Жорж Санд — Грий де Безлен в Париж

 

Милостивая государыня.

Я высоко ценю добрые чувства, которые продиктовали Ваш демарш. Других чувств не может быть в разбитом сердце матери, и я отвечаю Вам с полным доверием. Но что я могу сделать, милостивая государыня, для душевного облегчения несчастного друга, о котором Вы мне пишете? Я вынуждена пребывать там, где нахожусь (Никакие объективные причины не вынуждали Жорж Санд находиться в Ноане; впрочем, она бывала в Париже, например весной 1849 г., когда с ней встречался Э. Делакруа («На днях видел г-жу Санд, приехавшую по делам из Берри». См.: Э. Делакруа. Дневник, запись от 8 мая 1849 г.).), и если бы даже наши отношения не были прерваны по обоюдному согласию (Из других источников известно, что инициатива разрыва исходила от Жорж Санд.), обстоятельства неизбежно разлучили бы нас. Его крайняя пристрастность к одному из моих детей оттолкнула от него другого, а по-моему, — этот последний ни в чем не был виновен. Дело дошло до того, что мне пришлось выбирать между моим сыном и моим другом (См. ком. к письму 496.). Я предполагаю, что Вы бы поступили так же, как я.

Вот сущность этого дела, которое примешало к нашему расставанию некоторую горечь и явилось причиной жестоких страданий. Но немного раньше, немного позже, а мои посещения Парижа должны были, по мере уменьшения моих средств, прекратиться, так же как и приезды моего друга в деревню, по мере уменьшения его сил. Я постоянно дрожала, держа его вдали от помощи знаменитых врачей (В Ноане Шопен обычно находился под наблюдением живущего поблизости превосходного врача Гюстава Папе, который пользовался полным доверием Жорж Санд.) в местности, которая ему не нравилась: он не скрывал этого, — так как покидал нас с первыми днями осени (Шопен часто (за исключением 1846 г.) подолгу задерживался в Ноане, иногда вплоть до декабря.) и возвращался как можно позднее, в начале лета.

Мои заботы были ему долгое время полезны, и я ему в них не отказывала. Они оказались недостаточными и, более того, стали неприятны с тех пор, как был нарушен душевный покой. Лучший врач и в то же время лучший его друг, которого он имел в этой стране (Неясно, кого имеет в виду Жорж Санд; вряд ли Яна Матуншньского, так как степень их знакомства, пожалуй, не позволяла ему давать ей советы. В свою очередь, Гюстав Папе не мог претендовать на звание лучшего друга Ф. Шопена.), уже давно советовал мне ослабить узы нашей дружбы настолько, чтобы они перестали нас связывать. Я исподволь работала над этим, и не в моей власти было, чтобы это произошло без потрясений! Но с существом столь нервным, как он, с характером столь странным, столь несчастным (хотя это и благородный характер), не было иного способа, — и я даже часто теряла терпение от необъяснимых несправедливостей, с которыми мне приходилось сталкиваться.

Это всё не обвинения и не оправдания, — они бы Вас, милостивая государыня, мало интересовали, а кроме того, я не нахожу нужным в чем бы то ни было оправдываться или понапрасну обвинять кого бы то ни было.

Большинство несправедливостей на этом свете проистекает от судьбы, слагающейся под влиянием внешних обстоятельств. Но Вы мне даете совет, поэтому нужно, чтобы я Вам объяснила положение, которое Вас тревожит, и тогда Вы сможете понять, что можно сделать, чтобы смягчить его в интересах больного.

Если бы Вы были моим судьей в момент разрыва и если бы Вы знали, как обстоят дела, — Вы бы мне оказали: «Надо расстаться без горечи и не прерывая дружбы!» Я уже Вам оказала, что это не зависело ни от меня, ни от него, ни (Вероятно, описка Жорж Санд; должно быть не «ни от других», а «но от других».) от других... Это другие нас рассорили, между ним и мною не было даже охлаждения дружбы.

Когда всё это произошло, скажете Вы мне, можно было затем помириться и утешить друг друга сердечными словами и постоянными проявлениями взаимного уважения.

