ГЛАВА XI. «И герб родовой разбивают на камени том»

 

Снова закружили, замотали нас дороги. Водитель не хотел «давать кругаля» через Кладно, а взял напрямик, и потому километров сто нас не ожидало ничего, кроме полевой или лесной дороги. Я был рад этому.

Еще не раскаленное солнцем небо впереди, сзади легкая вуаль пыли, по сторонам нивы или многокилометровые соборы из сосен, склоны и овраги, дубовые рати, тяжело выступающие на приречные луга.

Где‑то из чащи тополь, неизвестно как попавший туда, метет по земле, сеет запоздавшим пухом.

На полянах, на местах разоренных хуторов – кирпич от фундаментов, акации с еще прозрачными стручками. И повсюду – разбросанно – цветут на них голубые ирисы. Местами еще доцветает сирень. И становится жаль этих хуторов и жизней, что прошли на них.

Торжественное утро сменяется торжественным днем.

И приятно знать, что в свое время, еще не скоро, день сменится вечером и в лощины ляжет тонкий и низкий туман, и заря‑заряница будет глядеть на людей сквозь деревья. А потом придет ночь. Для тебя ночь, а для кого‑то самое время жизни.

Машину по‑доброму покачивало. Я очень люблю дороги и думаю: что если придет такое время и я не смогу ездить, то стоит ли тогда вообще жить.

Дорога сама, как песня, и потому я часто молчу, переполненный дорогой до краев. Однажды спросили меня рыбаки на морском промысле, почему это я все время молчу. «Слишком хорошо вокруг», – только и сумел ответить я.

Молчал я и здесь. Хорошо молчится над сиренево‑лиловыми полями клевера, над стрельчатым люпином в канавах.

И раскрывали, разворачивали вокруг леса свои сказочные глубины. Лишь когда выбрались уже на шоссе, кто‑то осмелился проронить слово‑другое, нарушив ласковую задумчивость дня.

– Почему молчишь? – вдруг спросил Щука.

– Отстань, – сказал Хилинский, гася очередной окурок, – ему просто хорошо.

– Что, так уж и совсем хорошо?

– Почти. А насчет разговора – что же? Хвалить – но сколько я могу вас хвалить? Ругать? Есть за что, но не хочется. Критиковать? Ну, во‑первых, меня с начала и до конца надо изничтожать критикой (за исключением некоторых случаев), столько я за считанные недели натворил глупостей, в которых сам до сих пор еще не до конца разобрался.

– Неужели не до конца? – спросил Щука. – По‑моему, главное сделано.

– А по‑моему, главное никак не сделано. По‑моему, к главному мы и не приступали. Но это уж вам, Щука, надо делать. С меня хватит. И я на вас немного зол.

– Ну‑ну, наводите свою критику. Только не уничтожающую.

– Мало для вас и уничтожающей за вашу тактику промедления и выжидания. Сто раз я мог погибнуть. Даже при последней встрече в ложбине.

– Брось, – сказал Хилинский, – это он сделал правильно. Выждал, пока у тех уже не было дороги назад и не было возможности что‑то оспаривать.

– Когда они уже готовенькие были, на ладони, – добавил Щука.

– Ну, а если бы я вместо них был готовенький?

– Этого бы не допустили.

– Ох, и не любите вы все критики! Как черт ладана!

– А кто ее любит?

Неожиданно разбуженная ими во мне злость требовала выхода. Но крик в таком споре – последнее дело. Надо было взять на вооружение самые действенные средства: слегка трепливый сарказм и слегка распущенную иронию.

– Вы, милый Щука, забыли, что общество (а отдельные люди тем более) не может прогрессировать без критики. В противном случае – болото. И вам бы не ругаться, а дать критикам и критике свободу и безнаказанность.

– Всем?

– Да. И не только высказываниям, которые вам покажутся пристойными, интересными, даже государственными, но и тем, которые удивляют замороженных судаков внешним кощунством, непристойностью, даже, на первый взгляд, еретичностью.

– А это зачем?

– А затем вам глаза и даны, чтобы разобраться, где вас критикует критик, а где ворюга или чокнутый, где человек желает выправить дело словом, а где сделать недостойный шаг.

Щука был слегка ошеломлен.

