Ответ гражданина поля Лафарга

III

 

Посмотрим теперь на оборотную сторону медали. Я показал вам только что страдания всех, кто трудится физически или умственно, являющиеся следствием господства небольшого числа капиталистов, в коммунистически централизованном производстве.

Но оказала ли эта монополизация средств производства и общественных благ благодетельное влияние на духовное и нравственное развитие капиталистов-собственников? Соответствуют ли те почести, которые выпадают на их долю, и те наслаждения, которыми они пользуются, их заслугам перед обществом?

В индивидуалистической промышленности собственник был действительно полезным человеком. Он занимался производством, пользуясь помощью своей семьи, нескольких учеников и подмастерьев. Если он заболевал или предавался распутной жизни, то дело его погибало, потому что он был главной двигательной силой своей мастерской или лавки.

В коммунистическом производстве настоящий хозяин исчез. Попытайтесь найти собственника сахарного завода, железной дороги, рудников или металлургического завода!  Вы найдете его не в цехе, где работают, а у окошка кассы, где получают проценты и дивиденды. Собственники живут вдали от труда, делающего их миллионерами, они живут в Париже, Берлине, Пекине и если считаться с теми услугами, которые они оказывают, как владельцы, то они с таким же успехом могли бы жить и на Луне.

В первый период развития централизации средств производства и обмена владелец несет еще полезную обязанность наблюдателя и главного управляющего. Но с тех пор, как централизация закончилась, это делают за него другие, и хозяйское «око», наблюдавшее за всем во времена индивидуалистической промышленности, отслужило свою службу.

С тех же пор, как капиталистическая собственность приняла форму акционерных обществ, самую развитую из всех, бесполезность собственника сказалась особенно ясно. [26] А став бесполезным, он становится вредным. И это не я говорю такие ужасы, это мнение члена-корреспондента французского института, известного экономиста, руководителя большого экономического журнала г-на де Молинари11. Он пишет в своей книге «Экономическая эволюция», появившейся в 1880 г., следующее: «Дирекция предприятия, имеющего форму акционерного общества, может владеть только небольшой частью капитала. Вообще-то, она могла бы совсем не владеть капиталом, и, вопреки господствующему взгляду, такое положение было бы наилучшим, с точки зрения хорошего управления делами общества, и именно потому, что дирекция, не имеющая акций, не будет иметь права контролировать самое себя. Для нее достаточно обладать необходимыми для своих обязанностей способностями, знаниями, нравственными качествами — всем тем, что гораздо чаще встречается на рынке отдельно от капитала, чем в связи с ним».

Г-н де Молинари констатирует только факт, но нужно ему быть благодарным и за это, так как он не побоялся сказать правду, которую официальные экономисты стараются скрыть под целой кучей пустых и пошлых фраз.

Капиталист-собственник не играет больше никакой роли в производстве. В тот день, когда коммунистическая система промышленности и торговли лишила его всех полезных функций, она тем самым подписала смертный приговор классу капиталистов. Их ждет судьба аристократии.

История повторяется: в развитии аристократии замечается много аналогий с развитием класса капиталистов. Пока феодальные бароны жили на своей земле и приносили пользу, дворянство нельзя было уничтожить, как это сделали в 1789 г.12 Действительно, дворянство в то время было покровителем своих крепостных и вассалов и защищало их у окружающих врагов, феодалы были территориальной армией европейских государств. Но с того дня, как рыцарь снял доспехи и облачился в придворное платье, променяв тяжелый боевой меч на тонкий клинок изящной шпаги, с того дня, как феодальные бароны обратились в версальских придворных, стали жить при императорских и архиепископских дворах, был подписан смертный приговор дворянству. Социальная революция, которая с фатальной неизбежностью покончит с эрой капитализма, приведет в исполнение смертный приговор, вынесенный экономическими явлениями капиталистическому классу. [27]

Я пользуюсь этим случаем, чтобы заявить, что, по моему глубокому убеждению, мы не увидим возврата тех кровавых сатурналий, которыми опозорила себя буржуазная революция. Пролетарии не так кровожадны, как буржуазия. (Возгласы в зале.)

