Супругам Енджеевич в Варшаву

 

[Ноан, начало августа, 1845]

 

Всегда как-то глупо оканчивать письмо не в тот день, когда оно начато. Это письмо пишется дней пять.

 

Мои самые Дорогие!

Вчера мне переслали из Парижа Ваше письмо, в котором Вы сообщаете об отъезде Мамы и Барциньских. Дней десять назад я послал отсюда в Париж через панну де Розьер письмо, адресованное Маме на Новы Свят (Улица в Варшаве.). Надеюсь, что Зузе поручили получить мое письмо; если же нет, то знайте, что к Вам отсюда пошло письмо более обширное, чем это, в котором я пишу мало, потому что в том исчерпал все новости. Вы найдете в нем также несколько слов для Людвики от моей Шателенки (2 Подразумевается Жорж Санд; дом в Ноане назывался château (шатó — зáмок), отсюда и определение.). С этим же письмом я отсылаю в Париж письмо Людвики панне де Розьер, на которое она, наверное, ответит, так как любит писать, хотя ей частенько писать и не о чем; однако это очень приятный недостаток, и я жалею, что не обладаю подобным. Меня радует, что половина из вас отправилась в деревню и что Генрись (Генрих Енджеевич, племянник Шопена (ум. в Париже в 1899 г.).) тоже на свежем воздухе; жаль, что нельзя было устроить так, чтобы и Вы тоже поехали. Я уверен, что одной из причин этого является прошлогоднее путешествие, и я не перестаю упрекать себя за это. Однако ведь и у Вас остались приятные воспоминания, значит, будем радоваться тому, что было, и надеяться, что еще до окончания железной дороги мы вновь увидимся и Каласанты еще будет чесаться, искусанный rouget’ами (Rouget — насекомые из семейства клещей, встречающиеся во Франции, их укус вызывает сильный зуд (Trombidium holosericeum; в русской зоологии — «клещик-красношейка»).), которых в этом году здесь меньше. Существует гипотеза, что в прошлом году они слишком объелись Каласанты и все поздыхали.

