Адольфу гутману в гейдельберг

 

Calder House, 16 октября 1848 (12 миль от Эдинбурга)

 

Дорогой друг.

Что поделываешь? Как поживают Твои? Что слышно на Твоей родине, в Твоем искусстве? Ты дуешься на меня несправедливо — ведь Ты знаешь мою неспособность к корреспонденции. Я много о Тебе думал, а когда недавно услышал о беспорядках в Гейдельберге (Неясно, о каких беспорядках в Гейдельберге говорит Шопен; в 1848 г. в Гейдельберге было несколько уличных республиканских демонстраций, но они имели место в апреле этого года, осенью же состоялось несколько выступлений радикальной буржуазии в разных частях Германии, но они были не в самом Гейдельберге.), я начинал писать Тебе десятка три писем и кончил тем, что все их сжег. Этот листок наверняка дойдет к Тебе и застанет Тебя рядом с Твоей доброй Матерью. После получения Твоего последнего письма я поехал в Шотландию, в эту прекрасную страну Вальтера Скотта, полную воспоминаний о Марии Стюарт (Мария I Стюарт (1542—1587) — королева Шотландии (1560—1567), стремившаяся восстановить в Шотландии католицизм; была свергнута с престола кальвинистски настроенной знатью.), о двух Карлах (Имеются в виду короли Англии и Шотландии: Карл I Стюарт (1600 — казнен в 1649 г.) и Карл II (1630—1685).) и т. д.. Я таскаюсь от одного лорда, от одного графа к другому. Всюду я принят с самым сердечным радушием и безграничным гостеприимством, всюду превосходные фортепиано, прекрасные картины, замечательные библиотеки; кроме того — охота, собаки, бесконечные обеды, винные погреба, которыми я меньше пользуюсь. Трудно представить себе более изысканную роскошь и комфорт, чем те, которые видишь в английских замках. Поскольку королева провела несколько недель в Шотландии, то за нею потянулась вся Англия, отчасти потому, что этого требуют этикет и придворные обычаи, отчасти от невозможности отправиться в настоящий момент на материк, так сильно потревоженный революционными волнениями. Всё здесь удвоило блеск, кроме солнца, которое осталось таким же, как всегда; уже приближается зима, — а что со мной будет, я до сих пор и сам не знаю. Пишу это у лорда Торпхичена. Как раз под комнатой, которую я занимаю, Джон Нокс, шотландский реформатор, в первый раз причащал. Всё

здесь говорит воображению — парк с вековыми деревьями, пропасти, развалины старинных замков, бесконечные коридоры с бесчисленными портретами предков; имеется даже какой-то «красный колпак», который прогуливается в полночь. И я там прогуливаюсь с моими сомнениями.

Холера приближается; в Лондоне туман и сплин; в Париже всё нет президента (Президентские выборы во Франции были назначены на 10 декабря 1848 г..). Но куда бы я ни отправился со своим кашлем и своим удушьем, я буду всегда Тебя любить. Передай Твоей Матери мое почтение и самые сердечные пожелания счастья Вам всем. Напиши несколько слов по адресу:

Dr Lishinski, 10 Warriston Crescent, Edinbourg, Scottland.

Всем сердцем Твой Шопен.

 

P.S. Я играл в Эдинбурге («Музыкальный вечер» Шопена состоялся в Эдинбурге (Hopetown Rooms, Queen Street) 4 октября 1848 г.. Шопен сыграл несколько Этюдов, Экспромт, Ноктюрны, Большой блестящий вальс, Прелюдии, Балладу, Мазурки, Вальсы и др..); вся местная знать собралась меня слушать; говорят, что прошло хорошо, — немного успеха и денег. В этом году в Шотландии были: Линд, Гризи, Альбони, Марио, Сальви — словом, все.

 

Оригинал на французском языке.

