Стефан Витвицкий — Ф. Шопену в Вену

 

6 июля 1831, Варшава

 

Дорогой пан Фридерик.

Позволь мне напомнить о себе и поблагодарить Тебя за Твои прекрасные песенки (Из-за отсутствия точной хронологии песен Шопена трудно определить, какие именно песни имеет в виду С. Витвицкий. Это могли быть: «Желание», «Где милый» (1829), «Вестница», «Воин», «Гулянка» (1830). И. Ф. Бэлза предполагает, что речь идет о новых песнях Шопена, написанных в Вене и присланных в Варшаву: «Печальная река», «Жених» и «Литовская песенка» (1831) (см.: И. Бэлза. Шопен. М., 1960, стр. 208).). И не только от себя лично, но и от имени всех, которые их слышали, — они безмерно нравятся. И Ты сам нашел бы их прекрасными, если бы услышал, как их поет Твоя сестра (Вероятно, Людвика Шопен.). Ты непременно должен быть творцом польской оперы; я глубочайше убежден, что Ты сможешь им стать и что как польский национальный композитор откроешь для своего таланта неизмеримо богатое поле деятельности, на котором покроешь себя неувядаемой славой. Только постоянно помни: народность, народность и еще раз народность; это слово почти ничего не говорит дюжинным авторам, но это не так для такого таланта, как Твой. Существует родная мелодия точно так же, как и родная природа. Горы, леса, воды и луга обладают своим внутренним, родным голосом, хоть и не каждому сердцу дано его услышать. Я убежден, что славянская опера, вызванная к жизни истинным талантом — композитором мыслящим и чувствующим, засверкает когда-нибудь в музыкальном мире подобно новому солнцу и, быть может, даже вознесется выше всех других. У нее будет столько же напевности, сколько у итальянской, но еще больше чувства и несравненно больше мыслей. Каждый раз, когда я думаю об этом, дорогой Фридерик, я всегда лелею сладкую надежду, что Ты будешь первым, которому суждено почерпнуть из неисчерпаемой сокровищницы славянских мелодий. Если Ты не пойдешь этим путем, то добровольно откажешься от прекраснейших лавров. Подражание оставь другим, — пусть им забавляется посредственность. Ты же будь самобытным, национальным. Может, сначала и не всё поймут Тебя, но упорство и продвижение на раз избранном поприще обеспечат Тебе память потомков. Кто хочет стать подлинным мастером в каком-либо роде искусства, возвыситься, тот должен иметь перед собой великие цели. Прости, что я пишу Тебе это. Верь мне, что эти советы и пожелания рождены искренним расположением и уважением, которое я питаю к Твоему таланту. Если поедешь в Италию, то было бы хорошо, если бы Ты провел некоторое время в Далмации и Иллирии (Далмация и Иллирия — области на северо-западе Балканского полуострова со славянским населением; ныне часть Югославии.) для ознакомления с песнями братского нам народа, — так же в Моравии и Чехии. Ищи славянские национальные мелодии, как минеролог ищет камни и руды, — в горах и полях. Может быть, Ты даже сочтешь уместным записывать некоторые песни. Такое собрание было бы для Тебя необыкновенно полезным, — на это не надо жалеть времени. Еще раз прошу извинить меня за эти непрошеные строки, — и я оставляю эту тему.

Твои родители и сестры здоровы. Я имею удовольствие иногда видеть их. Мы тут все живем, как в горячке. Я, из-за своего здоровья, был столь несчастлив, что до сих пор не смог отправиться на поле брани. И в то время как другие тешат себя пулями, я тешу себя пилюлями, — но всё же я состою в артиллерии Национальной гвардии. Я слышал, что Ты там тоскуешь и печалишься. Я понимаю Твое положение: сейчас, когда дело идет о жизни или смерти его родины, ни один поляк не может быть спокоен. Однако желательно, чтобы Ты, дорогой друг, помнил на будущее, что Ты уехал не для того, чтобы тосковать, — а для того, чтобы усовершенствоваться в своем искусстве и стать гордостью и славой своей семьи и родины. Этот совет я осмеливаюсь передать Тебе с разрешения Твоей уважаемой матери. И действительно, чтобы успешно работать, нужно иметь свободную голову, не тосковать и не огорчаться.