В XVIII столетии буржуазные революционеры душили друг друга, истребляя поочередно защитников революции, так что ставили под угрозу свое великое дело. И каждый раз, когда в этом столетии пролетарии подымались, требуя своих прав и своего места под солнцем, их движение подавлялось самыми жестокими мерами. В 1848 и 1871 годах капиталистическая буржуазия покрыла улицы Парижа 20-ю и 30-ю тысячами трупов13. А между тем, вспомните только, Париж в продолжение двух месяцев был в руках пролетариев, и ни один волос не упал с головы заложников. (Громкие протесты в зале.) Только в день последней битвы... (Шум в зале.) Председатель: Господа, позвольте говорить оратору.

Лафарг: Только в день последней битвы, когда народ был почти доведен до безумиия вследствие своего поражения и чудовищных преступлений, совершенных генералами реакции — только тогда были казнены заложники. (Возгласы в зале.) Но в продолжение двух месяцев — это исторический факт — пролетарии, господствовавшие в Париже, не тронули ни одного волоса на голове заложников, между тем как сдавшиеся в пленгенералы Коммуны были предательски убиты. (Снова шум, крики.)

Председатель: Не прерывайте, господа, Г-н Демолен ответит.

Лафарг: Я хотел подчеркнуть, что социальный переворот, который в общих чертах мы уже можем предвидеть, который необходим и неизбежен, не будет иметь кровавого характера прошлой революции, в которой виновата былатолько жестокость буржуазии.

 

IV

 

Экономические явления, которые лишили производителей их орудий труда, централизовали и обобществили их, сконцентрировали в промышленных городах рабочих, живших раньше в одиночку по деревням, и объединив их в общих мастерских. [28]

Здесь они окончательно освободились от всех инстинктов мелкого собственника, которые могли еще сохраниться как воспоминание их прежнего индивидуального владения. Перед глазами рабочих вечно стоят чудовищные колеса сложного машинного механизма, у которого им приходится работать, и инстинктивно они начинают понимать, что здесь возможна только общая собственность. Механическое производство изгнало из умов пролетариев всякую мысль об индивидуальном владении и вселило в них идею общей собственности.

Эта духовная революция совершилась без участия коммунистов. Она является результатом механического производства, организованного под управлением капиталистической буржуазии. Коммунистические идеи в скрытом состоянии уже существуют в умах наемных рабочих. Коммунистические агитаторы только пробуждают эти идеи и превращают их в действия.

Социалистическая пропаганда получила огромную силу благодаря концентрации пролетариата и объединению его труда капиталистической буржуазией. Последняя не только подготовила умы, она доставила также средства воздействия на них. В промышленных городах мы можем найти массы объединенных рабочих, готовых восторженно приветствовать коммунистические идеи; мы не приносим эти идеи извне, а выводим их из экономических явлений, игрушкой и мучеником которых является рабочий.

Капиталистическая буржуазия под влиянием требований производства сделала массы пролетариев восприимчивыми к коммунистической агитации, она же доставляет нам и средства поднимать эти массы, организовывать их политически и подготовлять к предстоящей революционной деятельности.

Буржуазия, захватив политическое господство, хотела его монополизировать. Повсюду, — во Франции, как и в Англии, Германии и Голландии она ввела ограниченное избирательное право, желая устранить неимущие классы от участия в управлении государством. Но почти во всех странах с капиталистической цивилизацией ей вскоре пришлось пойти на уступки и раньше или позже согласиться на всеобщее избирательное право.

Таким образом, буржуазия сама была вынуждена дать это опасное оружие в руки наемных работников. Правда, это обоюдоострое оружие до сих пор наносило одни только [29] раны рабочему классу, не научившемуся еще владеть им. С 1848 года у нас, во Франции, существует всеобщее избирательное право, и все это время огромное большинство парламента состояло из капиталистов или защитников капиталистических интересов. Рабочие выбирали своими представителями капиталистов; они поручали защиту своих интересов своим злейшим врагам. Несмотря на всеобщее избирательное право, правительство, как и во времена ограниченного избирательного права, находится в руках имущих классов, которые издают законы только для охраны собственных интересов. (Шум, возгласы в зале.) Вы протестуете? Разве таможенные тарифы, повышающие ежегодно на миллиард стоимость пищевых продуктов, не установлены с единственной целью увеличить земельную ренту?