 

ВОЙЦЕХУ ГЖИМАЛЕ В ПАРИЖ

 

[Hamilton Palace,] 21 oct[obre — октября 1848]

 

[...] Искусство здесь — это живопись, скульптура и архитектура. Музыка не считается искусством и не называется искусством. И если скажешь — артист, то англичанин подумает, что это живописец, архитектор или скульптор. А музыка — это профессия, а не искусство, и никто музыканта не назовет артистом, а тем более в печати, потому что на их языке и по их взглядам музыка нечто иное, чем искусство: это — профессия. Спроси любого англичанина, и он Тебе скажет, что это так. Меня здесь убедил в этом Нейком. Виноваты в этом, вероятно, сами музыканты, а вот попробуй исправь подобные вещи! Вместо хорошего играют всякую чепуху, а разучивать порядочные вещи — считают смешным. Леди... — одна из первых здешних знатных дам, в замке которой я провел несколько дней, а знатная дама считается здесь как бы музыкантшей. Так вот, однажды после моего фортепиано и после пения разных шотландских леди, ей приносят род аккордеона, и она с полной серьезностью начинает играть на нем ужаснейшие мелодии. Что же Ты хочешь? Мне кажется, что тут у каждого не хватает заклепки. Другая леди, показывая мне свой альбом, сказала: «La reine a regardé dedans et j’ai été à coté d’elle [Королева рассматривала его, a я стояла рядом с нею]». Третья — что она la 13-me cousine de Marie Stuart [13-я кузина Марии Стюарт]. А еще одна поет французский романс на английский лад и для оригинальности всегда стоя аккомпанирует себе на фортепиано:

j’a i е   a i i е m a i i е (j’ai aimé [я любила]) жэй аймей!!! Герцогиня Пармская говорила мне, что одна [леди] насвистывала при ней под аккомпанемент гитары. Те, которые знают мои сочинения, просят меня: «Jouez-moi votre second soupir... j’aime beaucoup vos cloches [Сыграйте мне ваш второй вздох... я очень люблю ваши колокола (Под названием «Вздохи» Вессель издал два ноктюрна ор. 37; таким образом, «второй вздох» — это Ноктюрн G-dur, ор. 37 № 2; под «колоколами», вероятно, подразумевается средняя часть Ноктюрна G-dur (см. письмо 267 и 2-й ком. к этому письму).)]»... И все впечатления завершаются словами: «л а й к (like) water [как вода]» — будто бы струится, как вода. Я еще не играл ни одной англичанке, чтобы она не сказала мне «Лайк water!!!» Все смотрят на руки и с большим чувством играют фальшивые ноты. Оригиналы, упаси бог.

 

[Здесь нарисована карикатура]

 

Это лорд в воротнике и гетрах, заикается.

 

[Другая карикатура]

 

Это герцог в юфтяных сапогах со шпорами, в лосинах и сверху род халата.

 

В 1910—1912 гг. автограф письма находился в музее Чарторыских в Кракове; дальнейшая его судьба неизвестна. Ни один из издателей письма не репродуцировал его оригинала, несмотря на крайний интерес — две карикатуры Шопена. Уже Ф. Гёзик указывал, что это отрывок письма.

 

ВОЙЦЕХУ ГЖИМАЛЕ В ПАРИЖ

 

Edinburg, 30 octobre [октября 1848]

 

Моя дражайшая Жизнь!

Неужели Ты забыл меня настолько, чтобы несмотря на то, что я пишу Тебе, что становлюсь всё более слабым, всё более подавленным, без всякой надежды, без дома, чтобы из этого заключить, что я женюсь? В тот день, когда я получил Твое милое и сердечное письмо, я написал своего рода распоряжение, что делать с моим хламом в случае, если бы я где-нибудь издох.

