Семьи вокруг Анны Карениной и дома ее автора

 

Вопрос о степени виновности Анны Карениной очень сложен. В XX главе седьмой части Степан Аркадьевич попадает в Москву, хлопоча о новой службе. Он встречается с княгиней Мягкой, которая так характеризует положение дел, говоря про Анну: «Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но скрывают, а она не хотела обманывать и сделала прекрасно».

Развод не удается потому, что ясновидящий иностранец, усыновленный графом Беззубовым, в своем настоящем или мнимом сне дает совет не согласиться на развод.

Это одна из бытовых мотивировок, которой не было в первых построениях романа. Она не главная. Толстой отрицает возможность развода, его целесообразность даже для Анны — все равно Сережа будет знать, что у его матери два мужа, и все равно Вронский будет привязан к Анне не любовью, а долгом, обязанностью, только иначе выраженной.

Нарушено таинство. «Таинство брака» показано в романе подробно и торжественно. Богослужение трогает Левина, до Кити оно доходит в другой, бытовой четкости.

«И по выражению этого взгляда он заключил, что она понимала то же, что и он. Но это была неправда; она совсем почти не понимала слов службы и даже не слушала их во время обручения. Она не могла слушать и понимать их: так сильно было одно то чувство, которое наполняло ее душу и все более и более усиливалось. Чувство это была радость полного совершения того, что уже полтора месяца совершилось в ее душе и что в продолжение всех этих шести недель радовало и мучало ее. В душе ее в тот день, как она в своем коричневом платье в зале арбатского дома подошла к нему молча и отдалась ему, — в душе ее в тот день и час совершился полный разрыв со всею прежнею жизнью, и началась совершенно другая, новая, совершенно неизвестная ей жизнь, в действительности же продолжалась старая».

Кити помнит, что она дала согласие на брак тогда, когда было надето коричневое платье, она сохраняет приметы согласия, обозначающие для нее совершение какой-то тайны, но таинства нет. «Это новое не могло быть не страшно по своей неизвестности; но страшно или не страшно, — оно уже совершилось еще шесть недель тому назад в ее душе; теперь же только освящалось то, что давно уже сделалось в ее душе».

Толстой растроганно отдыхает в описании свадьбы, как человек, спасшийся от кораблекрушения, описал бы сгоряча остров, до которого он доплыл с усилиями и страданиями.

«Улыбавшиеся губы», которые целует Левин во время венчания, описаны трогательно.

Но вокруг Ясной Поляны жило много венчанных и невенчанных пар.

Брат Толстого Сергей Николаевич двенадцать лет жил с цыганкой М. М. Шишкиной и имел от нее детей, не оформляя брака; брат Дмитрий Николаевич был в связи с женщиной, взятой из публичного дома; сестра Марья Николаевна, разойдясь с В. П. Толстым, находилась в гражданском браке с виконтом Виктором де Кленом. У Берсов, помимо сложных семейных отношений бабушки Софьи Андреевны, С. П. Козловской-Завадовской, внебрачных связей отца А. Е. Берса (о чем мы говорили выше), неудачными, приведшими к разводу были первые браки сестры Софьи Андреевны — Лизы Берс и брата — Александра Андреевича.

Крепкая семья во всем окружении Толстого была у самого Толстого. Что касается вымышленных отношений в романе, то крепкая семья — дом Левина. Долли живет с мужем, который ей изменяет, подруги Карениной по свету изменяют своим мужьям, мать Вронского, по словам Левина, в молодости жила со всеми. Мы знаем, что она в начале романа мечтала о том, чтобы ее сын имел роман с блестящей светской женщиной, потому что это формирует характер молодого человека.

Подруги Анны Аркадьевны изменяют своим мужьям. В первоначальном наброске романа то самое общество, которое шокировано разговором Карениной с Гагиным, говорит все время о семейных несчастьях: «…об этих лицах говорят зло, иначе говорить было бы нечего, так как счастливые народы не имеют истории».

Толстой начал свой роман в его окончательном строении с фразы, что «Все счастливые семьи похожи друг на друга». Раньше он говорил, что счастливые народы не имеют истории, счастливые семьи, стало быть, внеисторичны, и можно сказать, что они баснословны.