– Например…

– Например, руководствуясь врачебной точкой зрения можно просто требовать от женщин, чтобы они загорали голыми, трубить о жизненной необходимости этого для здоровья. Но пускай они занимаются этим на женских пляжах, а не на газонах вдоль всей Парковой магистрали. Это нецелесообразно.

– А что, это было бы даже интересно, – хмыкнул Хилинский.

– Вот‑вот, я и говорю, что вы слабый, податливый на всякое подстрекательство и непристойность материал.

– Та‑ак. Любопытные вещи вы говорите, Космич.

– Правильные вещи я говорю. Потому что, честно говоря, никогда мне никого не хотелось так разозлить, как сейчас вас.

– Почему?

– От злости мозги иногда проясняются.

– И у вас? – спросил Хилинский.

– Прояснились они сейчас и у меня.

На дорогу, на все более редкие леса вдоль нее, ложились уже мягкие и ласковые летние сумерки. Уже где‑то далеко‑далеко начинали мигать первые огни большого города.

– Что замолчал? – спросил Щука.

– Ласковые сумерки, – сказал я, – огни. А вы хотя и думали обо мне, хотя почти на все сто процентов обеспечили охраной мою жизнь, но не очень‑то делились своими суждениями и открытиями. Не сказали даже, что подозреваете их, что следите за ними. И в этом уже была для меня… Словом, из‑за этого я мог бы не увидеть ни тех огней, ни сумерек… Что же это? Получается, что вы меня как подсадную утку держали? И часто вы так поступаете?

– Вообще‑то – нет, – сказал Щука и добавил после паузы: – Но иногда, в последний момент все же случается, если иного выхода нет.

– И теперь вы довольны, – меня как будто что‑то осенило. – Не подумав о том, что от плети этого пырея еще остались в земле корни. Что ж, вы просто‑напросто заслуживаете наказания.

– За что?

– За то, что выставили меня дураком, пустив по следам «исторического» преступления. В самом деле, на что я еще, балбесина неуклюжая, годен? А современность – это для вас, тут вам и карты в руки.

– Quod licet Jovi, non licet bovi, – с иронией сказал Адам. – Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку.

– По‑белорусски об этом сказано лучше: «Што паповi можна, то дзяковi зась». Что попу можно, то дьяку – не смей!" Или: «Што можна ваяводзе, то не табе, смуродзе». Что можно воеводе, то не тебе, вонючка".

– Обиделся? – спросил Хилинский.

– Нет. Просто тогда не надо было требовать, чтобы я копался и в том мусоре. Доверие за доверие – хороший принцип. Нельзя его придерживаться – давайте жить более официально.

– Ну, если бы так было, то Клепча имел бы большой успех в развитии своей гипотезы, – сказал Щука.

Но мне уже попала шлея под хвост.

– Только и я не лыком шит, – как говорят русские. My tez nie jacy‑tacy, a cwaniacy[186], как говорят поляки, и не ногой сморкаемся, утверждают белорусы.

– Ну‑у, чем ты это докажешь? – уже с оттенком насмешки, но беззлобно спросил Щука. – Цваняк, лыком шитый и ногой сморкающийся.

Город, залитый огнями, был уже вокруг нас. Пахучий, светлый, веселый, людный даже в вечернее время.

Машина повернула на нашу улицу.

– Придется что‑то доказать вам, таким умникам. Просто в качестве справедливости, в качестве обычной компенсации за моральный ущерб.

– Иначе…

– Иначе говоря, разбирайтесь дальше сами. Дольше, чем это сделаю я. А я умываю руки.

– Ну, знаешь…

– Повторяю, вы заслуживаете наказания.

– Но по какому праву?..

– По такому, что я все время думал об этом, что я не забывал ни единого слова, ни одной мелочи. Что я все время комбинировал ими. Зачастую мозговал, а не занимался следствием. Больше соображал, а не искал.

– А как же… Это не будет противозаконно?

– Это не будет противоречить ни одной из десяти заповедей.

Мы вышли из машины у нашего «подъезда холостяков». Щука все еще мялся.

– Да идем, – вдруг сказал Хилинский.

– Тогда идемте. Дайте уж мне хоть эту сатисфакцию.

– В смысле удовлетворения. Х‑хорошо. Куда?

