…

- Сердце не выдержало… - помолчала, только дыхание неровное слышалось в трубке, - Да, какое там сердце! на самом деле таблеток наглоталась и всё… Завтра отпевают… - и она назвала адрес.

- А где хоронят?

- На «Северном»…- длинные гудки. Не выдержала – заплакала видать. Первая её подруга… И знает, наверно, всё, чего и муж не знал.

Захолонуло у меня сердце. Я же вот какой стих написал за два года до того:

Есть на «Северном» могилка,

Есть засушенный листок,

А она меня любила…

Я ведь с ней мысленно попрощался давно: она – замужем, я тоже женат, значит… не видеться более. Хорошо! То есть чего же хорошего – смерти ведь не желал… Напротив – на каждой службе за здравие молился: «Рабы Божией … со чадами…» Оно само так написалось в стихах: дескать, как это у монахов – «умереть для мира». Я думал – образ, поэзия, а оно вон как обернулось: «Есть на «Северном» могилка…»

За него я не молился – знал, что предаст. А зря не молился – вот как раз и надо было, может, и обошлось бы.

Не обошлось.

 

Мы все вместе учились. Я за ней ухаживал, замуж звал… Отказывала, хотя и жалела молча – по глазам видать. Она у нас главная была комсомолка… Как мы пели тогда:

Но комсомольская богиня,

Ах, это, братцы, о другом…

И, вот, выходит я её стихом и убил… Напророчил…

Комсомолка, это значит, - дисциплина. Но нет, не дисциплина в ней была, а Послушание.

Я приехал к ней на каникулах через полстраны … последние каникулы перед дипломом. Ну, думаю, защитит диплом и уедет на родину и – поминай, как звали… Надо же объясниться окончательно.

Как адрес узнал – говорить не буду… мамы дома не было – совсем одна. Открыла, чуть бровью повела, словно и не удивилась.

Объяснились быстро – через двадцать минут я уже шагал по Октябрьской улице… А был январь… И целый день ещё до обратного поезда…

Нет, она не гнала, сказала только:

- Я за другого, наверно, выйду. Я ещё не обещала ему, но должна пообещать. – Стала завтрак готовить, не гнать же гостя… Но сказала-то так, а я её знал: сказано: отрезано…

- Не хлопочи, - говорю… - да и ушел по городу шататься.

Я в тот день много грустных стихов написал…

И вот через двадцать лет стихом же и догнал – накаркал…

Можно, конечно, сказать, что не я убил, а он: ушел к другой бабе – помоложе.

Ей подруги говорили – видят, сохнет совсем… глаза почернели… - заведи себе кого-нибудь, - говорят… Эта-та наша общая подружка ей: ты сходи к нему на концерт… просто так, посидишь в последнем ряду, послушаешь, как он стихи читает. Ведь не грех. И ему радость… - Нет, не пришла.

Как не грех!.. Она ведь, Зоинька наша Космодемьянская, и дочек не пожалела – большие ведь! Скушала таблеток горсть… Без задней мысли, без обиды, без ревности – знаю! Просто место освобождала, для той, которая помоложе. Пост сдал – пост принял, вот и всё. Это я всё над гробом понял, когда отпевали… А вошел-то и не узнал сперва.

Не двадцать лет изменили лицо, - она и в свои сорок с лишним красавица была, - а смерть изменила. А почему не узнал?… Так это у Лермонтова:

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье –

Но в мире новом друг друга они не узнали…

Но я-то был пока ещё по эту сторону… и не узнал, а потом и узнал… - Ах, сколько-то света от неё… И тут поцеловал её впервые. Ведь мы гуляли за ручку когда-то, но не целовались…

Прощались все, и я подошел последним, поцеловал в лоб – на это право у меня было. Этого бы и она не осудила:

- Прости мя, грешного. Может, не так настойчив был, уступил другому… уж я бы уберёг… - Нет. Всё произошло так как и должно произойти… За стих прости. Не он ли был последней каплей, когда ты колебалась, поднося пригоршню с таблетками ко рту?.. Или уж и не колебалась в ту минуту...

Ну, отпели. Повезли на «Северное». Как там я до «Северного» доехал – это за рулём-то – не помню. Про поминки – помню, да не буду рассказывать. Стыдно слушать было: «Сердце, мол, не выдержало…» - и плачет и рад одновременно… Ушел я с поминок…

Ну, хорошо... А теперь про сон расскажу:

На небе как бы солнца нет, но свет необычайный отовсюду. А кругом луга – трава-мурава зелёная, цветы цветут. Благодать.