Для того, чтобы говорить про нарушение верности Анной Карениной, надо было дать фон — счастливую семью. Предполагается, что такой семьей окажется семья Левина, но Левин мечтает о самоубийстве. Так что можно говорить только о счастье Кити.

Толстой хотел расширить счастливый фон, поэтому начал описывать еще одну сестру Кити и ее семью.

Натали вышла замуж за Львова. Львов и Левин — обе эти фамилии происходят от имени Лев. Семья самого Толстого как бы удвоилась.

Но если история увлечения Кити Вронским и сложность положения Левина создали истинную романную линию, то Львовы просто не запоминаются в романе. Без справки по книге можно сказать только, что у Львовых болели дети, — больше ничего не запоминается.

 

 

УЗОРЫ НА СТЕКЛАХ

 

Дворянский дом, особенно помещичья усадьба, был тем самостоятельным владением, в которое власть государства вторгалась редко и почтительно.

Принимая служащего, нанимая гувернера, дворянин не спрашивал у него свидетельства о благонадежности, выбирая человека по собственной надобности.

Воспитатель молодого графа Строганова оказался потом членом Конвента, гражданином Ромом, и воспитанник, попав во Францию, тоже принял в революции горячее участие. Воспитатель Евгения Онегина был французским эмигрантом, «убогим аббатом», пережидающим в холодном Петербурге время революции.

Воспитателем Герцена оказался революционер-эмигрант, который объяснил своему воспитаннику, что короля Людовика правильно казнила революция, потому что король изменил народу.

Люди, изгнанные из Петербурга и Москвы, тоже иногда находили себе горький приют в усадьбах.

В усадьбе Голицына, воспитывая молодых князей, Иван Крылов прятался от погрома конца екатерининского времени.

Вопросы воспитания, обсуждаемые на страницах «Анны Карениной», перед Толстым стояли и практически.

В усадьбе графа Толстого подрастали дети. Сперва Лев Николаевич сам преподавал им. Он читал детям романы Жюля Верна, узнавая из фантастических романов, что мир собирается очень измениться.

Читал романы Александра Дюма, пропуская то, что считал для детей вредным.

В русском обществе шла жестокая борьба по вопросам воспитания. В романе Каренин представляет реакционные силы. Он говорит в доме Облонского: «Мне кажется, что нельзя не признать того, что самый процесс изучения форм языков особенно благотворно действует на духовное развитие. Кроме того, нельзя отрицать и того, что влияние классических писателей в высшей степени нравственное, тогда как, к несчастью, с преподаванием естественных наук соединяются те вредные и ложные учения, которые составляют язык нашего времени». Он сторонник классического образования: предполагалось, что греческий язык задержит приход в школу «кухаркиных детей», детей разночинцев, мелких служащих. Трудная школа должна была сократить появление демократической интеллигенции и была способом усмирения молодежи.

Женский вопрос и вопрос о классическом образовании сливаются дальше в один вопрос и в одну борьбу — борьбу с нигилистами.

Нигилисты в романе не показаны, но сама жизнь ставит Левина перед отрицанием, приводит к мечте об уходе или смерти.

В «Анне Карениной» старый мир показан защищающимся. Но, кроме Каренина, мало кто верит в этом мире в свою правоту.

Каренин прав — «всегда прав», как с ужасом и отвращением говорит о нем Анна.

Многие не выдерживали борьбы и срывались.

Брат знаменитого русского реакционера, редактора «Московских ведомостей» Михаила Никифоровича Каткова — Мефодий Никифорович — стрелял 11 сентября 1874 года в соиздателя «Московских ведомостей» Павла Михайловича Леонтьева, одного из яростных защитников классической системы образования и директора лицея имени цесаревича Николая II. Леонтьев, как филолог, был человеком безнадежно устаревшим, министра просвещения Д. Толстого он вдохновлял на борьбу с «язвой матерьялизма» при помощи изучения греческой грамматики и мифологии.

Мефодий Катков не был революционером, но пытался мстить за своих замученных ребят.