Между тем социалисты мало-помалу берут в свои руки воспитание рабочего класса, они учат его правильно пользоваться всеобщим избирательным правом, и рабочие успели уже показать, что умеют пользоваться наставлениями коммунистов. На последних муниципальных выборах рабочая партия, к которой я принадлежу, вступила в борьбу в 77 городах, выставив лионскую программу. Мы победили в 27 коммунах14, в которых теперь большинство, а в некоторых даже весь совет состоит из наших приверженцев. В остальных же мы образуем значительное меньшинство. Количество голосов, поданных за нас только в первом туре голосования, достигло более 102 000. Это уже первый шаг к захвату управления коммунами.

Рабочий класс (мы под этим словом подразумеваем работников, занятых как физическим, так и умственным трудом, потому что и эти последние являются тоже наемными рабочими) призван не только создавать продукты, но и управлять всем производством. В настоящее время это единственно полезный класс. Для выполнения своих социальных функций ему недостает только руководства политическими интересами нации. Коммунальные советы, которыми социалисты мало-помалу овладевают, как раз и превращаются в школы для подготовки- людей, способных управлять страной. (Возгласы в зале.)

Овладев властью на местах и в государственном масштабе, пролетариат последует примеру, данному ему буржуазией в прошлом столетии. Вслед за устранением капиталистов от политической власти последует экономическая [30] экспроприация. Констатированное мною прежде противоречие между коммунистической организацией производства и индивидуалистическим присвоением орудий и произведений труда будет разрешено — пролетариат социализирует капиталистическую собственность. Таким образом, установится не только обобществление средств производства, но и предметов потребления.

И так как механическое производство настолько развило производительные силы, что вполне возможно производить все необходимое для удовлетворения нормальных потребностей человека и даже больше этого,— то воцарится всеобщее благосостояние и не будет больше на свете бедняков, вопреки словам Христа, вечно повторяемым и перефразирзуемым моралистами и политиками привилегированных классов.

 

V

 

Вы видите, господа, я не фантазировал. Я не требовал, чтобы социальное движение направлялось чувствами или абсолютными идеями справедливости и равенства. Я просто исследовал явления, развивающиеся перед нашими глазами, и показал вам тенденцию их дальнейшего развития.

Я показал вам, как экономический организм постепенно приобретает коммунистический характер, в то время как формы присвоения остаются еще индивидуалистическими; как изменяется характер индивидуальной собственности, возникает централизация, разрушается семья и нищета растет среди изобилия, как изменяются прежние условия труда, причем отделяется физическая деятельность от умственной и образуются двоякого рода наемные работники; как делается излишним существование капиталистического собственника, классовые преимущества которого перестают компенсироваться его частными или социальными услугами; как скучиваются наемные работники в промышленных городах; как изгоняются из их умов последние инстинкты индивидуальной собственности; как у них возникают зародыши коммунистических идей, подготовляя их к социалистической агитации, к пользованию избирательным правом и к захвату власти в коммуне и в государстве, результатом чего будет осуществление перехода индивидуалистической собственности капиталистического класса в общую собственность всей нации. [31]

Значит ли это фантазировать? Не вернее ли считать это трезвым взглядом на вещи? Значит ли это проповедовать убийства и грабеж, когда мы подготавливаем рабочие массы к революционной миссии, которую они призваны исполнить ради счастья всего человечества?

Экономические явления — вот настоящие виновники, грозные революционеры, изменяющие все привычки людей, разрушающие вековечные устои общества. Мы, коммунисты школы Маркса и Энгельса, являемся только выразителями (porte-parole) экономических явлений. Подобно морским птицам, появление которых служит признаком надвигающейся бури, мы предвещаем господствующим классам страшную грозу, которая сметет все их привилегии, но не мы, однако, вызываем ее.

Эта социальная революция преобразует общество ценой меньших страданий, чем те, которые приносят с собой периодические кризисы перепроизводства при господстве капитализма. Когда же в преобразованном таким образом обществе установится порядок и гармония в создании и равномерном распределении богатств, тогда машина — самое страшное орудие угнетения, когда-либо бывшее в руках имущих классов, сделается освободительницей человечества. Тогда оправдается предвидение могучего гения Аристотеля и наступит конец рабского труда.

