Людвика Шопен — Ф. Шопену в Париж

[Варшава.] С [его] 27 ноября 1831

Дражайший Фрицек.

Я прекрасно понимаю, что мое сегодняшнее письмо, из-за высказанного в нем мнения, несколько отличающегося от Твоего, причинит Тебе некоторое огорчение. И мне жаль Тебя, потому что у Тебя возникнут из-за этого разные затруднения. — Сначала, после получения Твоего письма, Калькбреннер нас очень обрадовал, и мы были до такой степени довольны, что хотя, когда мы закончили чтение, уже было больше девяти, я сразу же села писать Тебе, чтобы с восторгом сообщить, что никто из нас не имеет ничего против этого и что мы единодушно посылаем столь желанное да; и я даже удивлялась, как Ты мог подумать, что мы можем ответить Тебе отказом. Калькбреннер восхитил меня: в воображении я видела в нем такого человека, каким, дай бог, чтобы были все; я видела [в нем] благородство, высокие моральные качества, словом (если бы это зависело от меня), я бы ему написала вексель на себя и даже на Тебя; Тебя, мой дорогой, я бы, не колеблясь, отдала в его руки. Но на следующий день мы отправились к почтенному Эльснеру, который не только любит Тебя, но, возможно, больше чем кто-либо другой печется о Твоей славе, глубоких знаниях и т. д. (может, я неловко выразилась, но Ты уж прости меня, мой дорогой). Он же, прослушав письмо, вовсе не был столь доволен этим предложением, как мы, и, покачав головой, воскликнул: «Это уже зависть, три года» (27 ноября 1831 г. Ф. Шопену были посланы из Варшавы четыре письма: от Миколая Шопена, Изабеллы Шопен, Людвики Шопен и Ю. Эльснера. Эти письма являлись ответом на недошедшее до нас письмо Шопена, в котором он сообщал родным о сделанном ему Ф. Калькбреннером предложении учиться у него в течение трех лет. Предложение Ф. Калькбреннера было несколько болезненно встречено родными и близкими Шопена, увидевшими в этом враждебные намерения, чего на самом деле не было: ближе познакомившись с Шопеном, Ф. Кадькбреннер отказался от своего намерения и в дальнейшем его связывали с Шопеном самые дружеские чувства. В настоящем издании приводятся лишь письма Людвики Шопен (письмо 90) и Ю. Эльснера (письмо 91).). Я высказала ему свое удивление по поводу того, что он вдруг встает на точку зрения, почти противоположную нашей, и, превознося достоинства Калькбр [еннера] и его любовь к искусству, я несколько раз прочла ему выдержку из Твоего письма о том, что он [Калькбреннер] при этом не руководствуется никакими корыстными побуждениями и т. д.. Однако это не помогло. Эльснер нахмурился и, сказав, что сам напишет Тебе, добавил: «Я знаю Фридерика, — он добрый, не знает самолюбия, у него мало желания выдвигаться; они легко им овладеют; я напишу ему, как я всё это понимаю». И действительно, сегодня утром он принес письмо (См. письмо 91.), которое я Тебе пересылаю, и продолжал разговаривать с нами об этом. Мы, судя о людях, в простоте душевной не могли себе представить, что Калькб [реннер] мог быть чем-либо иным, кроме как достойнейшим человеком. Эльс[нер] же не совсем придерживается этого мнения. Сегодня он сказал: «Они поняли, что Фри [дерик] — гений, и их уже беспокоит, как бы он не возвысился над ними, поэтому-то они и хотят держать его три года в своих руках, чтобы хоть несколько задержать то, что развила бы сама природа». Калькб[реннер] [два слова неразборчивы] итальянец не из лучших. Пани Шима [новская] сказала о Калькбреннере que c’est un filout [это мошенник], так что это какая-то интрига по отношению к Фридерику, — и еще самой невинной была бы та, если бы он просто хотел называть его своим учеником. Но там присутствует, вопреки любви к искусству, намерение стеснить его гениальность. Эльснер сказал, что он не понимает, какого рода «школу» он требует от Тебя, а потом добавил: «Если даже он [Калькбреннер] и обладает этой школой, то — если дело идет об исполнительстве — Ты сам, без трехлетнего обучения, если сочтешь нужным, сумеешь всё это понять и усвоить. Эльснер как раз не хочет, чтобы Ты подражал, и он хорошо об этом выразился: «Всякое подражание не то, что оригинальность». Если Ты станешь подражать, то Ты уже не будешь оригинальным, и хотя Ты моложе, но Твои мысли могут быть лучше, чем у иных опытных; Ты обладаешь врожденной гениальностью, и Твои творения лучше и свежее. У Тебя игра Филда, хоть Ты и слышал Жив[ного] (Ю. Эльснер, вероятно, хочет сказать: твою игру нашли похожей на Филда, а между тем ты учился играть только у В. Живного.). — Что это доказывает? П[ан] Эльснер не хочет видеть Тебя только концертным виртуозом, фортепианным композитором и знаменитым исполнителем, так как это легче и менее значительно. Он хочет, чтобы Ты сделался тем, к чему ведет Тебя природа и к чему она Тебя предназначила. Твое место [неразборчиво] рядом с Россини, Моцартом и т. д.. Твой гений не должен ограничиться фортепиано и концертами. — Ты должен обессмертить себя операми. Он говорит, что так сформировавшись, как Ты сейчас, Ты, может быть, уже выше всех ныне известных композиторов, когда они были в Твоем возрасте, и что Ты должен стремиться туда, куда поведет Тебя Твой гений, а не следовать за кем бы то ни было. Сначала (как сказал он) и над Моцартом смеялись и не хотели играть его композиции, а признавали лишь его предшественников. И только впоследствии его оценили. Всё движется, и новый гений не может быть подобен старому. Будь внимателен к тому, что пишет Тебе Эльснер, вдумайся в это; кажется, он прав. Он утверждает, что всё это фразы, которые ослепляют, и, несмотря на свою кажущуюся искренность, они по существу неискренни (боже, почему существуют такие люди!). Ты сам чувствуешь, что хорошо, и, слушая игру стольких исполнителей, всегда умел оценить по достоинству каждого из них. Уже одно то, что Ты умеешь правильно оценить, доказывает Твое превосходство. Эльснер утверждает, что в этом [в предложении Калькбреннера] нет большой любви к искусству, а только самолюбие и любовь к собственному карману. Это, кажется, очень дальний расчет, который можно объяснить следующим образом: почему же Лист, Лист, которому так далеко до Тебя, не захотел принять этого предложения, если оно такое хорошее? Почему он [Калькбреннер] не нашел себе кого-нибудь другого талантливого, кому он мог бы помочь как исполнителю подняться на более высокую ступень. Он предоставляет в Твое распоряжение свой концертный зал, а в то же время Ты можешь в течение четырех месяцев путешествовать, потому что в это время он не намерен давать концерты, так как сейчас не сезон (Письмо Шопена до нас не дошло, можно лишь догадываться, что, по-видимому, речь идет о совместных выступлениях Шопена с Калькбреннером.). Тебя бы это будто бы и не связывало, но его complaisance [любезность] заставляла бы Тебя быть его должником. Таким образом Ты всегда был бы подручным, в то время как на деле мог бы превзойти и его, и многих других. Эльснер также сказал: а что, если бы Рейха (Антонин Рейха (1770—1836) — композитор и теоретик, по происхождению чех, с 1818 г. профессор Парижской консерватории; друг Гайдна и Бетховена.) (он удивлен, что Ты до сих пор не знаком с ним), также желая Тебе добра, претендовал бы на подобное же, — на этот раз в композиции, и тоже хотел бы Тебя записать к себе на три года? Его ужасно рассердила эта [Калькбреннера], как он выразился, дерзость и нахальство; эта просьба подать карандаш, чтобы вычеркнуть пассаж из Концерта, лишь бегло просмотрев его партитуру и ни разу не прослушав