Немного позднее Чехов рассказывал, как родители, отдавшие детей в школы, запугивали и били их, принуждая преодолевать бесконечную и бессмысленную трудность тогдашней школы.

Дети аристократические от этой напасти были избавлены тем, что для них были корпуса разной степени привилегированности и училища — такие, как «правоведения», не очень обремененные наукой и свободные от греческого языка.

Толстой хотел отдать детей в университет.

В Ясной Поляне появились гувернеры, гувернантки, француженки, немцы, англичане, преподаватели русского языка, преподаватели греческого языка и закона божьего. Та система обучения, которая воцарилась в яснополянском доме, имела очень мало общего с той, которую проповедовал Лев Николаевич в журнале «Ясная Поляна». Всем руководила Софья Андреевна. Она желала, чтобы ее дети были не хуже других детей аристократического круга — рвалась в Москву. Домашние учителя были компромиссом. Она относилась к казенным экзаменам с набожностью и сама бы выучила греческий язык, если бы это помогло детям. Даже Агафья Михайловна — родовая экономка толстовского дома — в день экзамена зажигала перед иконой свечу.

Но любые пути, открывавшие посторонним людям вход в Ясную Поляну, были опасны.

Преподаватели бывшей яснополянской школы для крестьянских детей принимали участие в студенческих беспорядках, читали Герцена. Умный Петерсон — любимый преподаватель Толстого, когда-то учитель школы в Пензе, был даже в одном кружке с Каракозовым.

С сыном Сережей в 1877 году Лев Николаевич сам занимался греческим языком, переводя с ним «Анабазис» Ксенофонта. Но у Сергея таких способностей, как у Льва Николаевича, не было — он был обыкновенным мальчиком. Кроме того, и сам Лев Николаевич не знал школьной греческой грамматики, а выучил греческий язык, читая Гомера.

Льву Николаевичу нужны были люди, понадобился преподаватель русского языка и управляющий для самарского имения. Людей ему рекомендовала тульская акушерка, принимавшая у Софьи Андреевны младших детей. В Ясную Поляну приехали Василий Иванович Алексеев и Алексей Алексеевич Бибиков — молодые люди из бедных помещиков.

Отец Алексеева, бывший николаевский офицер, женился на крестьянке, имел от нее восемь детей, управлял домом сообразно домострою и строевому уставу николаевского времени.

Сын его Василий попал в Петербургский университет на математический факультет. Жил бедно, учился хорошо, мыслил смело.

Он попал в революционный народнический кружок. Преподавал в школах для рабочих. Вскоре начало выясняться, что делать-то в России ничего нельзя. Но В. Алексеев университет успел окончить.

По окончании курса в университете он получил место директора технического училища с жалованьем в две тысячи рублей. Ученики молодого директора любили, материальное положение его было блестяще.

В это время Василий Алексеев сблизился с народником А. К. Малиновым, побывавшим в тюрьме и ссылке, а потом ставшим проповедником богочеловечества. Это мистическое учение предлагало облагородить социальные и международные отношения людей христианской этикой. Для того чтобы обосновать возможность жить по новой этике, решено было провести пробу нового устройства социальной жизни.

Одна курсистка дала деньги, молодые люди поехали в Америку, купили ферму в Канзасе. Пятнадцать человек русских, в том числе Маликов и Алексеев с братом, основали здесь коммуну: первый год принес удачу, на второй год был плохой урожай, и коммуна, в которой начались ссоры, распалась.

Разочаровавшись в Америке, Василий Иванович вернулся в Россию с женой Елизаветой Александровной, которая ушла к нему от Маликова с дочерью Лизой и сыном Колей. Но без свидетельства о политической благонадежности на государственную службу устроиться Алексееву было нельзя, и он голодал. В Ясную Поляну, однако, он пришел неохотно. Был он среднего роста, узок в плечах, белокур, голубоглаз, казался человеком робким и хорошего воспитания, но умел не бояться высказываться и настаивать.

Василий Иванович поселился в доме одного из дворовых, приходил в усадьбу преподавать, дети его полюбили, он сошелся с Львом Николаевичем, который начал его уговаривать поверить в православие. Сам Лев Николаевич в ту пору считал себя строго православным, стараясь через религию освободиться от сомнений и стать ближе к народу.