Я прощаюсь с Тобой, дорогой пан Фридерик, и от всего сердца желаю Тебе счастья и всего наилучшего.

Твой друг Витвицкий.

 

Если Тебе захочется написать музыку еще к какой-нибудь песенке, объединяя две строфы вместе, как в Вестнице, то не обращай внимания на то, что количество строф нечетное, — я всегда могу дописать строфу.

Adieu [Прощай].

 

Адрес: «А Monsieur Monsieur Frederic Chopin a Vienne».

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

Вена, 1831, [16] июль, суббота

 

Из Вашего последнего письма я вижу, что Вы освоились с несчастьем; поверьте, что и меня далеко не всё уже может задеть. Надежда, дорогая надежда!

Наконец-то я получил паспорт. Но с отъездом в понедельник ничего уже не выйдет; только в среду (Шопен покинул Вену в среду, 20 июля 1831 г.) отправимся в Зальцбург, а оттуда в Мюнхен. Надо Вам сказать, что я велел визировать себе паспорт в Лондон (В Лондоне находились тогда дипломатические агенты польского повстанческого правительства.). Полиция завизировала, но в русском посольстве его продержали два дня и вернули с разрешением выезда, но не в Лондон, а в Мюнхен. Неважно, подумал я, лишь бы подписал французский посол господин Мезон. — Кроме указанных затруднений, прибавилось еще одно: для выезда в Баварию надо иметь Gesundheitspass. [свидетельство о здоровье] от холеры, без которого не пускают в пределы баварского государства. Из-за этого мы с Кумельским бегали целых полдня; после обеда это должно кончиться. Утешаюсь тем, что, [таскаясь] по стольким казенным лестницам, мы по крайней мере находились в хорошей компании, так как если судить по польскому виду, прекрасному выговору и паспорту, то вместе с нами ходил и сам Александр Фредро (Александр Фредро в 1831 г. сотрудничал с Галицийским комитетом, оказывавшим помощь восстанию; «слуги», которым он брал паспорта в Париж, вероятно, были политическими эмиссарами или эмигрантами.) за подобным же свидетельством для своих слуг.

Здесь страшно боятся холеры, даже смех берет. Продают печатные молитвы от холеры, не едят фруктов, и большинство удирает из города. Мекетти оставляю Полонез для виолончели. Людвика пишет мне, что пан Эльснер был доволен рецензией; не знаю, что он скажет про вторую (Вероятно, рецензии о двух выступлениях Шопена в 1831 г. в Вене. До нас эти рецензии не дошли.), — ведь это он обучал меня композиции. Мне ничего не нужно, только побольше сил, больше душевной бодрости; я устал, но временами так же весел, как дома. В грустные минуты отправляюсь к пани Шашек; там я обычно застаю нескольких милых полек, чьи сердечные, полные надежды слова так меня всегда ободряют, что я сейчас же начинаю изображать здешних генералов (Шопен обладал ярко выраженным мимическим даром; позже Бальзак писал: «Пианист Шопен обладает способностью подражать людям с просто пугающей правдивостью»; генералы — вероятно, венские знаменитые артисты.). Это только что мной изобретенное новое дурачество, Вы его еще не видели, а те, кто его видят, помирают со смеху. Но бывают дни, когда из меня и двух слов не вытянешь, ни до чего со мной не договоришься, тогда я еду за 30 крейцеров в Гицинг или куда-нибудь в окрестности Вены, чтобы развлечься.

Был у меня Захаркевич из Варшавы; его жена, увидев меня у Шашков, всё удивлялась, что я стал таким солидным мужчиной. Я отпустил с правой стороны бакенбарду — и довольно густую. С левой она — ни к чему, так как к публике сидишь только правой.

Третьего дня был у меня милейший Вюрфель; потом пришли также Чапек, Кумельский и многие другие, и мы поехали, к св. Вейту. — Это красивое место, чего я не скажу про здешнее так называемое Тиволи, где имеется что-то вроде карусели или катанья на тележках, как они это называют — Rutsch [bahn — горка для катания]. Это страшная глупость. И всё же множество людей катается на этих тележках сверху вниз без всякой цели; даже смотреть противно. Только позже, так как нас было восемь человек (и к тому же самых добрых приятелей), мы стали спускаться наперегонки, кто долетит скорее, помогая себе ногами; появилась цель — соревнование, — и я из яростного противника этого глупого венского развлечения стал его ревностным прозелитом, пока снова рассудок не взял верх и мне не пришла мысль, что этим развлекают здоровых и сильных людей, сбивая с толку способные умы, и это в такое время, когда именно таких людей всё человечество зовет на свою защиту. Черт бы их побрал!..