его в оркестре со всеми эффектами. Он сказал, что, в случае если бы он [Калькбреннер] посоветовал Тебе, чтобы Ты, когда будешь писать новый Концерт, постарался сделать Allegro покороче, — это было бы совсем другое дело. Но вычеркивать из уже готового Концерта, — этого он простить не может. Он сравнил это вот с чем: кому-то показалось, что в уже вполне законченном сооружении одна колонна лишняя, и он, удалив ее, хочет изменить целое, то есть разрушить то, что показалось ему не вполне хорошим. Эльснер уверяет, что уже один этот поступок говорит о том, что он [Калькбреннер] хочет оттолкнуть Тебя и дать Тебе издалека почувствовать, сколь Ты несовершенен. И тут же он добавил: «А разве концерты Калькбр [еннера] не длинны? Хотя они и не столь очаровательны». С кем он Тебя сравнивал? Он ставил Тебе в пример Герца, Листа, Совинь [ского]. Мне кажется, Эльснер прав, утверждая, что для того, чтобы возвыситься, надо не только превзойти своего учителя, но и современников. Можно, конечно, превзойти их, подражая им, но тогда Ты будешь только шагать по их следам. А он категорически утверждает, что Ты сейчас, умея отличить лучшее от хорошего, должен сам прокладывать Себе дорогу. Тебя будет вести Твой гений. Он еще добавил: «Фридерик обладает той оригинальностью, тем ритмом или, как это говорится, той национальной самобытностью, которые при его возвышенных мыслях являются его характерной оригинальной чертой». Он бы хотел, чтобы эти качества у Тебя сохранились. В операх они выявятся с полной силой, и каждый поймет тогда, кто Ты, и это сразу привлечет к Тебе немало сторонников. Особенно теперь, когда там так много наших, — Ты больше, чем кто-либо другой, можешь произвести впечатление своей музыкой. Эльснер советует Тебе, в случае если кто-нибудь напишет вещицу о тех временах, когда мы были в разлуке, чтобы Ты потихоньку занялся сочинением музыки к ней и чтобы Ты ни в коем случае не отклонял подобных предложений (Это совет Ю. Эльснера Шопену написать оперу на сюжет о восстании 1830—1831 гг., высказанный по цензурным соображениям в завуалированной форме. Имеются сведения (М. Карасовский), что Шопен одно время серьезно думал об этом: он просил Ст. Козьмяна написать либретто на сюжет из польской истории.). Эльснер хочет, чтобы Ты прославился и своими концертами, но говорит, что не это цель Твоих стремлений, потому что Ты — гений. Твои оперы, а не только Твои фортепианные сочинения сделают Тебя первым. О, мой дорогой Фрицек! Бедный Ты! Я предвижу, что у Тебя будет немало неприятностей, если Ты решишься отказаться от этого. Но пан Эльснер полагает, что Ты нам сначала напишешь, не уменьшит ли Тебе Калькбр [еннер] срока, и разъяснишь, что он подразумевает под этой «печатью европейского артиста», под этой «школой», чего п[ан] Э[льснер] не понимает. Ведь если дело только в исполнении, то Ты поймешь это и применишь к своему методу скорее, чем за три года. Дорогой мой Фрицек, мы, ничего не понимая в этом деле, не советуем Тебе ни так, ни этак, мы лишь посылаем Тебе свои замечания. Главное, не торопись с ответом. Ты еще успеешь написать, что сам думаешь об этом и что сказал Калькбр [еннер] про письмо Эльснера (он сказал, что Ты можешь его ему показать). Эльснер даст Тебе дружеский совет, потому что дело идет о том, чтобы Тебя не задержали в Твоем развитии. Эльснер утверждает, что если бы это предложение было сделано иначе, то в нем нельзя было бы сразу разобраться, а так — видна ловушка. Ты не поверишь, как я от этого страдаю. Был прав тот, кто некогда бывал у Тебя и предостерегал от зависти, предметом которой Ты будешь, приехав в Па [риж]. Твой отказ, даже в самой мягкой форме, всё же непременно произведет неприятное впечатление, и