А дорожка такая неширокая, тропка почти… И идёт она ко мне навстречу: молодая, красивая, радостная. Двух девочек маленьких за руки ведёт. Красивенькие такие… А я-то что – двадцать лет не видел вроде, но не удивлён. Как бы так оно и должно быть. Удивлен другому: от подруги-то слыхал, что девочки большие, взрослые почти, а эти – малышки… Смотрю на неё, спросить хочу.

И она отвечать не отвечает, а глазами говорит:

- Так тех-то со мной нет – они на земле… а эти тут меня дожидали. Так он велел.

Не понял я сперва, – хотел спросить, но тут меня телефон и разбудил.

Но понял потом – на отпевании понял: двоих она родила, а ещё двоих – муж не дозволил. И в этом грехе страшном была она послушна мужу…

И комсомол тут не причем, конечно, - это русские женщины. Настоящие русские женщины – они по своей воле жить не живут.

Но лица я их хорошо помню – светлые и счастливые. Встретились, значит… И ещё, видать, радость у неё, что мне их показать дозволили.

Оно, конечно, за тех, кто руки сам наложил, молиться не положено, но я молюсь…

Чего тут положено-неположено… Там Господь разберёт.

Кукушечка

 

- Ой, ой! Шевелится! Смотри, смотри, поднимается!.. А–а–а... Старый! Смотри, земля поднимается!

Земля на грядке пошла трещинами, вздыбилась, но вдруг замерла, - тот, кто поднимал её изнутри, услышал голос старухи, вскочившей с завалинки, и замер...

- Чё ты, старая? – старик выглянул в окно.

- Мотри-мотри!

- Дак, крот... чё ты...

- Какой крот, мотри кака горишша... – а гора тихо осела вниз, трещины на грядке сошлись, будто ничего и не было.

 

Старика и старуху привезли в родную избу. Привезли после нескольких лет отсутствия – в избу, где они прожили почти всю свою жизнь, где родились, и где хотелось бы им – а вот дадут ли? – умереть. В избу, где родилось не одно поколение их предков и где теперь внуки пожелали иметь дачу в заброшенной, заросшей бурьяном деревне.

Теперь старики назначены были дачниками – три месяца стеречь дом от выходных до выходных и... опять в город. Ни в поле, ни по хозяйству, - а какое хозяйство! – где скотина, где животина, - даже кур нет. – Вот ещё возиться, - сказали внуки, – И никаких огородов! Всё привезём... И, правда, где уж там возиться: дед язвенник, у старухи сердце... Но вовсе-то не работать они не могли. Не умели. Это было хуже смерти...

Одурели они, что ли от городского жития, от чумового телека, от бессмыслицы и мутоты... И вот на родине всё стало каким-то чудным, непривычным, неузнаваемым. Старики, как малые дети тыкались и мыкались не зная, как приспособиться к жизни в родном дому.

- Какой крот, рази ж кроты такие бывают! Прет, как черт... барсук, наверно...

- Барсук на огороде! – ха... ну ты, старая...

 

А сад позадь избы порубленный и посохший наполовину, погибал окончательно. Зимой кору погрызли зайцы – а кому было укрыть на зиму! Сейчас по весне, едва зацвело – пошла тля да гусеницы, а теперь вот ещё и кроты: всюду виднелись свежие горки чернозёма. Гибнет сад, гибнет. А какие яблочки давал... Не только что людям, а и корове, и свиньям перепадало. То есть перепадывало – то, что падало – то и им. А внуки что? А внуки и не видят ничего, не поняли ещё, что через год-другой могут вовсе остаться без яблочка: антоновка, белый налив, коробовка, восковое или медовое ещё зовут – так и светится на солнце. А слива, а вишня, а терн... Особенно славная у деда (это он был старшим по саду: прививал, обрезал, мазал варом) была вишня. И это в нашей-то северной стороне! Большую грибовую корзину (а в неё ведра два входило) набирал дед вишни за раз. Варенье, опять же... и она самая – наливочка вишнёвая. Дед клал вишню (без косточек обязательно!) в трехлитровую банку (можно в пяти), закладывал сахаром, сверху надевалась крышка с трубочкой, опущенной в бутылку... Готовые бутылки, закрытые старыми красными, как морковка, сосками, складывались в погреб. Дед был не пьющий, это так – для гостей... Да и рази ж вишнёвая это выпивка – это нектар Божий...