У вас жара; и здесь также несколько дней назад было необыкновенно жарко, но теперь часто идут дожди, и для жатвы, которая в этом году будет хотя и обильная, но поздняя, ждут перемены погоды. В прошлое воскресенье здесь праздновали день св. Анны, здешней патронессы. Так как в этом году двор изменился — он весь в клумбах и цветах, — то танцы происходили на лужайке перед церквушкой. Вы помните деревенский праздник в С а р з е й, поэтому я не буду Вам напоминать ни о корнемюзах (Инструмент, близкий к волынке.), ни о ларьках, ни о танцорах всех сортов. Здесь гостило больше десятка знакомых, среди них и Леру, о котором спрашивала Людвика. Он сейчас тут, в Буссаке, городке в 8 милях отсюда, где так же, как и в Саллиатре в департаменте de la Creuse, есть супрефектура. В этом очень древнем городке над К р ё з о й стоит замок с памятниками старины (Буссак — городок в департаменте Крёз; замок в Буссаке — одно из самых древних сооружений Франции.). Невдалеке — камни друидов; окрестности славятся своей красотой. Там у него [Леру] патент на типографию, в которой он уже печатает газету, издаваемую в этом городке, — она называется «Eclaireur [de l’Indre]». Однако эта типография еще не работает по его новому procédé [методу] (То есть типография П. Леру не была организована на кооперативных началах, которые он проповедовал.), потому что у него, как у каждого, есть свое но, — он вечно начинает и ничего не доводит до конца. Бросит какую-нибудь значительную идею и довольствуется этим. То же самое и с этой новой машиной (Пьер Леру был по профессии наборщиком и всю жизнь работал над изобретением наборной машины, которую он называл «пианотипом».), которую он не закончил или не вполне отделал. Хотя она и работает, но не достаточно точно. Она уже обошлась в несколько десятков тысяч ему и его ближайшим друзьям (среди которых в особенности хозяину пана Коко (Речь идет о Жорж Санд; одна из ее собак называлась Коко.)); кроме воли и особенно настойчивости, надо было бы найти еще столько же [средств], а это в данный момент немыслимо. Однако машина существует, и вскоре за нее возьмется какой-нибудь exploiteur [эксплуататор], вырядится в чужие перья и покажет ее миру. Такие уже находились и находятся, они хотят купить изобретение, но он этого не хочет. Кроме двух томов о hidr. [?] (Написано Шопеном неразборчиво и, может быть, неверно прочтено переписчиком. Видимо, было «hum» и имелось в виду крупнейшее произведение П. Леру «De l’Humanité.(1841).), множество его статей в Энциклопедии («Encyclopédie nouvelle» (восемь томов), 1841.) и в «Revue», где печатается Консуэло («Консуэло» (1842—1843) — роман Жорж Санд.). Всё, что он пишет, тесно связано одно с другим. В «Revue [Indépendante]» помещено несколько очень ценных его dis cours [статей], некоторые из них не окончены (Перу П. Леру принадлежал ряд философских статей. Тут речь, возможно, идет о его статье «Discours sur la situation actuelle de la société et de l’esprit humain» — «О современном положении общества и человеческого разума» (1841).). Всё это лежало на столе в Square d’Orléans (То есть в квартире Жорж Санд на Орлеанском сквере, в которой в 1844 г. останавливались Енджеевичи.). Какие же Вам сообщить новости? Что пани Виардо уехала уже на Рейн, куда ее от имени прусского короля пригласил Мейербер, так же как Листа, Вьетана (Анри Вьетан (1820—1881) — известный бельгийский скрипач, композитор и педагог.) и др.. Королевская чета будет принимать там английскую королеву, которая уже поехала в Германию со своим мужем пр[инцем] Альбертом. Мендельсон тоже занят в Кобленце музыкальными приготовлениями, по поручению своего короля, потому что предполагается устроить прием королеве Виктории в Штольценфельсе (Старинный замок в окрестностях Кобленца.). Лист заставляет кричать себе es lebe [да здравствует]! в Бонне, где сооружается памятник Бетховену и где также ожидают коронованных [гостей]. В Бонне продают сигары: Véritables cigares à la Beethoven [подлинные сигары во вкусе Бетховена], который, наверно, курил только венские трубки; уже продано столько мебели, старых письменных столов, старых полок Бетховена, что бедный автор de la symphonie pastorale [Пасторальной симфонии] должен был обладать поистине огромным складом мебели. Это напоминает того concierge [привратника] в Фернее (Местечко вблизи швейцарской границы, в котором в 1758—1778 гг. жил Вольтер.), который напродавал бесчисленное множество вольтеровских тростей. Пан Бланки (Адольф Бланки (1798—1854) — французский экономист и публицист.), профессор, старый знакомый Каласайты, при своем отъезде из Мадрида, куда он был послан с паном Саландрур, фабрикантом знаменитых обюссонских ковров, для ознакомления с тамошней промышленностью, получил от молодой испанской королевы орден. Это никому не интересно и никто об этом не спрашивал, но мне это вспомнилось, потому что он знакомый Каласанты. Что касается маминой спутницы (Речь идет о Н. В. Обресковой.), то ей не нужно никого знать, она и так всех знает. Куда едет Лорка (Лаура (Лора) Чосновская.)