 

* * *

 

После Лафарга слово было предоставлено Демолену. Он, однако, не пытался опровергнуть речь Лафарга, а ограничился лишь изложением теории буржуазного индивидуализма.

Но так как ему необходимо было по крайней мере говорить о коммунизме и провозгласить индивидуализм учением будущего, то он поспешил по примеру глубокомысленного и всеведущего Герберта Спенсера15 отождествить коммунизм с бюрократическим правлением (fonctionnarisme). Раз вступив на этот путь, он обнаружил коммунистов повсюду. Дворяне, жившие при дворе, оказались коммунистами; буржуа, сторонящиеся опасностей коммерческих и промышленных предприятий и предпочитающие занимать спокойные государственные должности,— также коммунисты. Так пусть эти буржуа берегутся, их постигнет участь дворянства.

По мнению Демолена, ничто не может быть хуже коммунизма, который делает людей апатичными, задерживает [32] развитие личности и притупляет способности человека. Недаром говорят — дремотный (l'indolent) Восток — там все племена организованы на коммунистический лад. Коммунизм — это общественная организация пастушеских племен; ведь трава растет сама, без участия человеческого труда; трава и есть эмблема коммунизма.

Наоборот, культурные народы, игравшие значительную роль в истории человечества, были все индивидуалистическими. Таковы римляне, завоевавшие Старый Свет, таковы англосаксы, колонизировавшие Новый Свет, принадлежавший вначале романским народам, но который они не смогли сохранить вследствие своих коммунистических тенденций и привычки рассчитывать всегда на помощь государства.

Итак коммунизм, как полагает Демолен, это низшая форма общественного устройства, подходящая только для диких племен азиатских плоскогорий. Индивидуализм, наоборот,— высшая общественная форма, присущая прогрессирующим народам. Англосаксонская раса достигла высшей степени индивидуалистического развития, ей и будет принадлежать мир, если романские народы не вый­дут из своей апатии и не начнут действовать без поддержки государства.

 

Nbsp;   +++++++++++++   Работа П. Лафарга «Origine et évolution de la propriété» («Происхождение и развитие собственности») была опубликована в Париже в 1895 г. в одной книге с работой И. Гюйо «Réfutation de l'essai sur l'origine de la propriété» («Опровержение работы о происхождении собственности»), опровергавшей выводы Лафарга.   +++++++++++++  

Глава первая

IV. СОБСТВЕННОСТЬ — КАПИТАЛ

 

Капитал — характерная форма собственности современного общества: ни. в каком другом обществе он не существовал по крайней мере, как общий господствующий фактор.

Существенное условие этой формы собственности — эксплуатация свободного производителя, ежедневно лишаемого части производимых им ценностей. Карл Маркс представил этому неоспоримые доказательства. Существование капитала основывается на товарном производстве, т. е. порядке, при котором продукт труда рабочего вместо непосредственного удовлетворения нужд самого рабочего или потребления его феодального сеньора или хозяина-рабовладельца идет на рынок.

В других обществах также покупали и продавали, но там продавался только излишек над дотреблением. В этих обществах также эксплуатировался производитель, крепостной или раб, но собственник имел относительно него некоторые обязательства: так хозяин раба кормил свое рабочее животное — человека, даже когда у того не было работы. Капиталист освобожден и от этой заботы, отнесенной за счет свободного производителя, Доброе сердце Плутарха29 возмущалось нравственными правилами Катона,[45] продававшего рабов, состарившихся у него на службе. Что бы он сказал о том, что происходит в наши дни? Нет такого капиталиста, христианина, свободного мыслителя, антисемита или филантропа, который бы не выгнал на улицу умирать с голода пролетария, благодаря которому он нажил миллионы. Буржуазия, освободив раба и крепостного, громогласно провозглашает себя борцом за человеческую свободу, однако она заботится не об эмансипации производителя, а об освобождении капиталиста от всяких обязанностей по отношению к трудящемуся. Только при осуществлении капиталистической формы собственности собственник может в полном объеме пользоваться правом «употреблять и злоупотреблять» (droit d'user et d'abuser).