Малые любили заходить в погребец. Это была небольшая землянка между малинником и баней, выложенная дерном, с деревянными двойными (от тепла) дверями, с дощатой трубой-тягой наверху. Там помимо бутылей на полках, хранилась картошка, присыпанная песком морковь, репа... (О-о-о, какое объедение печеная в печи репа!) Соленья и прочую стеклотару старик хранил в подполье. Там было сыро и холодно, а вот в землянке...

- Эй, старый, смотри – коршун кружит!

- Како коршун, - это журавель, - крылья-то, крылья!

- Како журавель, вон, вишь, кругом ходит!

- Какое... вон шея длинна, ноги...

- Не вижу...

- Вот и я не вижу – высоко поднялся... Да нет – всё одно – журавель.

- Коршун... смотри, к нам подходит... О-о-о, и я ноги вижу.

- А я что говорил – журавель. И чего кружит-то... оголодал, сердешный...

- У ястреба насмотрелся, перенял, это...

- Не-е, ищет чего-то...

А журавль стал опять подниматься кругами, смещаясь за лес, за гору и вдруг – уверенно полетел по прямой... В этот миг старики увидали поднимающуюся с другой стороны небосвода станицу журавлей. Она шла нестройно, но уверенно, нагоняя ушедшего уже далеко вожака. Проходя над деревней, журавли запричитали свой вековечный причет, прощаясь или здороваясь со стариками...

- Это видать разведчик был, вожак... те, чо ль на болоте отдыхали...

- Север никак потеряли?

- Ну...

 

Уж сколько тут прожито стариками и с детства ведомо, из-за какой ёлки на гребне горы вылетают они по весне, и за неё же уходят, прощаясь по осени... От болота к болоту, от Севера до Африки – как по расписанию: к девятому маю прилетели. Но что бы как ястреб...

Вечер... Какой уж вечер – ночь! Светлая, белая ночь за занавесками... Старик на лежанке греет старые кости, этажом ниже – под печкой – тикает сверчок. Выше – за потолком шоркают стремительными перебежками мыши: шу-шу-шу... Старуха на кровати в углу... Старая кровать на пружинах с бронзовыми шариками в изголовье (материна), с кружевными подзорами – ещё прабабкиными... А где теперь те кружева? Уж не выходит старая с валиком на крылечко, не звенят, как вешний лёд на реке её коклюшки... И кружева не в моде, и соседок кружевниц нету – на погосте мастерицы-кружевницы: с кем и выходить на крыльцо, с кем вести разговоры...

Вот так лежат старик со старухой – лес слушают или думают о чём. А в лесу соловьи, как когда-то в ихние семнадцать лет... и кукушка без устали выводит: ку-ку ку-ку ку-ку... Вот уж отгуляли соловьи и кукушка, наконец, замолчала:

- Слушай, старая, ужель мы столь с тобой проживём? Ишь, как накуковала – конца-краю нет.

- Ну, ты, старый... Ты-от и не спросил ё.

Старик понял свою ошибку и, помолчав, с боязнью какой-то в этой странной, затянувшейся тишине, пересохшим голосом спросил:

- Кукушка, кукушка, сколько мне жить?

Кукушка отозвалась мгновенно – кукукнула один годок и замерла.

В избе стало тихо. Совсем тихо. Даже сверчок осёкся и замолчал... только ходики: тик-так тик-так тик-так... Господи, помилуй!

2009

 

О счастье

 

* * *

 

Каждый день езжу мимо её окна. Почти каждый. Загадываю: если угадаю – то счастлив. Загадываю всегда одно и то же – горит ли свет... – Да, опять горит. Слава Богу. Там она – она работает, принимает людей... Она – врач... А если не угадаю – всё равно счастлив: темное окно – значит дома или на обходе. Где-то идёт, торопится куда-то... дышит, существует. А что ещё надо?

Или ночью совсем еду. Все огни погашены – она дома, спит... а я думаю о ней – как же иначе – а она не ведает – спит сном честного человека: безмятежно. А я не сплю, всё думаю, думаю, а думка-то одна: есть такой человек на свете...