? Мне жаль Антка Водз [иньского] из-за того, что у него будет второй отпрыск. Мери (Стефан Витвицкий.), вероятно, знает, что его молодая приятельница была больна и что ей теперь лучше; об этом мне еще в Париже говорил муж покойной Дюпон. Мне приятно знать, что Новак [овский] играет мою Berceuse [Колыбельную]; мне кажется, что я словно слушаю его издалека. Обнимите его. Соната, [посвященная] Эльснеру (Соната c-moll, ор. 4 (первая).), вышла в Вене у Гаслингера; по крайней мере, он сам прислал мне несколько лет назад в Париж отпечатанную épreuve [корректуру]; но поскольку я не отослал ему ее исправленной, а только велел передать, что хотел бы многое изменить, то они, возможно, отложили печатание, что мне было бы очень приятно... Ах, как быстро летит время! Не знаю уж почему, но я ничего путного делать не могу, а ведь я не ленюсь, не слоняюсь из угла в угол, как было при Вас, а целыми днями и вечерами сижу в своей комнате. Однако я должен до отъезда отсюда закончить некоторые рукописи, потому что зимой я сочинять не могу. Со времени Вашего отъезда я написал только ту Сонату (Соната h-moll, ор. 58 (третья).). Сейчас, кроме новых Мазурок (Мазурки a- moll, As- dur и fis- moll, ор. 59.), у меня нет ничего готового к печати, а надо бы. Слышны дилижансы. Проезжают за садом. Не остановится ли какой-нибудь и не выйдете ли из него Вы! Напишите мне откровенно, помог ли Людвике совет Маржолена, а также — вполне ли здоров Антек Бартоло. Мамочка смешит меня своими отговорками. Но скажу откровенно, что, не зная ее теперешнего состояния здоровья, не смею из-за ее ревматизма настаивать, тем более зимой. Я поручаю свою радость Вашему благоразумию, но всей душой протестую против всяких уловок. Впрочем, если бы Мамочка здесь заболела, да и я тоже, то сюда приехала бы Изабелла ухаживать за нами, за Изабеллой — муж, а за ними и Вы. А Зузя и пани Лутыньская будут хозяйничать. Voila tout [вот и всё]. Людвика, скажи же своему мужу, чтобы и он хоть когда-нибудь приписал словечко. Пусть коротко, пусть только скажет мне «добрый день», а то мне его не хватает в Вашем письме. Пусть он всегда, в каждом письме проставляет номер дома. А то я никогда не помню ни Вашего номера, ни номера Антония. У меня он записан, но в Париже, и поэтому я всегда должен адресовать при помощи описательных выражений. Право, нужно иметь дубовую голову, чтобы столько раз писать этот номер и всё же его не помнить. Я вернулся с прогулки с Соль, которая меня отлично прокатила в кабриолете в обществе Ж а к а. Жак — это имя огромной собаки, очень породистой, которую подарили Хозяйке взамен старого Симона, который в этом году сильно постарел и у которого парализована лапа. Он неразлучный друг толстого Коко и хотя своеобразной, но чудесной породы. Если идет дождь, он залезает в кабриолет, и когда ложится, то с одной стороны мокнет голова, а с другой хвост, — несмотря на все его остроумные старания защититься от дождя, — он слишком велик для подобного комфорта. В настоящую минуту Хозяйка находится с соседом, милым доктором (Имеется в виду доктор Гюстав Папе.), в деревне у больного; а тот, несмотря на горячку, во что бы то ни стало хочет пойти к женщине за пару миль отсюда, которая remet les fourchettes de l’estomac [извлекает вилки из желудка] (Речь идет о деревенской знахарке.), и никак не удается его отговорить. — Мне писали из Парижа, что умер Арто, скрипач. Это был сильный и крепкий молодой человек, широкий в кости и плечах, который умер от чахотки в Ville-d’Avray недели две назад. Когда я перед своим отъездом был в Ville-d’Avray (мы там проезжали с вами по дороге в Версаль), чтобы навестить свою крестницу, дочку Альбрехта, я ехал с пани Даморо. Она ухаживала за ним [Арто] и тогда уже говорила мне, что его здоровье очень плохо. Мне жаль пани Даморо, — она была искренне к нему привязана. В позапрошлом году они вместе ездили в Америку. Видя нас обоих, никто бы не мог сказать, что он умрет раньше и к тому же от чахотки. Ян по своему обычаю уже с четверть часа звонит к обеду. (Хозяйка обещала ему, что когда-нибудь обольет его холодной водой, если он будет звонить так долго). Я должен побриться, у меня отросла борода, и поэтому опять прерываю письмо. — Я уже побрился, но от этого не стал толще, и хотя мне здесь и говорят, что я пополнел, далеко мне, однако, до покойного Околова (Ежи Околов — председатель счетной палаты Королевства Польского до ноябрьского восстания; в «Дневнике» Козьмяна упоминается о его необычайной полноте.). Обнимите его невестку (ту, с которой, если не ошибаюсь, я часто играл в четыре руки на Медовой улице и где я часто встречал панну Чайк[овскую]). Напишите мне о моих крестных. Обнимите чету Прушаков. Пожмите руку Польчо — старому приятелю. Скажите Эльснеру, чтобы приезжал сюда в Нери лечить свою ногу. Едет ли Добжиньский в Париж? Я убежден, что он имел бы успех у Мейербера. Меня радует, что Вы услышите симфонию Давида (Фелисьен Сезар Давид (1810—1876) — французский композитор, последователь Сен-Симона; в 1833 г. совершил поездку на Восток; после этого путешествия возникла симфония-ода «Le désert» — «Пустыня» (симфония с хором и декламацией), впервые исполненная в Париже в 1844 г..). За исключением нескольких подлинно арабских песен, во всём остальном ценна только инструментовка. Но меня удивляет, что у Вас для этого готовят костюмы и декорации, тогда как здесь ее исполняли в черных фраках, сидя на стульях за нотными пультами или с нотами в руках. Об этом, наверно, не помышляли даже величайшие его почитатели (которых становится всё меньше и меньше, как обычно после подобных engouement [восторгов]). Обратите внимание на пение муэдзина (так называют того, кто, по арабскому обряду, поет каждый час с минарета — башенки); это то, чему здесь алжирские арабы на первом концерте приветственно кивали головой и от удовольствия расплывались в улыбках. Скоро я опять Вам напишу, как сердечно люблю Вас. Хотел бы много написать Вам, но не знаю, как за это взяться, чтобы поболтать письменно так, как мы болтали по утрам в соседней комнате за шоколадом. Сердечно обнимаю Вас всех.