я опасаюсь злобы. А согласиться и сделать другим хорошо, а себе во вред, особенно в таком деле, — просто ужасно. В самом деле, ведь нет ничего лучше, чем учиться. В этом мы совершенно того же мнения, что и Ты, — человек никогда не знает достаточно. Но учиться под руководством того, кто искренне желает Твоего успеха. А в данном случае не всем кажется, что он думает о Твоем успехе. Иначе всё это было бы пустяками, и нельзя же отбросить это предложение только из-за того, чтобы не ходить в «учениках», словно стыдно учиться. Оставим дуракам ложно понятое самолюбие и стыд. Ни Ты, ни мы не видим в ученье шага назад, но в данном случае Эль[снер] опасается, как бы эти три года, во время которых Ты смог бы сделать огромные успехи, не послужили Тебе препятствием к ним. Я ничего, мой дорогой, Тебе не советую, пусть Тебе подскажет Твой инстинкт, — Ты сам лучше всех всё понимаешь. Эль [снер] считает, что, прочитав его письмо, Ты, может быть, немного изменишь свои суждения и свои намерения. Что же касается Твоего трехлетнего там пребывания, то мы хоть сейчас можем написать Тебе — да, так как мы и без того готовы к тому, что не увидим Тебя раньше этого срока. И если Ты захочешь затруднить себя визитом к нам, то мы, не желая, чтобы Ты перенес столь трудное путешествие дилижансом, готовы, чтобы обнять Тебя, сделать полдороги Тебе навстречу. Дай Тебе бог только здоровья и настолько благоприятные обстоятельства, чтобы вокруг все были расположены к Тебе. Почему я не могу быть с Тобой! Я не многим бы Тебе пригодилась, но всё же иногда оказалась бы и не лишней. Марцелий (Марцелий Целиньский.) писал из Кра [кова]. Он в отчаянии, что ничего о Тебе не знает, так как Ты ему не ответил. Он просит сжалиться над ним и сообщить ему, как Твои дела. В будущем году Вы будете вместе. А Фонтану Ты увидишь через несколько недель, потому что позавчера к нам заходил его дядя и справлялся о Твоем адресе. Гофмейстер писал Зеневальду (Зеневальд — варшавский издатель, компаньон А. Бжезины.), прося его прислать всё Твое, что у него есть для печати или уже напечатанное. Заходил Новаковский, он хотел, чтобы мы ему дали те Рондо, которые Ты велел отгравировать для Мориоль (Графине Александре де Мориоль посвящено Rondo a la Mazur op. 5; непонятно, почему Людвика пишет о нем во множественном числе; в 1831 г. А. Мориоль вместе с родителями вернулась в Париж.). Но Папа не дал. Может, велишь? Тогда дадим. Ты ничего не пишешь об Александрине — действительно она не заслуживает Твоего расположения? Письмо Эль[снера] можешь показать Лесюэру, — даже должен. Мой дорогой Фрицек, мы все здоровы. [Папа] теперь не будет так уставать и не будет столько говорить, потому что он ведет каллиграфию в ли [цее] и половину часов немецкого языка; это хорошо! Пани Сов[иньская] всякий раз сердечно про Тебя расспрашивает. Беренд нашел, что Твой бюст больше похож, чем портрет (Бюст и портрет Шопена, о которых тут упоминается, неизвестны; они были, вероятно, выполнены в 1830—1831 гг. во время пребывания Шопена в Вене (см.: «Portret Fryderyka Chopina». Krakow, 1952, стр. XII—XIII).), и Бар [циньский], который позавчера приехал, того же мнения. — П[ан] Хоге, который его привез, обрадовал нас, сообщив о Тебе, когда мы стали расспрашивать его, что Ты там поделываешь я здоров ли: «О, здоров, и вы можете о нем не беспокоиться, он не растеряется». «Хорош же ты, —  подумала я, — верно, один ты такой добрый на всём белом свете». Мой дорогой Фрицек, может быть, там к Тебе зайдет некий Шиманьский. Возьми его на первое время под свою опеку, посоветуй, если он попросит совета, что ему делать. Дай ему денег, если они ему будут нужны. Его мать живет в одном доме с нами. Она очень просит об