Однажды сидели Василий Иванович и Лев Николаевич против замерзшего окна. Сквозь морозный узор проходило солнце. Василий Иванович видал много на своем веку и умел разговаривать с разными людьми. Он сказал Толстому, что не понимает, как граф, с его искренностью и образованием, может посещать церковь, молиться, поститься. Толстой выслушал Василия Ивановича и ответил, показав на замерзшее окно:

«Мы видим только изображение солнца на этих узорах, но знаем вместе с тем, что за этими узорами есть где-то далекое, настоящее солнце, источник того света, который и производит видимую нами картину. Народ в религии видит только это изображение, а я смотрю дальше и вижу, или, по крайней мере, знаю, что есть самый источник света. И эта разница нашего отношения не мешает нашему общению, мы оба смотрим на это изображение солнца, только разум наш до различной глубины проникает его».

С Василием Алексеевым Лев Николаевич говорил очень много и подружился.

П. Бирюков в биографии Толстого (книгу эту Толстой внимательно просматривал) утверждает, что Алексеев оказал влияние на Льва Николаевича, потом обратившись в одного из первых толстовцев.

Через несколько лет, по требованию Софьи Андреевны, Алексеев был уволен: ей не нравилось его влияние на Толстого (он советовал Льву Николаевичу отправить царю письмо о казни первомартовцев); он уехал в самарское имение Толстых.

Алексей Алексеевич Бибиков, друг В. И. Алексеева и А. К. Маликова, так же как и они, считался нигилистом. Был он коренаст, силен, красив, ходил в поддевке, высоких мягких сапогах, носил окладистую бороду и по внешности походил на крестьянина. По происхождению он был сыном довольно богатого помещика, окончил курс естественного факультета в Харьковском университете, служил мировым посредником; после покушения Каракозова шесть месяцев просидел в крепости, восемь лет пробыл в ссылке, а потом получил разрешение на право жить в собственном небольшом имении Тульской губернии, носящем название «Малый конь», но без права выезда. В имении своем Бибиков отдал почти всю землю крестьянам, женился на крестьянке, потом, разойдясь, сошелся с другой, имел нескольких детей. Полицейский надзор над ним был ослаблен, и в глуши Самарской губернии Алексей Алексеевич имел право жить. Бибиков согласился взять на себя управление самарским имением Толстого.

К обществу нигилистов, собравшихся в Ясной Поляне, вскоре прибавился еще один неожиданный человек.

Лев Николаевич искал в Москве гувернера и в январе 1878 года привез француза, называвшегося Ниеф.

Сергей Львович рассказывает, что это был человек из родовитой французской семьи, чуть ли не виконт. Ниеф принимал участие в Парижской коммуне и, спасаясь от ареста, скрывался в России под чужим именем.

Кем был на самом деле этот француз — Толстой знал, так как знал это и Сергей Львович.

Однажды ученик завел разговор с преподавателем о франко-прусской войне. Подросток — Сергей Львович сказал, задирая учителя:

— Хороши французы! Устроили междоусобную войну в то время, когда под Парижем стояли немцы.

Коммунар спокойно ответил:

— Я запрещаю вам говорить об этом моменте французской истории.

Ниеф охотно разговаривал с Львом Николаевичем, брал у него французские книги и разыскал в библиотеке сочинения Прудона, привезенные графом еще в 1860 году. Книга называлась «О справедливости в революции и в церкви».

Ниеф был убежденным, добродушным и вспыльчивым человеком. О нем И. С. Тургенев, познакомившись с ним в Ясной Поляне, сказал, что это типичный рядовой коммунар.

Француз прожил в Ясной Поляне до амнистии участников коммуны и уехал в Тунис.

Обломки революции привлекали Толстого несогласием с обычной жизнью.

Лев Николаевич говорил, что для народа странники заменяют газеты, они сообщают те новости, которые интересуют простого человека.