 

[Приписка:]

Славный Франкомм писал мне и просит Вас не забывать его.

 

[Приписка Жорж Санд:]

Здравствуйте, моя милая, люблю Вас, нежно целую; да благословляет Вас всегда бог.

 

[Дальше рукой Шопена:]

Не захотели отправить письма, не написав словечка. Они так милы (пишу во множественном числе, потому что они ко всем так добры). — П а н Б р ю н ел ь (Марк Исамбар Брюнель (1769—1849) — французский инженер; туннель под Темзой построен им в 1824—1842 гг..) (француз родом), тот инженер, который построил лондонский туннель под Темзой, изобрел сейчас, среди прочих ценных работ, новый локомотив, благодаря которому можно будет проезжать 50 английских миль в час. У этой машины будет восемь колес. Это, конечно, не сделает железную дорогу приятнее. Соль, которая принесла мне шоколаду для подкрепления, просит меня написать, что она обнимает Людвику. У нее очень доброе сердце. Я не удивляюсь, что Ты еще не знаешь Изидора, так как он еще не вышел отдельной книгой. А Тевериного («Изидора» и «Теверино» — романы Жорж Санд.) только в будущем месяце начнет печататься как фельетон в газете «La Presse» («La Presse», основанная в 1836 г. Эмилем де Жирарденом (1806—1881), была первой во Франции дешевой бульварной газетой; в ней начали печататься романы в отрывках, что было новостью для того времени.). N[ota] b[ene], эти фельетоны не имеют ничего общего avec le corps [с идейным направлением] газеты, которая придерживается по многим вопросам прямо противоположных взглядов.

 

МАРИИ ДЕ РОЗЬЕР В ПАРИЖ

 

Ноан, вторник [осень 1845]

 

Я Вам пишу без словаря, чтобы доверить письмо к моей матери. Вы мне это позволили. Заранее Вас благодарю и желаю Вам быть здоровой. Здесь всё ничего, за исключением фортепиано, из которых одно не делает ничего, а другое очень мало. То, что очень мало, — это мое, разумеется (Второй инструмент принадлежал Соланж, которая ленилась.).

Сюзанна мне говорила, что Вы были очень добры к моему № 9 (Номер парижского дома Шопена по улице St. Lazare, cour d’Orléans.). За это я Вам так признателен, что мне бы хотелось написать Вам длинное и интересное письмо, чтобы доказать мою признательность. Но я этого не умею и ограничиваюсь тем, что жму Вашу руку.

Фр. Ш.

 

Прислали ли Вам Сонату и Колыбельную? Напишите нам о себе. Остерегайтесь идти в толпу смотреть лодочные состязания [вероятно, из-за возможности давки]. Берегите себя, и если случайно есть письмо из Варшавы, то перешлите мне его. Отправляю мое запечатанным, но если сможете засунуть (В то время письма чаще посылались без конверта; почтовую бумагу складывали и запечатывали сургучом или облаткой.) туда словечко Людвике, то это доставит ей огромное удовольствие. Скажите, пожалуйста, г-же Этьен (если вспомните об этом), чтобы она дала мой адрес разносчикам 2 музыкальных журналов, чтобы мне их пересылали сюда.

 

[Приписка Жорж Санд:]

Здравствуйте, милая, все Вас целуют, все здоровы и все в самом деле лентяйничают. За исключением меня. Я всё еще ежедневно работаю над романом, хотя больше не сижу по ночам и довольно много гуляю. Соланж одевается и раздевается, влезает на лошадь и слезает с нее. Она встает и ложится, почесывается, зевает, открывает и закрывает книгу, приглаживает волосы, обращается с Морисом, как с дураком, — словом, как видите, очень занята, и подобные важные дела мешают ей сойти вниз раньше десерта. Тиф у нас всё еще продолжается, и в этом надо положиться на милость провидения! я лечу заболевших и надеюсь не заразиться. Пока еще никто у нас не умер. Дядя Полит (Ипполит Шатирон.) ведет себя умником. Он является ежедневно в черном сюртуке, в шляпе à la bolivar («... в шляпе à la bolivar» — широкополая шляпа, модная в то время во Франции; названа по имени генерала и политического деятеля Латинской Америки Боливара (1783—1830), освободившего от владычества Испании ряд стран Южной Америки, в том числе и Боливию, названную так в его честь.), в черных шелковых перчатках; жилет немного коротковатый, живот слегка толстоватый, цвет лица чуть бронзоватый. У него вид по-праздничному разодетого скотопромышленника; впрочем, он больше не напивается и не мелет больше вздора. Он говорит, что еще никогда так не заслуживал страсти, которую он Вам внушает.

Морис играет, дразнится, облизывает усы, зубоскалит, разъезжает в бричке, носит берейторские сапоги, пахнет конюшней и обожает Вас.

А Вы будьте здоровы. Играйте на фортепиано, любуйтесь красивыми цветами и любите нас. Я бы хотела послать Вам своих гвоздик и анютиных глазок. Никогда не видала ничего столь прекрасного, но, впрочем, думаю, что в Париже есть еще лучше. Пишите нам. Целую Вас от всего сердца.

Ж. С.

 

Оригинал на французском языке. Адрес написан рукой Жорж Санд: «Mademoiselle de Rozières, rue St. Lazare, 48, Paris».