Иной раз представлю, а вдруг... Если б мы вместе были... Придёшь вот с работы, а тебя дома ждут. Не криком, не упреком встречают с порога, а улыбкой, иконописным светом каким-то, тишиной... счастье... Как бы я мог и заговорить, слово сказать – нет, не мыслю... Вот стоял бы на коленях, целовал руки... – нет, это уж слишком! – платья край, к губам прилагал... и так век бы стоял – хорошо... А что бы чего ещё... – Нет, это уже не возможно... Это за пределами, ибо больше, чем счастье. Этого не надо – не пережить. Да и недостоин... А вот так вот, проезжать вечером мимо её окна, загадывать: горит ли? – это в самый раз. Это то, что вместить возможно, а потому и правильно это и... не надо другого ничего... Не надо. Поликлиника, поворот... вот и дома, а тут... В каждой избушке – свои погремушки. Тут – не буду и говорить... А ведь всё равно – ничего не исправишь. И надо нести крест. Милостив Господь - чтоб сил доставало – посылает это окно... где – она, где – счастье... И ведь не мечтаний ради: мечтанье – грех... а просто как факт – окно.

Вот и всё.

 

* * *

 

- Господи, у меня только три желания!

- Какие? – это сон мне такой снится. И понимаю, что сон, и... всё ж вопрошаю на полном серьезе:

- А вот... чтоб тут не болело, тут и тут...

- Ну а тут?

- Ну, тут уж я потерплю. Ведь желаний только три. А вот уж это и это, и это – устал мучаться... Грыжа вот позвоночная, да сердце вот... а третье - ладно, - чего уж там...

- Странно. Почему не попросить всего одно желание?

- Чего ж?

- Здоровья. Просто здоровья.

- Нет. Полного здоровья нам не нужно. Оскотинимся с полным-то здоровьем. Пустимся во все тяжкие... да и не заслужили. Послабленьеце бы небольшое, Господи! Устал мучаться...

Так что же такое счастье? – спрашиваю себя, пробудившись, – Это перерыв временный в несчастье.

 

* * *

 

Счастье-то какое вот это время года – жаркий ранний май после долгой снежной зимы. Трудной такой зимы – не выполненные планы, не свершенные замыслы, похороны друзей... да и всё как-то...

Годы-то летят, ох, как летят годы и понимаешь, что вот этого уже не успеть, да и этого – уж точно... Да и не надо... И вот этот дворик, полукруглые окна, высокие потолки старого дома... прохлада под сводами. Черёмуха в окне второго этажа. Сыплет-сыплет черёмуха: с утра была зелёная травка и вот – белым-бело, а к вечеру ливень... Первый, весенний, долгожданный... Город умылся, приобтерся, набежавшим ветерком и зазеленела травка вдвое пуще прежнего.

И не вечер ещё – солнышко глянуло из-за туч, по-над крышами, там – над заливом, висит незакатное... Ещё-то ведь можно жить и жить. Голоса какие-то со двора или не со двора, а из-за стен – неважно! И слов не разобрать, но главное – добрые голоса, спокойные... Сколько добрых людей вокруг! Сейчас усну... провалюсь в полузабытьё какое-то между сном и бденьем. Хорошо. И не нужно уже ничего в мире: все долги отданы... всё, что возможно было сделать – сделано... Все, кто дорог тебе – простили тебя (а было за что!) или... так только хотелось думать в этот вечерний легкий час, что простили. Ладно.

Только...

Был бы это, в самом деле, мой дворик, мой дом, моя постель... А то – больничная койка... И выйду ли я отсюда вскоре или... или – вон туда, во флигелёк желтенький под окном напротив. Голуби там разыгрались, мамочки гуляют с детками (из тех, что ходячие) – весна...

А там, во флигелёчке - другой Суд. Другой спрос – это не по нашим уже земным меркам – и Там не всё слава Богу... Не все долги отданы, не все грехи искуплены... Там спросится... и многого я не вем, не вем... А если жизнь? – Опять в свою квартирку, к своим близким (вот грехи-то мои ходячие – пред лицем явленные!), к своим заботам, делам неподъемным... Уже и не хочется туда... уж пусть флигелёк... Чего уж там. Износился я, ухойдакался... Только вот нельзя всё-таки с корабля. Нельзя... Нет такого слова «льзя». Времечко не такое.

2010

 

Не отврати лице свое

А всё кума... вот кума – сведёт с ума... А собственно, что кума! Пошел бы Коля к куме, коль не уела б его в очередной раз жена – ох, пилорама ходячая... Ох, всяя жись с ней на кувырок пошла. Ну довела, довела... Но и сам-то хорош! Да, довела, - по грехам же, - а он опять к куме! Вот не удержался и пришел, а та и рада!