Бибиков, Алексеев и позже Ниеф — странники, принятые в Ясную Поляну беспокойным хозяином дома. Толстой принимал их, потому что сам выходил на другую дорогу, вырывался из житейского круга, в котором прожил долго, всегда сомневаясь.

 

 

ДОРОГИ ВОКРУГ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ

 

Зимой и летом он много ездил верхом.

Утром работал, пил кофе, потом выходил на двор, привычно забирал в одну руку гриву коня около холки вместе с поводами, подымался в стремя, перекидывал ногу через коня, садился свободно и легко.

Крамской говорил, что Толстой на лошади — самый красивый мужчина из всех, кого он знал.

Ездил Толстой по десять-пятнадцать верст, перебираясь через крутые овраги, заставлял коня прыгать через ручьи. Привычно нагибался, когда дерево низко отставленной ветвью преграждало дорогу на запущенной лесной тропе.

Оборот рубки в те годы был многолетний. Были такие кварталы в засеке, которые никогда еще не рубили.

Дубы в засеке были не особенно толсты, но высоки. Родившись в непрореженной лесной чаще, они, поборов другие породы — осину, липу, березу, вытянулись вверх и там, в небе, раскинули ветви, как зеленые облака.

Там, где дубы вырубали, вырастала густая поросль — липы, клены, ясени, и все это прорастало орешником, калиной. Водились здесь куницы, барсуки, зайцы, лисицы; еще недавно были дикие козы, где-то в стороне ходили и ломали ветви огромными рогами тяжелые лоси.

Лев Николаевич знал в лесу все тропинки, из глуши выезжал на поляны, в новых местах узнавал старые.

Говорят, что однажды, после женитьбы Льва Николаевича, Аксинья стала на его дороге, поднявшись на камень, чтобы барин увидал ее; Лев Николаевич, издали увидав знакомую домотканую пеструю юбку, подъехал. Были они как будто одного роста — один на коне, другая на камне. О чем они говорили или как молчали, в деревне Ясная Поляна рассказывали по-разному.

Весной дороги в лесу тяжелые. Весной выходил Лев Николаевич пешком на шоссе или на старую тридцатисаженной ширины скотопрогонную дорогу. Пролегала она около ворот Ясной Поляны.

При Екатерине обсадили дорогу березами, до постройки шоссе здесь проезжали телеги, брички, тарантасы, возки и сани, проходили обозы. Ездили здесь и на долгих и на перекладных. Проезжал здесь Пушкин, провезли здесь тело мертвого Александра I из Таганрога. Из беседки на краю усадьбы смотрела на ту процессию мать Льва Николаевича, урожденная княгиня Волконская.

По обочинам дороги прогоняли тяжелых, сивых украинских волов в Москву на убой. Недавно запретили гнать скот, — говорят, от него зараза. Может быть, это железнодорожники выхлопотали, чтобы был у них лишний груз. Казенную полосу земли около дороги заняли помещики, отдали ее в аренду крестьянам. Земля была хорошо унавожена.

В то время мужики после освобождения звали помещиков землеедами. Одного помещика, рассказывал Тургенев, поймали мужики, он у них все время обрезывал угодья; заставили они барина съесть восемь фунтов чернозема, отчего барин и умер.

Жизнь дороги ушла на шоссе, шоссе часто чинили, сидели на нем, скорчившись, мужики, с ногами, обернутыми в тряпки; ногами держали камни и стучали по ним тяжелыми молотами: били щебенку. На старой дороге спокойней.

Дорогу Лев Николаевич называл большим светом: это было место, где он встречался с людьми. Пересказы и обрывки дорожных разговоров занимают многие страницы записных книжек.

С мешками, обутые в чуни — плетенные из пеньки лапти — брели богомольцы и странники из Москвы в Киев, из Киева в Москву. Брели, кучами останавливались на постоялых дворах, опустевших и принимавших теперь и невыгодных постояльцев, брели, делая верст по 30 в день, разговаривали, и все больше об одном и том же — о разорении.

Стало меньше земли, отрезали выгоны, деревня заголодала, скот переводится, люди ожесточились, ну и уходят в город.