Здесь в театре очень хорошо была исполнена Осада Коринфа Россини. Я доволен, что мне удалось дождаться этой оперы. Выступали, и очень хорошо, Вильд, Гейнефеттер, Биндер (Йозеф Себастьян Биндер — венский певец, тенор.), Форти (Франц Антоний Форти — венский певец, бас-баритон.), словом, всё, что есть лучшего в Вене. Я был на этой опере вместе с Чапеком, а после нее мы ужинали там, где всегда бывал Бетховен.

Да, чтобы не забыть: вероятно, мне придется взять у банкира Петера несколько больше денег, чем назначил мне Папа; устраиваюсь как могу, но, ей-богу, не могу иначе, а то мне пришлось бы пуститься в дорогу со слишком легким кошельком. А если, сохрани бог, болезнь или еще что-нибудь случится, то Вы могли бы меня упрекнуть, почему я не взял больше. Простите, но ведь на эти деньги я уже здесь живу май, июнь и июль, и за обеды я плачу теперь больше, чем зимой. Я делаю это не по собственному влечению, а скорее по советам других. Мне больно, что сейчас я вынужден просить Вас об этом. Папочка уже немало потратил на меня; я знаю, как приходится мучиться из-за каждого гроша, а нынче даже и мучения не помогут, — а только надежда! Мне, право, тяжелее просить, чем Вам дать, однако мне легче взять, чем вернуть Вам. Но смилостивится же бог — punctum [точка]!

В октябре будет год, как мне выдали паспорт; его, наверное, нужно будет продлить; как мне это сделать? Напишите, можете ли Вы прислать мне новый и каким образом. Может быть, это невозможно!.. (Шопен так больше никогда и не продлил русского паспорта. Несмотря на неоднократные уговоры отца не порывать с русским «подданством», что было бы Шопену нетрудно, так как он не принимал прямого участия в восстании, — Шопен до конца жизни остался добровольным изгнанником. Стоит отметить, что в Вене он не воспользовался рекомендательными письмами ни к русскому послу Татищеву (от вел. кн. Константина), ни к его жене, польке по происхождению.)

Часто на улице я бегу за каким-нибудь Ясем или Титусом. Вчера я поклялся бы, что со спины это Титус, а это, черт побери, какой-то пруссак. Пусть эти эпитеты не дают Вам дурного представления о моем венском воспитании; правда, у них здесь нет ни особой вежливости, ни изысканных выражений в разговоре, за исключением Gehorsamer Diener [покорный слуга] в конце каждой фразы; но я не учусь здесь ничему типично венскому. Ни одного вальса, например, не умею танцевать как следует, а этого уж довольно! Мое фортепиано слышало только мазурки...

Дай Вам бог здоровья! Да не погибнет больше никто из знакомых. Жаль Гучё!.. Ваши письма прокалывают (Письма из Польши прокалывали и дезинфицировали, чтобы предохраниться от заражения холерой.) и снабжают огромной санитарной печатью, так боятся: панический страх!

Ваш преданнейший Фридерик.

 

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

 

[Вена, 20 июля 1831]

 

[Пересказ]

 

«Фридерик сообщает родителям, что уже садится [в экипаж] и вместе с Кумельским отправляется через Линц и Зальцбург в Мюнхен. Он пишет, что здоров и что Штейнкеллер снабдил его деньгами; но, опасаясь, что ему их не хватит, он просит прислать ему деньги в Мюнхен» (В Париж Шопен ехал через Линц, Зальцбург и Мюнхен, где провел август месяц, знакомясь с местными музыкантами и играя в частных домах; 28 августа состоялось его публичное выступление в Мюнхене.).

 

(Последнее письмо Шопена из Вены известно только в пересказе М. Карасовского (Maurycy Karasowski. Fryderyk Chopin. Zycie— Listy—Dzieta, Warszawa, 1882, t. I, стр. 259).)