И ведь противно же наперед... Загодя тошно, а всё пошел... Назло что ли? С тоски... Ну, уж лучше б ты, Николай, пил что ли... Но Николай не пил. Примерный работник. На доске почета висит и... – к куме!

Господи ты Боже ж мой! Ну, к кому-кому, а то – к куме!

Николай ополоснул лицо в кадке, прополоскал рот, а всё не мог отделаться от липкого мерзкого запаха. Хлебнул кваску... – не помогает.

Ну, как же так! Как же так! Как же... ох, и стыдно, и тошно, и муторно... – Николай смотрел в упор на Николая Чудотворца. Старая икона и уж сколько висит она тут. И дед Николая был Николай, и прапрадед, и так, наверно, через раз – того уже никто не знает.

Тот Николай – на иконе, - стыдясь, отвел взгляд. Вот сколько лет висел и всегда смотрел прямо в глаза, в душу, в нутро исподнее, а тут – отвел, отвратился... Николаю было так тошно, так погано, как и пьянице с похмелья не бывает, и он как бы удивился, что вот - чудо! - но и не удивился: до того уж мерзок был сам себе. А тот Николай, иконный, не только что глаза отвел, но и уголки губ опустил и во всем лике его проступила скорбь и боль...

И знает наперед Николай, что вот пахнет она всё так – кума-то, - так, что потом выворачивать будет, а пошел... Вот ведь едрить-разведрить! Другие хоть как-то духами перешибаются. А кума... и умыта вроде завсегда и в избе вроде порядок, но тленным каким-то несмываемым от неё разит.

Или уж не от неё, а от греха?

Хоть в баню иди... А что жена скажет – в баню наладился в понедельник? Придёт вон сейчас с фермы: че, мол, нужник чистил чо ли! Так ведь, нет, лих, - к куме ходил! Тут ведь сразу догадается, тут топи – не топи...

Ведь месяц не ходил – держался, и вот те, бабушка, Юрьев день! – ноги сами принесли... Ох и вредно-от спать поврозь со своей... А уж десять годков так-то... Дети уж большие, в город укатили. – Ау – ку-ку – жди их... Внуков нема! Вот не хотят рожать там, в городах-то этих содомских... (а сам-то, а сам-то!) Но и то, правда б, нарожали – повезли бы к дедушке... авось и тут бы всё наладилось...

Не наладилось.

Бес в ребро – седина в бороду: смолоду не гулял, а тут – загулял...

Николай сунул голову в кадку, стараясь избавиться от навязчивого духа и, сколько хватало дыхалки, полоскал рожу в студеной воде. Аж, виски заломило... – вынырнул наконец... и сразу – к Николе... - с морды, с усов – кап-кап-кап... – а тот и вовсе глаза отвел! Господи! Не молиться, ни каяться не в силах был Николай. Он смотрел и смотрел, с одной безумной мыслью, что бы хоть чуток, хоть вполглаза оборотился к нему Николае...

Но это бред уже... шизофрения... или как там называется...

Церкви в селе не было....

Да, хаживал когда-то во храм и Николай. Да, что говорить – когда это было!

А кума... А что кума – она что ли приворожила – это своим-то кишковоротным душком!.. А тридцать лет убивался Колька, что женился не на той. Вот была бы кума егоной, а егоная баба – кумой! – О-о-о, да разве не было б тошнее втрое...

Николай напротив - на стене – совсем померк. Солнце ли садилось за окошком – а лампада тут и век не гарывала – или уж сам он ликом посмурнел... Заступничек небесный...

А Коля... а что Коля, - он ведь наперед уже презирал себя, а ничего поделать не мог... А от того презирал и вовсе.

Наконец, прошибла простая мысль: а что ж и Христос, Спас-то? А Богородица – что же? Уже ль и они отворотились на век!

Замер, Николай, сердцем, затих и, не шелохнув и головой, повел глазом одним чуток вправо... Спас, как и прежде, смотрел прямо в глаза – кротко и ласково...

- Господи! Господи! Господи! – взмолился одними губами Николай и слёзы побежали по лицу его.

А что ещё было нужно?

Нет, более ничего...