Я таскался по Шотландии, но теперь уже слишком холодно, и завтра я возвращаюсь в Лондон, потому что лорд Стюарт писал мне и просил играть 16-го на концерте, который дается в пользу поляков перед началом бала. Возвращаясь из Hamilton Palace (в 60 милях отсюда), где я провел несколько дней у герцога и герцогини Гамильтон, я простудился и вот уже пять дней как не выхожу. Живу у д[окто]ра Лыщиньского, который лечит меня гомеопатией, и никуда больше не хочу ехать с визитами, потому что тут и холера под боком, и потом, если я где-нибудь свалюсь, то уж теперь на всю зиму. Я обещал, если погода улучшится, вернуться в Hamilton Palace, а оттуда ехать на остров Эйран (Остров Эйран находится в заливе, вблизи полуострова Кантир. Принадлежал маркизу Дугласу, сыну герцога Гамильтона.) (он весь принадлежит им) к герцогине Баденской, которая замужем за их сыном, маркизом Дугласом; но из этого ничего не выйдет. Во время моего там [в Hamilton Palace] пребывания, кроме высшей местной аристократии и родных, были герцогская чета Пармы, герцог Лукки [с женой], она сестра герцога Бордо (очень веселые молодожены). Они также пригласили меня к себе, в Кингстон, когда вернутся в Лондон, потому что теперь, с тех пор, как их выгнали из Италии, они будут жить в Англии. Всё это хорошо, но я уже не гожусь для этого, и если я так спешно выехал из Гамильтона, то также потому, что не могу сидеть за столом с 8 до 10½ без болей, таких, какие у меня были у Гутмана (помнишь?). И хотя я и завтракал по утрам у себя, и поздно сходил вниз, и по лестницам меня носили, однако же всё это для меня неудобно.

В Уишоу (Уишоу — город и замок в нескольких десятках километров от Гамильтона, по дороге из Гамильтона в Эдинбург.) у леди Белхэйвен, где я был перед Гамильтонами, еще до того, как получил Твое письмо, я написал Тебе, — но такое мрачное, плохое письмо, что хорошо, что я не послал его.

После 16 nov[embre — ноября], если у Вас там дела пойдут получше или если меня выгонят лондонские brouillard’ы [туманы], я вернусь в Париж, если будет не слишком поздно пускаться в путь.

Мои добрые шотландки, которых я уже не видел недели две, сегодня будут здесь; они хотели бы, чтобы я еще остался таскаться по шотландским замкам и туда и сюда, и всюду, куда меня приглашают. Славные, но такие нудные, что сохрани господь!.. Всякий день получаю [от них] письма, ни на одно не отвечаю, но как только я куда-нибудь поеду, так они за мной тащатся, если могут. Это, может быть, и подало кому-нибудь мысль, что я женюсь (Заботы, которыми Дж. Стирлинг окружала Шопена, дали повод к целому ряду сплетен, в том числе и матримониального характера; весьма вероятно, что Дж. Стирлинг питала к Шопену чувства более теплые, чем просто дружеские.); однако для этого требуется какое-то физическое attrait [влечение], а та, что не замужем, уж слишком на меня похожа. Как же с самим собой целоваться...

Дружба дружбой, сказал я определенно, но ни на что иное она права не дает...

Если бы я даже мог влюбиться в кого-нибудь, кто бы меня тоже полюбил так, как мне бы того хотелось, то я бы всё же не женился, потому что нам нечего было бы есть и негде было бы жить. А богатая ищет богатого, а если уж бедного, то не дохлого, а молодого, красивого. Один вправе мыкать горе, а вдвоем — это величайшее несчастье. Я могу подохнуть в больнице, но жену после себя без хлеба не оставлю.

Впрочем, излишне писать Тебе всё это, так как Ты знаешь, что именно так я думаю... [Вычеркивания] Так что я вовсе не думаю о жене, а о доме, о Матери, о Сестрах. Дай им бог, чтобы они не теряли бодрости духа! А куда тем временем делось мое искусство? А мое сердце — где я его растратил? [Вычеркивания] Я уже едва помню, как поют на родине. Этот мир как-то проходит мимо меня, я забываюсь, у меня нет сил; [Вычеркивания]... и стоит мне немного подняться, как я тем глубже упаду.

Я не жалуюсь Т е б е, но Ты спросил, и поэтому я объясняю Тебе, что я ближе к гробу, чем к брачному ложу (А. Гутман привел Ф. Никсу (биографу Шопена) фразу, сказанную однажды Шопеном: «Меня сосватали с м-ль Стирлинг; с таким же успехом она могла бы выйти замуж за смерть».). Разум мой довольно спокоен. [Вычеркивания, среди которых можно разобрать: «Я смирился».]

Напиши мне словечко. Адресуй:

Шульчевскому, Esq. [эсквайру], 10, Duke Street, St. James’s.

Там находится польское литературное общество Стюарта.

Четвертое написанное Тебе письмо я не отправлю, а только кусочек из другого, написанного в раздражении, чтобы Ты видел, как иногда я бываю зол.

Твой до смерти Ш.