Попытка на мысль #12: Чувство

В детстве я очень любил разбирать разные предметы. Чем больше в предмете было составляющих, с тем большей радостью я его разбирал. Помню, как отыскал в гараже огромный катушечный магнитофон и был вне себя от счастья, когда отец разрешил мне расправиться с ним. Отец, видимо, решил, что во мне есть задатки юного электроника. А может быть, даже великого изобретателя, явившегося на свет, чтобы утереть нос Николе Тесла! Поэтому не сомневаясь разрешил: «Конечно, сынок, занимайся». Только вот я никогда не чувствовал в себе задатков изобретателя и к электронике был абсолютно равнодушен. Всё чего мне хотелось, это разобрать несчастное устройство на мельчайшие детали. Добраться до последнего резисторчика, спрятанного глубоко внутри, вырвать его с корнем из платы и рассмотреть под ярким светом лампы. Помню, что некоторые элементы отказывались сдаваться. К примеру, конденсатор — цилиндрик чуть толще батарейки с двумя усиками. Оставаясь сравнительно большим, он имел наглость отказываться разбираться дальше. Хотя я готов был поклясться, что внутри у него что-то спрятано. К таким экземплярам у меня был разработан особенный подход — строптивый элемент я клал на специальную наковаленку и молотил по нему кувалдой до тех пор, пока он не рассыпался в порошок. С чувством глубокого умиротворение я сдувал останки (пыль) с наковальни и возвращался к исследованию.

С возрастом интерес к технике пропал, но стремление исследовать, заглядывая в самые тёмные недоступные уголки, осталось.

Каждый раз, берясь за очередную попытку на мысль, я вновь чувствую себя тем маленьким мальчиком, закрывшимся в гараже со своей жертвой.

Утверждение, взгляд, ситуация, реакция, мнение и т.д. — всё по мере своих сил я разбиваю на составляющие, которые затем подробно исследую. Даже самый невинный полукивок, тут же изучается мною и отправляется в соответствующую подподкатергорию.

На смену скудному детскому арсеналу (четыре отвёртки и кувалда) пришёл полупрофессиональный набор патологоанатома (ножи, ножницы, пилы, пинцеты, долота, молоточки). Готовясь к операции, я аккуратно, с отцовской любовью, раскладываю своих маленьких металлических помощников. Вот слева блестит семейство ножей — секционный большой, секционный малый, ампутационный, хрящевой (он же рёберный) и, конечно же, мозговой.В центре расположилась компания ножниц — сердечные, кишечные, пуговчатые, костные, ребёрные, препаровочные. Справа команда пил — дуговая, листовая, двойная, узкая пила для выпиливания частей из плоских костей. По краям разложены долота, молоточки, пинцеты, иглы, катетеры, крючки. Великолепная картина.

Потирая руки, я жду появления очередного объекта для исследования. Который не заставляет себя долго ждать. Дверь за ним захлопывается и исследование начинается. В зависимости от сложности случая оно может длиться день, два, неделю, месяц, год. Нередко происходит так, что работа и вовсе мне не по силам, в таком случае я откладываю инструменты и углубляюсь в изучение рекомендаций, оставленных учителями — гениальными исследователями. В конечном итоге каждый образец исследуется досконально и раскрывает свои тайны.

Только вот иногда случается так, что вместо материального тела, в операционной появляется мелодия, либо запах, либо настроение. Я, бывает, попробую взмахнуть скальпелем, поддеть крючочком, постучать молоточком, но всё напрасно. Нельзя железными инструментами (даже из инструментальной стали с хромовым покрытием) исследовать мелодию, аромат, настроение. Невозможно разобрать на части бесплотных дух. Понимая это, я оставляю свои жалкие попытки и с сожалением смотрю на богатейший арсенал инструментов и методических пособий.

Будучи не в силах унять в себе жажду исследования, я долго хожу вокруг ярко освещённого хирургического стола, пытаясь найти подход. Затем вдруг останавливаюсь, будто бы что-то поняв. Накрываю стол защитным чехлом, сам ложусь на него, выключаю операционный светильник и закрываю глаза.

***

Инструментами разума невозможно исследовать чувство. Чтобы понять природу чувства, необходимо оставить все попытки насильственного вмешательства, отложить привычные грубые инструменты, назначение которых резать, кромсать, ампутировать, выдирать, а затем беззаветно отдаться ему. Разум, вознамерившийся изучить чувство, это не более чем скальпель, тщетно рассекающий воздух.

***

В качестве извинения за неудачную попытку на мысль о чувстве, я предлагаю ко вниманию художественный набросок. Вся прелесть наброска в том, что возник он благодаря свободному (без рациональных поправок) движению чувства. Его не удастся проанализировать, ведь он будет растворяться при малейшем прикосновении стали разума. Чтобы узнать его секрет, чтобы он расцвёл в полной мере, необходимо довериться ему и разрешить ему увести себя.

На этом прощаюсь.
Всего доброго.