Прожиг успешно завершен

 

- Я пират. А как иначе проживешь в наше время – надо ведь как-то зарабатывать... Мне ведь надо много зарабатывать, - не только на хлеб. И на это – тоже надо, - я уже без этого не могу.

Вот сижу, делаю пиратские диски. Прожигаю. Программа Nero. Вы знаете, что такое Nero? Это имя римского императора. Апокалипсиса ему захотелось, фильм ужасов устроить захотел – в натуре просто – взял и запалил Рим. Ну, пока людишки там метались, город пылал – оно понятно, домов вплотняк нагородили, а эмчеэсу не было... полтора миллиона в Риме-то жило... Ну, вобщем, - кирдык-хана - людишки метались, он сидел на балконе и прикалывался. Балдел, короче... И вот за такие подвиги его именем программку и назвали, а мы честные пираты прожигаем диски, а там – всё то же: ничего же нового не придумали...

Опять матка орёт – чего орёт! Она на самом деле ещё не знает главного, а то б... может уже бы и не орала: В магазин – о-ё-ё-ёй! - не сходил, не учусь – да, гори оно! - ещё чего-то там... а пошла она – я её и послал... –

Тут, товарищи, прервём прямую речь. Какая уж она такая прямая, да и речь ли это? Ибо было сказано – обоюдно! - множество ругательств Богу противных и тошнотворных для человека...

И матка стала бесноваться, а как же - р о стила-р о стила детище, а детище не детище, а чудище – сидит целый день, прожигает жизнь и посылает мать самым мерзким образом. И мать, а звали её – Зина, - обрушила немало бранных слов на голову прожигателя... Поминая при том Бога: Бог, де, всё видит, Бог, де всё знает... – и снова слова нехорошие....

И тут началось...

Но прежде надо сказать о Боге. Нет, это не правда, что «Бог всё видит» - ибо и глаз-то у Него нет, и не верно, что «всё знает» - ибо не разумом человеческим «знает». Это так образно выражаются – для понятливости. А Бог есть вечный, бесконечный, бесплотный (это-то понятно) и ещё – всеблагой (вот это постигается хуже)... и знает, и ведает Он в высшей степени, но то - за гранью нашего разумения... Но надо сказать ещё об одном герое нашего рассказа... То был пес страшной неизвестной породы, что прибился к Зине по дороге с работы... Она хотела назвать его Пираткой, но с ы нка (он сам себя величал в тайне от матери Пиратом), с ы нка настоял на своём, и назвал пса Аватаром.

- Ты смотри, - вылитый Аватар, - говорил он. Кто такой Аватар – мать не ведала, но ласково звала его Аватарушкой, или просто: Аватарыч. Пес отзывался...

Вот и сейчас он сидел, молча переводил взгляд то на мать, то на Пирата, - в глазах его была укоризна и боль сердечная, но ни осуждения, ни гнева... Его порой бивали и мать, и сын, но он... любил их...

А началось вот что. Пират заявил (со всякими прибавлениями), что займется порядком только тогда, когда мать сама наведёт порядок хотя бы на кухне... И то верно, как в хате у Солохи, на кухне у Зины валялось множество мешков со всяческим барахлом и просто мусора – не меряно. Не было только Вакулы – всё это выкинуть вон. И Зина стала выбрасывать всё из мешков на пол...

А прожиг шел.

- Нет, это тряпье ещё жалко выбрасывать. Это надо постирать и ещё поношу... Я наведу порядок в доме! Страшную чистоту наведу! Страшную! – и она схватила швабру и стала размахивать во все стороны, сметая паутину, скопившуюся под потолком... И... задела полку с иконами. В красном-то углу паутины было больше всего (За неимением мух пауки насобачились ловить тараканов – их дохлые тушки болтались под самым потолком...) Иконки полетели в разные стороны, а большая – «Всех святых в земле российской просиявших», стоявшая сверху на божнице, - зацепилась и, с каким-то опасным креном, нависла над головой Зины. Лампадка закачалась, запутавшись в цепочках и, вывернулась наизнанку... Из неё выпал давно обсохший без масла фитиль, и посыпались дохлые тараканы, которые наверно и выпили остатки лампадного масла...

Да... так с божницы иконки – они ведь легкие, картонные все - и сыпанули в разные стороны... Прям, по Чуковскому, по Корнею Ивановичу:

Ушли и ножи и стаканы,

Остались одни тараканы!

Горе Федоре, горе...