Я только этого и желала. Я встретила его потом, я протянула ему руку... Он словно обратился в бегство; я попросила догнать его, он вернулся, как будто неохотно, и не говорил мне ни о себе, ни обо мне и своим поведением и в своих взглядах выказал мне гнев, почти ненависть (Жорж Санд, рассказывая о своей последней встрече с Шопеном, явно искажает истину (см. об этой встрече письмо 504).). С тех пор его высказывания обо мне были полны горечи и чудовищных обвинений (Жорж Санд и здесь тенденциозно излагает факты (см. об этом письмо 482 и письмо 552).). Я отнесла это, как и следовало, за счет безумия, и я клянусь Вам, что прощаю от всего сердца. Но перед лицом такой обиды и такого отвращения, что я могу сделать со своей стороны? Ничего. Я хранила о нем мертвое молчание и, кроме случаев, когда справлялась о его здоровье, мне кажется, не произнесла его имени ни разу в течение года. Если бы он позвал меня в одни из моих приездов в Париж, — я бы пришла к нему; если бы он написал мне или попросил кого-нибудь написать мне сердечное слово, — я бы на него ответила, но сейчас — действительно ли он желает услышать от меня дружеское слово, прощение или какое-либо другое проявление интереса? Я готова. Но вы мне говорите, милостивая государыня, что никто на свете не знает о том демарше, который Вы соизволили предпринять по отношению ко мне? Значит, ни он, ни кто-либо из его друзей не инспирировали его, так как мне кажется, что Вы с ним лично не знакомы? Прошу не думать, что я могу проявлять в этом деле хоть каплю самолюбия; проявлять самолюбие было бы неуместно, когда дело касается больного в столь серьезном положении, но я опасаюсь, что, написав ему, я могла бы вызвать волнение более губительное, нежели благотворное. К тому же я не знаю, под каким предлогом я могла бы написать ему, так как если бы я проявила беспокойство, которое я испытываю, то это могло бы обеспокоить его по поводу его состояния. Посетить же его в настоящее время является для меня делом совершенно невозможным, и к тому же мне кажется, что это бы только всё ухудшило. Я продолжаю питать надежду, что он будет жить; я столько раз видела его в положении, казалось бы, близком к смерти, что я никогда не перестаю надеяться. Итак, когда кончится осадное положение (Осадное положение в Париже было введено после подавления восстания, организованного левыми республиканцами 13 июня 1849 г..) и я смогу на несколько дней приехать в Париж, не опасаясь преследований и лишения свободы, тогда, если он захочет меня видеть, я, конечно, не откажу ему. Но, по моему глубочайшему убеждению, он этого не хочет. Его чувство давно угасло, и если его преследуют воспоминания обо мне, то это лишь потому, что он испытывает где-то в глубине души угрызения совести по отношению ко мне. Если бы было возможно сообщить ему, что я не питаю к нему никакой обиды, — укажите мне способ уверить его в этом без риска причинить ему новые страдания.

Извините меня, милостивая государыня, за это длинное письмо, я не могла высказаться кратко о столь сложной ситуации. Я благодарю Вас за обещание сохранить тайну, как Вы мне это обещаете, хотя для меня тут нет тайны. Это очень болезненное семейное дело, но эти страдания все мои друзья сумели оценить должным образом, а Вас, как Вы видите, я отношу к числу друзей, ничего от Вас не скрывая. Это вызвано Вашей заботливостью, и она, поверьте мне, милостивая государыня, вызывает глубокую и искреннюю благодарность.

Жорж Санд.