 

* * *

 

Таковы формы собственности, существующие в современном обществе. Даже поверхностное наблюдение показывает, что их нельзя назвать неизменяемыми, напротив, они подвержены постоянным преобразованиям. Так, в то время как общественная собственность древнего происхождения исчезает, вытесняемая частной, капиталистическая частная собственность превращается в общественную, управляемую государством; но, прежде чем дойти до этой крайней формы, капитал лишает производителя его индивидуальных орудий и создает коллективные орудия производства.

После того, как мы констатировали в настоящем эту эволюцию форм собственности, было бы более чем безосновательным утверждать, что в прошедшем собственность всегда оставалась неизменной и не проходила целый ряд форм прежде, чем принять форму капитала, которой в свою очередь предстоит исчезнуть и быть замененной новыми.

Прежде чем приступить к описанию различных форм эволюции собственности, я считаю нужным сказать несколько слов о методе, принятом в этом историческом очерке.

 

V. МЕТОД

 

Все люди, без различия рас, проходят от рождения до смерти одни и те же фазы развития. В одном возрасте, с некоторыми изменениями под влиянием различий климата, они переживают те же периоды: прорезывания зубов, возмужалости, роста и упадка. Также и человеческие [46] общества проходят одинаковые формы развития семьи, те же социальные, религиозные и политические учреждения и соответствующие нравы и философские идеи.

Вико30, которого называют «отцом философии истории», первый увидел этот великий закон исторической эволюции: в своей «Scienza nuova» он говорит об «истории идеальной, вечной, через которую проходят истории всех наций, с какой бы ступени дикости, животности и кровожадности они ни начинали свою гражданственность»*. Карл Маркс, который связывал явления политического мира и духовного с явлениями мира экономического, обновил концепцию история, подтвердил закон Вико, говоря в предисловии «Капитала», что: «страна, промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее собственного будущего».

 

*«Una Istoria ideal, eterna, sopra la quale corrono in tempo le storie di tutti le nazioni: ch'ovumque da tempi selvaggi, feroci é fieri eomminciano gli uomini ad addimesticarsi». (Principi di Scienza nuova; De principi; lib. II, sect v., Milano 1837).

 

Если бы была известна история какого-нибудь народа от дикого его состояния до цивилизованного, она бы могла служить прототипом истории всех народов, обитающих на земле. Но невозможно последовательно проследить все фазы, проходимые какой-нибудь нацией. Однако, если нельзя составить эту историю, так сказать, из цельного куска жизни одного народа или расы,— ее можно составить, соединяя вместе факты, взятые из истории разных народов земного шара**. Человечество при помощи такого приема, по мере того как старится, имеет возможность узнавать свое детство.

 

**Ha следующих страницах читатель найдет факты, заимствованные из жизни Старого и Нового Света и сгруппированные с целью показать, что у всех народов повторяются те же явления, независимо от различия происхождения и степени последующей культуры этих народов.

 

Нравы предков цивилизованных народов вновь встречаются у народов диких, где цивилизация их еще не успела разрушить. Объгчаи, общественные и политические учреждения, религии и идеи дикарей и варваров позволяют историку вызвать прошедшее, считавшееся безвозвратно забытым. Обратись к первобытным народам, можно отыскать происхождение собственности; собирая факты по всей земной поверхности, можно проследить ступени развития собственности. [47]

 

 

Глава вторая

ПЕРВОБЫТНЫЙ КОММУНИЗМ

II. РОДОВОЙ КОММУНИЗМ

 

Первобытный человек не может дойти до идеи индивидуальной собственности по той простой причине, что у него отсутствует сознание своей индивидуальности, своей отдельности как лица от единокровной группы, в которой оа живет.

Дикарь подвержен стольким действительным опасностям и мучим столькими воображаемыми опасениями, что не может жить один; он не может даже постигнуть этой идеи. Изгнание из его рода, его орды равносильно для него смертному приговору. У доисторических греков и семитов, как и у всех варварских народов, убийство одного из членов племени наказывалось лишь изгнанием. Орест после убийства своей матери и Каин, убивший брата, должны были покинуть свою страну. Даже в передовых цивилизациях, какими были Греция и Италия в историческую эпоху, изгнание все же остается наиболее тяжелой карой. «Изгнанник, — по словам греческого поэта Теогниса, — не имеет ни друзей, ни верных товарищей, в этом главная тяжесть изгнания». Быть отделенным от своих, вести уединенный образ жизни ужасает первобытного человека, привыкшего к жизни стадной.