- Господи, помилуй, - Зина так и села. Лицо её из бесноватого стало ещё более бесноватым: она кинулась поспешно сбирать сбежавший иконостас...

- Господи, помилуй! Господи, помилуй! – она ставила их на место, протирала от пыли... и постепенно успокоилась... Отошла на шаг – поглядела: нет, иконки стояли как-то не так... или не хватало одной, а может двух?

- Так... Спаситель... Матушка Богородица... Батюшка Серафимушка... – перебирала Зина, но чего-то всё же не хватало. Чего – вспомнить она не могла и долго ползала на коленках, роясь в куче тряпья и мусора, шарила под тумбочкой, но.... Ничего не нашла – а вроде всё и на месте.

Надо бы вымыть пол и действительно навести порядок, но сил уже не было: Ладно, завтра, - махнула рукой Зина, - было уже за полночь, а завтра на работу.

Пират, меж тем, тоже успокоился. Его нагревшийся «комп» выдвинул наконец, последний изготовленный диск этого заказа и на экране загорелась вожделенная табличка: «прожиг успешно завершен». Оставалось нажать «Окей»... Пират покушал чего-то всухомятку и завалился спать. Зина, затеявшая было стирку, бросила всё как есть и тоже легла в свою одинокую кровать.

Над полем боя взошла луна... В квартирке притихло...

Темно... из-за штор - свет фонарей, приглушенный шум улицы... Зине не спалось. Неслышно подошел Аватарыч, положил свою неканоническую морду на кровать подле Зининой подушки – в другой раз мог бы и схлопотать за это прямо по физиономии, но Зина потрепала его за ушами: - Ой! что это у тебя! – пес принес Зине во рту потерявшуюся иконку. Это была Блаженная Ксеньюшка. Зина вскочила, стиснула ошалевшего от нежданной нежности пса и, прижав, иконку к сердцу, побежала ставить её на божницу... Аватарушка смотрел ей вслед с неизменной любовью во взоре...

 

 

Пасха

 

- Ой, Люб, смотри какая птичь прилетела! Ой, Люб, ведь веснь пришла – отъапрелились...

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

- Потом отмаемся, отъиюнимся, отъавгустимся... Леть, Люб, - леть... Потом зимь пойдёт: просентябримся, прооктябримся, продекабримся, отъянварим... Люб!

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

- Ой, Люб, никак зелень внизу, глянь! Травь всякая прошибилась через грязь... Цветь жолть...

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

- О на, гляди, - сеструха-старшуха бегёт! Уф-ты в юбчонку выпендрилась. Вот как в процедурь ведёт – как на расстрел. Жмурь желторожая, так вот век ходишь под прицелом дул...

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

- Небь-то какая, Люб, - синь:

Гей, ты, Русь, моя святая,

В хатах ризы-облака...

Нет...

Гой ты, Русь моя родная,

Ризы в хатах облака...

Нет: «хаты в ризах...» Нет, не «хаты» и не «ризы», а вот «облака» - это точь...

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

- Нет, Люб, правд, птичь какая – грач прилетели. Ой, подожди, я стих сочиню:

Хочу я птичью возродиться,

Взлететь – выс о ко-высок о...

Подожди-подожди...

Я по этому по раю

Полетаю, полетаю...

Пожди, Люб, пожди...

А потом вернусь назад

В свой родимый ад....

Люб, а?

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

- Люб, смотри бабь кака-то по той стороне прет, вон, за забором... – чего несут! Ой, Люб, ведь это куличи! Люб, ведь Пасх сегодя – Пасх!

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

- Ой, Люб, а ко мне дочка придёт! Ты думашь не придет опять... – придёт!

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

- А ведь, правд, Люб, веснь какая, вот бы правд в птичь переродится, я так бы и полетел, полетел!

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

- Люб, а правд, Бог есть? Ведь есть же?

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

- Ой, Люб, правд, говоришь – есть! Давай, Люб, стихи сочинять – я тебь научу... Стих-то, Люб, это ж как Пасх!

- Господи, помилуй, Господи, помилуй...

......................................................................

Знаете, что, хорошие мои... давайте выйдем из этого помещения, обо не всё мы тут вместить способны. Вот, как мысленно зашли, так мысленно и выйдем - выйдем в коридор, прикроем дверку. Дверка, как дверка: окошечко, запор... Пластиковая табличка: «№ 5»...

Почему вы думаете, что только в шестом номере всё самое интересное происходит? Нет, и в пятом, и в четвертом... и в седьмом... Всё то ж – одномоментно.