Бредут старики, участники Севастопольской кампании, люди эти старше Льва Николаевича, потому что на флоте и в пехоте служили тогда подолгу; матросы рассказывают, как били линьками, положив на пушку, вспоминают, как ставили в бурю паруса, показывают на деревья и колокольни, объясняя, как выглядели волны.

Рассказывали солдаты, как били шпицрутенами, прогоняя через строй. Но больше всего жаловались на новое время. Мелеют и желтеют от песка реки — скорее, чем седеют бороды. Переводится скот в деревнях — скорее, чем уходит у людей сила.

Нищает земля. Все больше становится неустроенного, бродячего народа. Куски, которые подают нищим, мельчают, и дорога пустеет.

Лев Николаевич говорил, что мало кто ходил тогда на богомолье из благочестия; шли весной в разные стороны — в Киев и в Соловки, и в Троицкую лавру, и в Оптину пустынь, и к Тихону Задонскому. Идут. В дороге хоть оглянуться можно.

О своих религиозных сомнениях Толстой теперь пишет не тетке Александрин Толстой, представительнице светского православия. Он жалуется H. Н. Страхову на борьбу разума с преданием — предрассудком, на то, как предание нарушает законы совести.

«Также я в известные дни ем капусту, а в другие мясо, но когда мне предание (изуродованное борьбой разумной с различными толкователями) говорит: будемте все молиться, чтобы побить побольше турок, или даже говорит, что тот, кто не верит, что это настоящая кровь, и т. п., тогда, справляясь не с разумом, но с хотя и смутным, но несомненным голосом сердца, — я говорю: это предание ложное. Так что я вполне плаваю, как рыба в воде, в бессмыслицах и только не покоряюсь тогда, когда предание мне передает осмысленные им действия, не совпадающие с той основной бессмыслицей смутного сознания, лежащего в моем сердце».

Много еще у Толстого будет борьбы даже с сердцем, а не только с преданием.

В это время Вера Засулич убила генерала Трепова, который приказал высечь революционера Боголюбова (Архипа Емельянова). Присяжные ее оправдали.

Фрейлина двора ее императорского величества А. Толстая написала Льву Николаевичу: «Политика черна, как чернила милейшего Аксакова».

Лев Николаевич ответил ей: «…а по-моему, она красна, как кровь отвратительного Трепова».

Уже многое выяснялось.

Приближалась пасха. В это время в яснополянском доме соблюдался строгий пост; особенно держали пост первую неделю и в страстную неделю.

Графиня Софья Андреевна посты соблюдала. Заставляла есть постное слуг, гостей и детей. Заметила она, что Лев Николаевич последнее время занимается богословскими книгами и читает евангелие. Считала она и сестре писала, что «без христианства спокойнее», и была недовольна, видя, что дело идет к написанию новой книги, которую вряд ли много будут читать.

Подсолнечное масло тогда еще было в малом употреблении, готовили все и на льняном, и на конопляном, и на ореховом масле. Все в доме ели постное, кроме В. Алексеева и гувернера француза. Алексеев объяснял графине, что в Канзасе был у него друг Фрей — позитивист и вегетарьянец, который приучил Василия Ивановича к постному маслу. Француз любезно говорил графине, что он очень любит оливковое масло. Их сажали рядом и строго и аккуратно ставили им на стол пищу скоромную.

В канун пасхи стекла домов по-праздничному вымыты. Солнце освещает старые, много раз грубо реставрированные семейные портреты, новый портрет Льва Николаевича работы Крамского.

Рояль, покрытый чехлом, отражается в тусклом, еще из старого дома, трюмо. За окнами уже глянцевеют по-весеннему тропинки, бегут между деревьями, еще голыми, но уже пестреющими на синем небе почками. Через высокие окна, выходящие на юго-восток, стол со стеклянными жбанами кваса, с тарелками, полными огурцов и капусты, освещается солнцем.

Подали Алексееву и Ниефу скоромные котлеты; лакей отставил блюдо на окно.

Лев Николаевич сказал сыну:

— Ильюша, дай-ка мне котлету!

Сын подал. Лев Николаевич с аппетитом поел и с тех пор перестал есть постное. Софья Андреевна не возражала: она знала, что у мужа слабый желудок.