Несмотря на то, что дикаря можно назвать, учитывая среду, в которой он живет, существом полноценным, даже более полноценным, чем цивилизованные, так как он способен удовлетворять все свои потребности, он настолько тесно связан со своим племенем, со своим родом, что не проявил, не объектировал своей индивидуальности ни в личной собственности, ни в семье, как мы ее понимаем. У наиболее первобытных диких людей семьи не существует совершенно: женщины одного рода общи всем мужчинам другого. Дети принадлежат всему роду, как этого желал Платон32 в его утопической республике; они смотрят друг иа друга, как на братьев и сестер, и называют матерями как [50] собственных матерей, так и других женщин того же поколения. Род для них все, они ничего не знают вне его, род и женится, он же представляет собою и собственника.

Все в лоне рода есть общее достояние. Бушмен33, получая подарок, делит его между членами своего рода. Дарвин34 наблюдал жителя Огненной Земли, разрывающего доставшееся ему одеяло на части, по числу своих товарищей. Если, бушмену удается достать быка или что-нибудь другое, он делит свою добычу точно так же, оставляя себе часто самую меньшую долю. Во время голодовок молодые огнеземельцы рыщут по берегам:, и если им посчастливится найти на мели кита, их излюбленную пищу, возвращаются, не тронув его, хотя бы и умирали с голоду, известить об этом членов их рода, которые спешат к находке; после этого старший делит труп кита на равные части.

У дикарей более развитых, чем жители Огненной Земли и бушмены, результат охоты принадлежит не тому, кем убита дичь, а семье его жены или иногда и его жене, причем дележ происходит по точным правилам, с соблюдением всех степеней родства.

Охота и рыбная ловля, эти две первоначальные формы производства, ведутся обыкновенно сообща, точно так же и результат их потребляется сообща. Ботокуда, эти неукротимые племена Бразилии, организуют сообща охоту загоном и удаляются с места поимки зверя лишь после того, как съедят его. Племена, у которых обычай охоты сообща вышел из употребления, сохраняют, однако, старинное обыкновение совместного приема пищи: счастливый охотник созывает на пир, приготовленный из его добычи, всех членов своего рода. В некоторых деревнях Кавказа семья, убивая быка или десяток баранов, устраивает праздник всему селению; все пьют и едят вместе в поминовение умерших в этот год.

Обед в память усопших является пережитком этих коммунистических пиров.

Морган, изучивший коммунистические нравы этой эпохи, в своем последнем значительном сочинении описывает общие охоты и рыбные ловли североамериканских индейцев.*

 

* Lewis H. Morgan, House and house life of the American aborigenes, Washington 1881.

 

Племена, населяющие низменности и питающиеся почти исключительно животной пищей, в охоте показывают [51] свой коммунизм. «Черноногие» во время охоты на буйволов следуют верхом за стадом в большом количестве, сопровождаемые женщинами и детьми. Когда же начинается деятельное преследование стада, охотники бросают убитых животных, которыми завладевает первый, кто следует за ними, и такой способ раздачи продолжается, пока не снабдят всех... Одни разрезают мясо буйвола на длинные и тонкие ремни, которые высушивают на солнце или в дыму. Другие из части добычи приготовляют пеммикан: высушенное и измельченное в порошок мясо, смешанное с жиром и завернутое в кожу животного.

На время рыбной ловли в реке Колумбии, изобилующей рыбой, собираются все члены племени и весь улов складывают вместе. Каждый вечер происходит дележ по числу женщин, из которых каждая получает равную часть... Рыб разрезают, сушат на плетнях и в корзинах переносят в селения.

 

IV. КОММУНИСТИЧЕСКИЕ НРАВЫ

 

Общественные жилища, вмещающие целые роды, раздробляются на частные дома, служащие лишь для одной семьи; это раздробление влечет за собой и уничтожение общественных трапез, за исключением национальных или религиозных празднеств, как, например, священных пиршеств греков, устраиваемых в память прошлого. Съестные припасы хотя и считались принадлежащими отдельным семействам, в сущности находились в распоряжении всех. В индейской деревне каждый, будь то мужчина, женщина [57] или ребенок, говорит Кэтлин (Catlin)48, если он голоден, может войти и поесть во всякое жилище, хотя бы даже вождя племени. Даже самый бедный и бесполезный из членов племени, если он слишком, ленив для того, чтобы охотиться и добывать себе пищу, может рассчитывать на то, что обитатели первого попавшегося дома разделят с ним всю пищу, которую имеют. Однако же, если к этой помощи прибегает человек, способный сам охотиться, он дорого оплачивает свою пищу: его клеймят позорным именем труса и нищего.