 

Ноан, 19 июля [18] 49

 

ВОЙЦЕХУ ГЖИМАЛЕ

 

Chaillot, суббота, 28 Juillet [июля 1849]

 

После Твоего ответа и ее письма (Речь идет о письме Кэтрин Эрскайн.) у меня опустились руки, и я не знал, то ли подозревать ее в галлюцинации, то ли ее affidé [доверенного] в краже, то ли заподозрить пани Этьен, то ли счесть себя потерявшим память или сумасшедшим. Словом — голова у меня чуть не лопалась. Она [К. Эрскайн] была у меня с признанием и так глупо мне отвечала (и сестра об этом якобы ничего не знала), что я был вынужден сказать ей ряд истин, вроде той, что такие щедрые подарки (После возвращения из Англии Шопен оказался в очень тяжелом материальном положении, так как, будучи тяжело болен, не был в состоянии ни сочинять, ни давать уроки; желая помочь ему, Дж. Стирлинг и К. Эрскайн передали ему пакет с 25 тысячами франков. История же с пропажей этого пакета, и «мистическим» его нахождением с помощью ясновидящего была, вероятно, придумана для того, чтобы Шопен не отказался от денег, которым покровительствуют «потусторонние» силы. Есть сведения, что Шопен принял часть этой суммы (пометка в его записной книжке за 1849 г.).) понятны разве только со стороны английской королевы или мисс Кутти и т. д.. Однако дело было так. Тот человек, которому без его ведома была доверена такая сумма и который даже не взял от пани Этьен никакой расписки в том, что отдал это письмо или пакет, пошел к ясновидящему Алексею. Тут-то и начинается трагедия:

Алексей сказал ему, что в марте, в один из четвергов (8-го) тот [доверенный] заносил очень важные бумаги по адресу (он [Алексей] написал мою фамилию), но что этот пакет не дошел à sa destination [до места назначения], что пакета у него нет и что он отдал его в какой-то маленькой темной комнате, куда сходят по 2 ступеням, какой-то женщине (там их было две) и что взяла та, что повыше [ростом], в руке у которой было письмо, отданное ей почтальоном, и которая, взяв то письмо en question [о котором идет речь] от этого человека, сказала ему, что сейчас отнесет, но, прибавил Алексей, снесла его вниз, даже не показав мне, и я этого письма так никогда и не видел. Когда его спросили, не видит ли он, что сделалось с этим письмом, он сказал, что не видит, но что если ему принесут волосы, или платок, или перчатки, принадлежащие той особе, которая взяла письмо, то он скажет. Пани Эрскайн присутствовала на этом séance [сеансе] Алексея и пришла вчера рассказать мне об этом и [просила] сделать как-нибудь так, чтобы получить что-нибудь, принадлежащее пани Этьен, и дать Алексею. Я велел позвать к себе пани Этьен под тем предлогом, что мне нужен Буаст (Имеется в виду словарь французского языка Клода Буаста.) и носовые платки. Когда она пришла, то я, будто желая отделаться от пани Эрскайн, которая якобы хотела моих волос для какого-то ясновидящего, лечащего больных в St. Germain (где сейчас живут шотландки), — так вот, будто бы, чтобы отделаться, говорю ей, что если он узнает, чьи это волосы, когда я пошлю ему волосы пани Этьен, то лишь тогда я поверю и пошлю свои, — но я уверен, что здоровые волосы он примет за больные. Итак, пани Этьен по моей просьбе отрезала прядь своих волос, завернула, и пани Эрскайн взяла их.

Сегодня утром пришли ко мне от Алексея тот пан affidé [доверенный] вместе с пани Эрскайн. Алексей узнал волосы особы, которой был отдан пакет, и сказал, что она положила этот пакет запечатанным в какой-то предмет обстановки около кровати, что этот пакет находится еще у нее, не потерян, не отдан и не распечатан. И что если этот господин хорошенько за это возьмется, то она ему его отдаст, но нужно действовать осторожно. И вот этот господин в 12 часов, прямо от меня, пошел на Square d’Orléans, застал пани Этьен одну, напомнил ей, что был в марте, чтобы передать ей для меня пакет, про который он сказал ей, что он очень важный. Она узнала его и отдала ему пакет, врученный ей столько месяцев тому назад. Он не был распечатан, и 25 тысяч в нем остались нетронутыми. Пани Эрскайн распечатала его у меня при мне и при этом господине. Что Ты на это скажешь? Ну и ясновидящий!!! Этот пакет, так давно затерянный, найден в сохранности!!! Голова лопается от столь странных происшествий. — Можешь догадаться, что дара я не принял и много бы мог написать об этом. Предпочитаю когда-нибудь рассказать Тебе. — Тут поверишь в магнетизм. — Слава богу, что нашлось. Есть много подробностей, о которых я Тебе не пишу, — перо меня жжет.