этом, а Ты знаешь, как на чужбине приятно в первую минуту встретить если и не друга, то хотя бы знакомого; Твое же доброе сердце будет для него тем, чего бы хотела его бедная мать. Это велела написать Тебе Мама. — Это [пани Шиманьская] — хороший человек. Деньги Ты, наверное, уже получил; мы искренне обрадованы тем, что предугадали Твое желание. Вижу, что настроение у Тебя получше, но опасаюсь, как бы эти затруднения снова его Тебе не испортили, хоть и на короткое время. Но так как Ты встретил стольких хороших знакомых, то они уж сумеют Тебя развеселить. Впрочем, люди не всегда могут развеселить: порой хотелось бы быть от них подальше. Прочтя Твою приписку, мы (To есть Людвика и Изабелла.) сразу же зачеркнули ее; стариков это несколько огорчило, но секрета они так и не узнали. А так как я не умею из [ворачиваться], то и призналась, что это дело моих рук и с какой целью я это сделала. Пан Фриц, глупенький, какая чепуха. Ты не можешь себе представить, что происходит, когда самоуверенность и предубеждения проникают в человека и к каким глупостям они приводят. Ты не поверишь, с каким состраданием я отношусь к людям! — Вчера и позавчера к нам заходила Элео[нора] Вольская. Они настолько любезны, что непременно хотят нам доверить своего племянника, но для него нет места. Она красива, но не так, как обещала. Нашла Тебя на портрете настолько похожим, что вспомнила, как Ты когда-то танцевал казачка. Если Ши[маньский] попросит денег, то можешь дать ему до ста франков; его мать просила об этом маму. Получил ли Ты уже письмо от Лорки (Графиня Лаура (Лорка) Чосновская — друг семьи Шопена; ей посвящены в 1847 г. Мазурки ор. 63 Шопена.). [...] Монтебелло (Гюстав де Монтебелло — сын французского маршала Ланна, принимал в качестве добровольца участие в ноябрьском восстании; впоследствии офицер французской армии и генерал во время Второй империи.) мы послали Тебе записку от Дзе[вановского]. [Пани] Прушак уже вернулась. Олеся всё еще в барышнях, но, говорят, уже не надолго. Насколько Твое письмо содержало много шуток и столь интересных нам новостей, настолько мое лишено этого. Но нет худа без добра: оно легче и скорей долетит до Тебя. П[ан] Фридерик — болен; у него есть время хворать. Пан Михал (Фридернк и Михал Скарбки.) в деревне и здоров. Графиня № 1 сдохла; он жалел, что не № 2 (Вероятно, речь идет о лошадях или собаках.). Зуся должна скоро приехать; не знаю, как она решится, бедняжка. Пани Цихо [вская] (Циховская — жена Адольфа Циховского, друга Шопена; была способной пианисткой. В Варшаве Шопен часто играл с ней в четыре руки.) поехала в Дрезден: grand personnage [большая персона], так как у нее уже сын. Жена брата делает из этого великое cas [событие]. Она поехала к мужу, нам пишет; беспокоится, что мы не отвечаем. Странное дело, почему-то ко всем письма доходят, а к ним нет, хотя, возможно, не доходят только от нас, которые ведь всем известны, — но это неправда. Скродский (Юзеф Кароль Скродский (1789—1832) — в 1811—1818 гг. профессор Варшавского лицея, а с 1818 г. профессор физики Варшавского университета.) еще дышит, но ему уже немного осталось.

Будь здоров, мой дорогой Фрицек. Целую Тебя миллион раз. Поступай так, чтобы Ты был доволен и сейчас, и потом. Что касается писем, то мы не будем Тебя стеснять назначением срока. Пиши, когда захочется, когда будет настроение и время. Пиши много. Люби нас, потому что мы любим Тебя больше жизни.

Л. Ш.

Все знакомые обнимают Тебя от всего сердца: Жив[ный], Бар[циньский], Енд [жеевич], Коль [берги], Витв [ицкий] и т. д..

Адрес: «Monsieur Monsieur Frederic Chopin a Paris, Boulevard Poissonniere, № 27». Почтовые штемпеля: «Warszawa 1.12. — Berlin 4.12. [Paris] 15 dec. 1831».