Туземец Каролинских островов, отправляясь в путь, но обременяет себя съестными припасами. Проголодавшись, он входит в первую попавшуюся хижину и, не спрашивая позволения, опускает свою руку в сосуд с ророi — род теста из плодов хлебного дерева. Насытившись, он выходит, даже не поблагодарив хозяина: он лишь воспользовался своим естественным правом, совершил самую простую вещь в мире.

Эти коммунистические обычаи, распространенные повсюду, в Лакедемоне удержались после того, как спартанцы вышли из варварского состояния. По словам Плутарха, Ликург, мифическая личность, которой они приписывали все свои законоположения, запретил им запирать двери домов, дабы каждый мог войти и взять нужную ему пищу или домашнюю утварь даже в отсутствие хозяина. Каждый мог также без позволения сесть на лошадь, пользоваться охотничьими собаками, и даже рабами всякого другого гражданина.

Идея частной собственности, кажущаяся всякому буржуа чрезвычайно естественной, с трудом нашла доступ в головы людей. Начавши размышлять, люди подумали, напротив, что все должно принадлежать всем.

Индейцы думают, говорит Гекевельдер, что Великий Дух создал мир и все заключающееся в нем для общего блага всех людей. И населяя землю и наполняя леса дичью, он действовал в интересах не нескольких, а всех людей вместе. Всякая вещь дается совместно всем детям, человеческим. Все, что дышит на земле и произрастает в поле, все, что населяет реки и воды, представляет достояние всех, и каждый имеет право на свою часть. Гостеприимство у них не добродетель, а долг. Каждый из них скорее сам ляжет спать не поевши, чем подвергнет себя упреку в неисполнении обязанности тем, что не удовлетворил потребности [58] гостя, больного или нуждающегося; потому что все они виеют право на помощь из «общего фонда»; потому что дичь, которой их накормили, если она была поймана в лесу, была до этого общим достоянием, а овощи и маис, которыми ах угощали, выросли на общественной земле волею Великого Духа, а не человека*.

 

*Гоббс, один из наиболее здравомыслящих умов современной эпохи, был согласен с этим воззрением: «Природа, — говорит этот беспощадный логик, — дала каждому из нас одинаковое право на естественное состояние — когда всякий делает и имеет все, что ему вздумается. Отсюда распространенная фраза, что «природа всякую вещь дала всем» и вывод: «в естественном состоянии полезность есть условие права»» (De cive, liv. 1, ch. 1).

 

Цезарь имел случай наблюдать аналогичный коммунизм у германцев. Но он приписывал им мысли цивилизованных народов и считал, что эти коммунистические обычаи имели медью «поддержать между ними равенство, т. к. у них всякий находился в одинаковых условиях с наиболее могущественными». Как будто бы первобытный коммунизм и теперешний капитализм — произведение человеческой воли, а не развились первый — из требований естественной среды, второй — из среды экономической или искусственной, т. к. она создана людьми. Достоверно, однако, что коммунизм в производстве и потреблении предполагает и поддерживает полнейшее равенство между членами рода и племени. Этот первобытный коммунизм не только сохранял равенство, но развивал чувства братства и великодушия, делающие смешными столь хваленое христианское милосердие и не менее знаменитую философскую филантропию. Эти благородные качества восхищали людей, знавших дикие племена до того, как они были развращены алкоголем, христианством, грубым меркантилизмом49 и тлетворными болезнями цивилизованных народов.