А теперь о другом. Кн[яги]ня Сапега, Изя, Владзё сегодня поехали в Дьепп. Г [ерцоги] ня Вюртем [бергская] осталась. Жена Плихты, вероятно, уже в Варшаве.

Относительно сестры я начинаю сомневаться (То есть насчет приезда Людвики во Францию.). Мне не хуже и не лучше. Люблю Тебя и хотел бы Тебя видеть.

Обнимаю Тебя. Твой.

Пиши.

 

Об Орде ничего нового не знаю.

 

НАПОЛЕОНУ ОРДЕ В ПАРИЖ

 

Grande Rue Chaillot, 74 [июль 1849]

 

Мой Милый.

Гжимале так спешно надо уладить дело с часами, о котором Тебе говорил Циховский, — что он написал мне, заклиная Тебя всеми диезами и бемолями, какие только могли когда-либо существовать между нами, ускорить это дело. —Они стоили, как Тебе известно, 900 фр [анков]. Он не хочет ждать, поэтому не думает получить больше, даже пишет, что можно и дешевле, лишь бы быстро устроить это дело. — Мой Милый, поторопись ради нашей старой дружбы. — Господь бог за это выпестует Тебе отменного парня литовца, а пани Орде даст сто лет здоровья. А пока засвидетельствуй ей, пожалуйста, мое почтение.

Обнимаю Тебя слабее, чем раньше, но так же, как и раньше, сердечно.

Твой Ш.

 

Адрес: «Monsieur Monsieur N. Orda, Paris, 9, rue Louis-Ie-Grand».

 

576. ВОЙЦЕХУ ГЖИМАЛЕ

 

[Chaillot.] Пятница, 3 Août [августа 1849]

 

Ты не можешь себе представить, как и мне хочется хоть часок повидать Тебя, но я не могу просить Тебя вылезти из Твоей дыры, потому что хотя велено выехать и не 200, а только нескольким десяткам из Демократического общества (Польское демократическое общество было основано во Франции в 1832 г. и явилось самой активной демократической организацией польской эмиграции, отражавшей революционные — хоть и половинчатые — тенденции мелкой шляхты; в 1849 г. Общество открыто выступило на стороне блока французских левых партий, которые понесли поражение в восстании 13 июня; репрессии, направленные против руководителей французского демократического движения, затронули и некоторых деятелей Польского демократического общества.) (ни одного из них я даже не знал), однако дело деликатное, если Ты чего-нибудь опасаешься.

Что касается моего странного происшествия, то здесь есть много, много странных вещей, которые я не могу согласовать ни с магнетизмом, ни с ложью или галлюцинацией (п[анны] Ст[ирлинг]), ни с честностью пани Этьен. Даже возможно, que la chose à été faite après coup [что дело было сделано после] (То есть, что всё это было выдумано, чтобы подарить ему эти деньги.). Об этом надо было бы много рассказывать; к тому же мне было прислано какое-то другое anonyme [анонимное] письмо, которое я отдал в собственные руки. С пани Этьен обо всём этом я не говорил и не говорю ни слова, хотя завтра этому уже неделя. Это письмо могло бы быть отдано ей 3 днями раньше; а поскольку я не был дома [на Орлеанском сквере], а она [г-жа Этьен] находится там, то можно было его получить — как без ясновидящего, так и с ясновидящим. Тем более, что совпадают разные разговоры!!! Там есть и сердце, но и тщеславие! Я хотел бы Тебя повидать.