Грустно.

Тут уж действительно: «Господи, помилуй, Господи, помилуй...». А что ещё?

А может быть и не грустно уже, а завидно?.. Блажении Бога узрят.

 

Народная медицина

(Из записок прораба)

 

Захожу я в бытовку в обед, а там дым коромыслом – с морозу-то в тепло зайдёшь – всё мило, всё любо… Но раньше меня заходит мой кашель – вот «проклятые рудники», как в школе мы шутили – как зима, так хронический бронхит наваливается.

А в бытовке накурено, натоплено, - на одной печурке рукавички сушатся да портянки, на другой – хлеб жарится. От хлеба запах вкусный, от курева – дрянь, от рукавиц и прочего – сами понимаете... и всё вперемешку… Тут под чаёк и домино все мировые вопросы решаются, весь народный фольклор создаётся… Рабочий класс начальничка своего уважал и сразу все с советами (так и называлось тогда – страна советов) – как хворь вылечить…

- У меня метод бабкин – самый верный: берёшь стакан водки, красный перец и настоять надо неделю…

За неделю, - отмечаю сам про себя, - кашель-то и сам пройдёт…

- Я-так, завсегда так лечусь – берёшь стакан водки, мёд и не красный перец, а чёрный…

- У меня ж тот месяц вот, вся семейка слегла, дак тёща живо всех на ноги поставила: берёшь стакан водки…

Ну и так далее, так далее – народ у нас добрый, каждый спешит самым лучшим рецептом поделиться... Поскольку все прочие инградиенты, кроме водки, неизменно менялись, то я сделал вывод из народной медицины нашего строительного объекта: берёшь стакан водки и… собственно всё – остальное не имеет никакого значения. Но вот беда – человек я не пьющий – и вылечиться нет никакой возможности. Так до сих пор и кашляю…

А водкой у нас лечат всё: от рака до инсульта. Вот вспоминаю, мой сосед по даче (не то что бы сосед – а так – через улицу). Звали его Тарасыч. Вот он со своей Тарасихой самогонку пил беспробудно. Но… с совершенно противоположными результатами. Она, как выпьет, - добрая такая сделается, всё, что на огороде произросло… - а произрастало у них как-то всё самостоятельно – начинает соседям раздавать: Кому кабачок, кому – огурчики… Тарасыч же напротив, как выпьет, то если ещё может ходить, то идёт к людям и начинает ругаться. Вот я там избу рублю, а он сядет на брёвнышко и давай:

- Это кто таких плотников, пальчем деланных, нанял… Да руки оборвать таким…

Но я спокойно относился – мне для смирения, ну и для повышения квалификации посылает Господь. Тарасыч, действительно, когда-то как плотник славился. Но потом – опустился и рубил тяп-ляп. Самая кривая избушка в посёлке – это была его избушка. Ну, а когда Тарасыч запивал всёрьез, а запивал он на неделю и более, причем Тарасиха разделяла с ним все его подвиги, то узнавали мы об этом, через день по дикому вою его цепного пса Дея… Он выл не столько от голода и жажды, как от сострадания к трудному душевному состоянию хозяев… А выть он начинал в полночь, выл на всю долину, так, что собака баскервилей отдыхает. Ведь та собака от чего выла? Так – от скуки… или просто по заданию Конан Дойля… а эта – от неизбывного собачьего горя.

Я приходил покормить Дея, ибо иначе и уснуть-то было невозможно… Но помочь Тарасычу не мог.

Первым паралич разбил Тарасиху. Я пришел покормить Дея и, почуяв что-то неладное, заглянул в избу. Тарасыч лечил супружницу самогоном. Я пытался его вразумить, но напрасно…

- Ничего-ничего, встанет! Отпою – самогон средство верное…

Отпоить не удалось, а через пять дней пришлось отпевать… но это уже без Тарасыча. Он даже на похороны не прибыл. Пришлось хлопотать мне… - они с Деем поминали хозяйку – Дей по собачьи, а он – уж не знаю как и определить… Дей теперь выл почти непрестанно, не просыхал и Тарасыч…

Пришла осень. Дей сорвался как-то с цепи и бегал по окрестным лесам, наводя страх и ужас… А Тарасыч слёг с тем же диагнозом… И вот – народное средство опять не помогло: преставился и Тарасыч.

Но это я отвлёкся сильно… Уж скольк