Ни в какую другую эпоху человеческого развития не встречается такого полного, широкого и простого гостеприимства. Если к ирокезу, по словам Моргана, войдет человек в любой час дня, будь то житель этой деревни, член племени или чужой, первая обязанность женщин дома — поставить перед ним пищу. Пренебречь этим правилом было бы недостатком вежливости, почти оскорблением. Если гость голоден, он ест, в противном же случае он все-таки из вежливости должен попробовать пищу и поблагодарить. [59]

«Отказ в помощи нуждающемуся считается большим преступлением, — говорит Джеймс Эдерс (James Adairs), — и тот, кто его совершает, покрывает бесчестием не только себя, но и свое племя»*. Гость считался священным, даже если это был враг. Тацит50 находит те же нравы у германцев-варваров, только выходящих из этого первобытного коммунизма. Ни у какого другого народа, — говорит он, — нельзя встретить таких богатых пиров и такого широкого гостеприимства. Оттолкнуть от своего порога человека, каков бы он ни был, считается преступлением. Каждый предлагает гостю угощение по своим средствам. Когда же запасы истощаются, тот, кто принимал гостя, указывает ему нового хозяина, и они вместе отправляются в соседний дом без приглашения, что, однако, не мешает им быть принятыми не менее радушно. Раз дело касается обязанностей гостеприимства, не различают ни друзей, ни посторонних.

 

* James Adairs, History of the American Indians, London 1775.

 

Это широкое, братское радушие было настолько развито у людей коммунистического периода, что продолжало существовать даже по прошествии его и исчезло лишь в буржуазную эпоху цивилизации. В селениях эпохи коллективизма часть земель, оставшихся общественными, отведена для удовлетворения нужд гостей, которых поселяют в особом доме, находящемся в их распоряжении, и носящем часто название «дома гостей». Эти факты наблюдались не только в общинных деревнях Индии, но и в тех, которые существовали в Оверне и Морване в начале этого столетия.

Тацит, а позднее Сальвиан, марсельский епископ конца IV века, приводили в пример цивилизованным римлянам варваров, живших возле них. Американский путешественник Кэтлин, проживший с 1832 по 1839 год среди наиболее диких племен Северной Америки, писал: «Я ручаюсь, что цивилизованным народам нечего учить их добродетели и нравственности». Путешественники, которые не были, подобно Стэнли и Бразза51 (les Stanley, les Brazza), грубыми, жадными и жестокими коммивояжерами, не только признавали и удивлялись необыкновенным качествампосещаемых ими дикарей и варваров, но даже, не колеблясь, считали эти качества следствием господствовавшего среди них коммунизма. «Дух братства среди индейцев, — говорит иезуит Шарльвуа (Charlevoix)52, — отчасти [60] объясняется тем, что «мое» и «твое», эти ледяные слова, как их, называет Иоанн Златоуст, еще совершенно неизвестны диким. Заботы, которыми они окружают сирот, вдов и калек, их замечательное гостеприимство являются лишь следствием их уверенности в том, что все должно принадлежать всем людям вместе»*.

 

* Charlevoix, Histoire de la Nouvelle-France, 1741.

 

Свободный мыслитель Лаонтан (Lahontan)53, современник и критик иезуита Шарльвуа, следующими словами подтверждает его мнение: «Диким не известны слова «мое» и «твое», т. к. можно сказать, что все, принадлежащее одному, в равной степени принадлежит и другому. Деньги существуют лишь у христиан, живущих у ворот наших городов.. Остальные не хотят их иметь, даже видеть и называют французским змием»... Им кажется странным, чтобы один. имел больше другого и чтобы имеющий больше пользовался, большим почетом сравнительно с имеющим менее... Они никогда не ссорятся, не дерутся, не воруют и не злословят друг о друге» **

 

** Lahontan, Voyage de Lahontan.

 

* * *

 

Этот первобытный коммунизм, не знающий торговли и, следовательно, денег, встречавшийся лишь у диких племен, числом в несколько тысяч человек, существовал также в широком масштабе в одной стране, и, несмотря на то, что ее земледелие и промышленность были сравнительно мало развиты, обеспечил благосостояние миллионов людей и благоденствие огромного государства54. В момент завоевания Перу жители его находились на ступени коллективной семейной собственности. Вместо того чтобы владеть землею и обрабатывать ее сообща, они каждый год делили ее между семействами, населяющими деревни. Однако известная часть земли, около двух третей, оставлялась для ихбога — Солнца и для инков — господствующей касты. Эта земля обрабатывалась сообща. Урожай шел на удовлетворение нужд культа, инков и государ