Клезанже привез сюда Соланж после 10-дневного путешествия в жару с ребенком и мамкой, без денег, и в ту пору, когда все отсюда удирают в деревню! Где же разум, не знаю!! Без головы или, скорее, —с очень дурной головой! Де Розьер нет, она на водах в Бельгии с пани Грий [де Безлен]. Соль, между тем, бегает в поисках квартиры. Он хочет найти что-нибудь около Chaillot; это — страшный дурак! — Кроме Франк [омма] и Гербо, все в деревне. Пани Обреск[ова] в Сен-Жерм [ене]; по понед [ельникам] она меня всегда тут навещает. Я пью боннские воды. Сестра еще не получила разрешения. Позже оно будет не нужно, потому что его каникулы (Каласанты Енджеевича.) кончатся. Задыхаюсь, кашляю и какой-то сонный, ничего не делаю; ничего мне не хочется. Этот Алексей не выходит у меня из головы.

Твой Ш.

 

Цихоту (А. Циховского.) не видел две недели. О Вирг[инии] ничего не знаю. Часы Орда не продал. Отдал Цих [овскому]. Последние, кому он их предлагал, оспаривают их подлинность. Искали в книгах у Бреге (А. Л. Бреге (1747—1823) и его внук Луи (1803—1883) — известные французские конструкторы и фабриканты часов.); упоминаний о них нет. Другие Твои дела, вероятно, с тех пор застопорились.

Старый князь (Адам Чарторыский.) и [княгиня] Сапега были у меня вчера вечером. Княгиня, Изя и Владзё (Жена и дети Адама Чарторыского.) в Дьеппе, здоровы.

 

МАРИИ ДЕ РОЗЬЕР В ШОДФОНТЕН

 

[Chaillot, 14 августа 1849]

 

Моя сестра, Ендж [еевич] и моя племянница 5 дней как со мной. Я очень устал. Они тоже. Желаю Вам такого же счастья, какое я испытываю в данный момент, но немного побольше здоровья, так как я слабее, чем когда-либо.

Ваш искренний друг Ш.

 

Мое почтение г-же Гр[ий] де Безлен.

 

[Приписка Людвики Енджеевич:]

Только одно слово, потому что пора отсылать письмо на почту. Итак, я здесь с дражайшим Фридериком, который очень болен; а я очень сожалею, что не могу обнять Вас, мой милый и добрый друг. Я непременно остановилась бы в Шодфонтене, если бы поезд не проходил там ночью. Я об этом думала, потому что увидеть Вас там было бы невыразимым удовольствием. Впрочем, Вы знаете, как мы Вас любим. Вам не нужно также говорить о том сожалении, которое мы испытали, увидев, что эти планы рухнули. Я буду счастлива увидеть Вас вскоре в Париже, где мы часто говорим о Вас, дорогой друг. Вы не поверите, как бы я хотела, чтобы Ваш приезд доставил несколько приятных минут дорогому Фр[идерику], который сегодня очень устал, больше чем в другие дни, от бессонницы и приступов кашля. Людка (Людка — Людвика Енджеевич, по мужу Цехомская, племянница Шопена.) доставила ему много радости. Остальное в другой раз, потому что надо запечатывать письмо. Прощайте, милый друг! Мой муж передает Вам множество приветов, а я Вас целую от всего сердца*.

Л. Е.

 

Оригинал на французском языке. Адрес: «Mademoiselle de Rozière, Grand Hôtel des Bains à Cliaudfontaine, par Liège (Belgique)». Почтовый штемпель: «Paris, 14 Août 1849».

 

 