БОЛЬШЕ НЕ Я

Мне снился странный сон. Проснулся и понял, что часть меня навсегда осталась в этом сне. Во сне с огромным домом, где много-много гостей. Был праздник и нам было хорошо вместе. Но почему-то я снова и снова оставлял смеющуюся компанию и подходил к окну, будто бы ждал кого-то ещё. Кого-то лишнего, неприятного, чужого. С тревогой я вглядывался в туман, опасаясь увидеть приближающуюся фигуру, но никого не было. Наконец, успокоился, устроился в кресле рядом с камином и, улыбаясь, стал глядеть на своих любимых друзей. Вдруг раздался звонок в дверь и все как-то разом замолчали. Хотел не впускать, сделать вид, что не услышал, но все продолжали молчать и пришлось открыть. На пороге стоял почтальон, протягивая стопочку бумаг – извещений, счетов, рекламных листков. Взял, расписался, и только потом, когда тот стал уходить, заметил уголок белоснежного конверта. Без подписи, глянцевый, будто из пластика, обжигающий холодом. Не моё! Крикнул я вслед. Постойте! Произошла ошибка! Но посыльный уже растворился в тумане. Вернулся в дом, в своё мягкое кресло, и бросил всю пачку в огонь. Вновь оживились, засмеялись, запели. Но что-то в доме не так стало, будто бы свет потускнел. Пламя в камине делалось всё слабее. Подкладывал новые и новые поленья и вот ушло последнее, но огонь вспыхивал лишь на несколько минут, затем снова потухал. За окном начинало темнеть и в доме становилось холоднее. Будто бы камин вместе с теплом источал холод. Чтобы пламя совсем не погасло, взял книгу из шкафа и бросил в огонь. Вы не видели Джона? Минуту назад он был здесь. Раздался рядом тревожный голос. Каждый оглянулся, но Джона не было. Книга сгорела быстро, вслед за ней пошла вторая, третья, четвёртая.. Один за одним куда-то пропадали в гости и в доме становилось тоскливее. Пламя едва виднелось, я потянулся за очередной книгой, но шкаф был пуст. Не поверил своим глазам, начал светить фонариком, искать в глубине. Нашёл-таки. Последнюю – старинную, бархатно-бордовую, с алой искристой розой на переплёте – мою любимую. Собирался бросить в огонь, чтобы сдержать подкрадывающуюся темноту, и вдруг за спиной слышу голос. Оставь. Оборачиваюсь и вижу Её. Она осталась совсем одна. На плечах бархатная бордовая шаль, белые тонкие ручки к груди прижала и эти Её глаза огромные, чёрные, преданные, отчаянно любимые. Её не победить. Прошептала она и сжалась от холода. Конечно, родная, возьми. Отдаю Ей книгу. Она встаёт и уходит. Напоследок нежно своими пальцами длинными белыми по моему пальто осеннему проводит и исчезает в тёмном тумане.

В камине теперь едва заметно угли тлеют. Подымаюсь наверх, в кабинет, плотно дверь закрываю, укутываюсь в одеяло и жду. Знаю, что не удастся спрятаться, не удастся согреться. Немного проходит времени, и вот холод белой дымкой из-под двери подымается. Робко борюсь, всё плотней укрываясь, но чувствую, что уже совсем замерзаю. И вместе с тем догадываюсь, что этот холод не дарит покой, что он не может убить, что он лишь изматывает, заставляет дрожать, ожидать и бояться. Понимаю, что дело в письме, что бессмысленно сопротивляться. Встаю, уронив одеяло, и вниз спускаюсь. Рядом с камином зима. Толстый слой снега на стенах и ледяной ветер из мрачной его глубины. Замёрзшей рукой угли разгребаю и вижу его – нетронутое, белоснежное, глянцевое, будто бы из пластика. Знаю, что стоит только открыть, как тут же внутрь холод проникнет. Не этот, который со снегом приходит и обитает снаружи, а тот, настоящий, извечный, идущий из сердца. Пути назад нет, открываю. Достаю из конверта первый листок. Фотография. Осенняя зябкая ночь, мост над рекой, по слякоти цепочка одиноких следов к самому краю, а на перилах лежит та самая книга, моя любимая - старинная, бархатно-бордовая, с алой искристой розой на переплёте. На обороте фотографии подпись: «Оставь». Вынимаю второй листок, опять фотография – тёмная холодная ночь, бескрайний бурный чёрный поток, несущий ту самую бордовую бархатную шаль. И подпись на обороте: «Её не победить». Руки немеют, выпускают конверт и картинки. Те падают на пол и вдребезги разбиваются на сотни блестящих осколков. «Из стекла, не из пластика» – скорая мысль мелькает. Холод теперь внутри, он идёт от самого сердца. Ещё чуть-чуть и конец.

Но нет. Моё оледеневшее тело замерло рядом с камином. Невидящий взгляд обращён на пустые руки, в которых когда-то было письмо. А я парю над ним, сиротливый дух, дитя, исторгнутое погибающий обителью. Гляжу на свою одинокую, нескладную фигуру, застывшую посреди огромного мёртвого дома, на опустевшие книжные полки, на осколки картинок, вспоминаю длинные белые пальцы, нежно скользившие по пальто на прощание, и от всего этого мне становится нестерпимо больно. Обжигающая скорбь волной подымается и я начинают рыдать. Огненными каплями слёзы падают на мой застывший хрустальный образ. От них тот согревается и постепенно оживает. Вот он полностью оттаял и склонился над осколками, пытаясь собрать из них алую искрящуюся розу. Я жду, что вот-вот соберёт, что тогда я вернусь в своё тело, но этого не происходит. Человек, который больше не я, встаёт и куда-то уходит. Через несколько минут возвращается с ведром, совком, метёлкой и убирает осколки. Затем счищает с камина снег и выносит его на крыльцо. Чем больше снега он выносит, тем прозрачнее я становлюсь. Он возвращается десять, двадцать, тридцать раз и вот крыльцо целиком усыпано снегом, дом полностью чист, а я почти растворился. Закончив уборку, человек подымается на второй этаж, садится за стол в моём, в своём, кабинете, кладёт перед собой новую книгу, пером касается чистого листа и я исчезаю.