* Великий польский поэт-романтик Циприян Норвид, часто встречавшийся с Шопеном в последний год его жизни и посвятивший ему значительную страницу своего творчества, писал впоследствии в «Черных цветах» об этом периоде жизни композитора: «Это позже — позже в Париже Шопен жил на улице Chaillot, идущей от Елисейских полей вверх, и в левом ряду домов на первом этаже, из окон квартир видны сады и купол Пантеона и весь Париж — единственная точка, с которой открываются виды, несколько напоминающие виды, встречающиеся в Риме. Такая квартира и с таким именно видом была у Шопена, — и главной ее частью была большая с двумя окнами гостиная, где стояло его бессмертное фортепиано, фортепиано отнюдь не роскошное, а скорее похожее на шкаф или буфет, затейливо отделанное, как все модные фортепиано, треугольное, длинное, на трех ножках — какое, мне кажется, уже мало кто держит в изысканной квартире. В этой гостиной Шопен в пять часов обедал и затем с трудом опускался по лестнице и ехал в Булонский лес, а когда он возвращался, его вносили по лестнице, ибо наверх он сам подняться не мог. Бывало, мы вместе обедали, и я выезжал с ним, а однажды мы по дороге заехали к Богдану Залескому, который тогда жил в Пасси, но не поднялись к нему наверх, так как Шопена некому было внести, и остались в садике перед домом, где на лужайке играл тогда еще маленький сын поэта...

С этого дня прошло много времени, я не заходил к Шопену, всегда, однако, зная, каково его самочувствие; я также узнал, что приехала из Польши его сестра. Однажды я наконец зашел его проведать — служанка француженка сказала мне, что он спит. Я, стараясь ступать как можно тише, оставил свою визитную карточку и вышел. Но только я успел спуститься с нескольких ступенек, как меня догнала служанка и сказала, что Шопен, узнав, кто заходил, просит меня зайти — словом, он не спал, но не хотел принимать. Я, полный благодарности, что он захотел меня видеть, вошел в находившуюся рядом с гостиной комнату, которая служила Шопену спальней, и застал его одетым, полулежащим на кровати, а его сильно опухшие ноги были одеты в чулки и туфли. Сестра артиста сидела рядом с ним, удивительно похожая на него в профиль... Он, закутанный в шаль, в тени глубокого ложа с занавесками, опираясь на подушку, был необыкновенно прекрасен; как всегда, в его самых будничных жестах было что-то законченное, проступало нечто монументальное... Прерывающимся от кашля голосом и задыхаясь, он стал упрекать меня, что я давно не заходил его проведать, потом шутил и подтрунивал, нападая на маня за мистические взгляды, — чему я, так как это доставляло ему удовольствие, не препятствовал — потом я разговаривал с его сестрой, — потом он перестал кашлять, потом настало время, когда ему надо было дать отдохнуть, и я стал прощаться, а он, сжав мою руку, откинул волосы со лба и сказал: «Переселяюсь... — и начал кашлять, а я, услышав его слова и зная, что на его нервы иногда хорошо действует, когда ему резко противоречат, нарочито, искусственным тоном и целуя его в плечо, сказал, как говорят человеку сильному и обладающему мужеством: «Ты всякий год так переселяешься... а между тем, мы, слава богу, видим тебя живым». На это Шопен, заканчивая прерванную кашлем фразу, сказал: «Я хотел тебе сказать, что переселяюсь с этой квартиры на place Vendôme».

Это был наш последний разговор, он вскоре переехал на place Vendôme, где и умер, и я после этого визита на улицу Chaillot больше его не видел...» (С. Norwid. Pisma zebrane. Warszawa—Krakow, 1911).

 

АДОЛЬФУ ЦИХОВСКОМУ В ПАРИЖ

 

[Chaillot, 15 августа 1849]

 

Моя Жизнь.

Будь добр и назначь мне сегодня час, в который я мог бы Тебя застать. Здесь Людвика, — она была бы рада повидаться с Тобой. Сердечно обнимаю Тебя.

Шопен.

 

Среда утром

 

На русском публикуется впервые. Адрес: «Monsieur Adolphe Cichowski».

 

ОГЮСТУ ФРАНКОММУ В ПАРИЖ

 

[Chaillot, август 1849]

 

Мой Дорогой.

Пришли мне немножко Твоего Бордо. Я должен сегодня выпить немного вина, а у меня нет никакого. Но хорошенько заверни бутылку и запечатай ее своей печатью, — уж эти посыльные!! Не знаю, кому Ты доверишь эту посылку. Какой же я стал подозрительный!

Всецело Твой Ш.

 

Оригинал на французском языке.