– Туда. И поглядим, какой вы, Щука, с некоторыми друзьями цваняк.

Мы стали подниматься по довольно‑таки скупо освещенной лестнице.

– Это один очень «образованный» товарищ в институте культуры преподавал и цитировал Рылеева: «Куда ты ведешь нас? Не видно ни гзи!»

– Ясно куда, – сказал Хилинский, – на коньяк. К себе в гости.

Я не собирался их вести ни на какой коньяк, тем более к себе. Еще этого не хватало! Это значит, я им и коньяк и благодарность за то, что они будут меня держать в качестве дурня. Да еще и испытывая полное удовлетворение.

– Куда ты? – спросил Щука. – К тебе ведь этажом выше.

Но дверь уже открылась на мой звонок, и в светлом прямоугольнике на фоне масайских щитов и дагомейских копий возникла фигура Витовта Шапо‑Калаур‑Лыгановского. Умное, слегка язвительное лицо. В глазах ирония и остроумие.

Больше всего мне хотелось бы сказать в эту минуту:

– Поднимаемся. Есть гомерический коньяк.

Вместо этого я сказал с видом, как будто накануне, скажем, выспался у него на даче. И не на кровати, а, омерзительно пьяный, на клумбе с его любимыми розами: и у самого повсюду занозы и человеку хоть в глаза не гляди.

– Вечер добрый.

Что‑то странное появилось в его глазах, когда он посмотрел в мои. Зорко, словно проникая насквозь. А потом это что‑то начало отдаляться, угасать и, наконец, исчезло. Понял.

– А‑а, вы все же пришли, Космич. Не ожидал так… поздно. То бишь рано.

Он увидел Хилинского и Щуку.

– И вы здесь… Хорошо, заходите.

– Все же мы пришли, – сказал я.

– Что ж, хотя я и не ожидал (а, глядя на вас, стоило ожидать), но рад. Недооценил мозги современника.

Он говорил это с нескрываемой иронией. А в глазах жило что‑то глубокое и словно даже зловещее. И тень какой‑то усмешки, и прощение – тысяча выражений.

Наконец хозяин протянул руку Щуке:

– С ними мы давно знаемся, хотя и не совсем по правилам. Ну, будем знакомы… Князь Витовт‑Ксаверий‑Станислав Ольшанский. Лыгановского можете отправить на кладбище имен. Тем более что я ради этого документа никого на тот свет не отправил. И вообще лично – никого… Ну, вот. Ольшанский.

– Знаю, – сказал я.

– И я знаю, что это так. Когда появилась первая тень догадки, прошу прощения и если это не секрет?

– Гены, – сказал я, – фамильное сходство.

Он сразу как бы повеселел.

– А‑а‑а, статуя в Ольшанском костеле. Все же, значит, поначалу была случайность. Если бы не она… И хотелось ведь мне размозжить ей лицо – родовые предрассудки помешали. А узнавали. И вы, и та археолог, и ксендз, когда я заходил в костел. У всех в голове что‑то вертелось. У вас и довертелось. Случайность.

– То, что произошло позже (и раньше), никак не было случайностью. Хотя вы и еще несколько раз нарывались на случайные неожиданности.

– С вами, – утвердительно сказал он.

– Почему такая уверенность? – спросил Щука.

– И почему мы здесь стоим? – сказал хозяин. – Проходите, присаживайтесь.

Мы разместились в креслах и на тахте у чайного столика. Со всех сторон на нас скалились рожи очень несовременных скульптур и масок, угрожало еще более несовременное оружие. Ощущение было такое, как у приглашенных на ужин к людоедам. Не в качестве гостей, конечно, приглашенных, а в качестве коронного деликатеса.

– А уверенность потому, что я детективы тоже иногда читаю. Схема одна: протокол допроса, ордер на обыск, который проводит лейтенант. Его старший коллега в это время в машине по телефону наводит нужные справки о другой машине (марка, частная, цвета земляники с молоком, едет по улице имени Пилата, водитель такой‑то и этакий). Приблизительный район и улица. Участковый получает приметы – и спустя несколько дней адрес известен… Ну, тут запрос в центральную картотеку. Через неделю полковник имеет биографию преступника с колонией, амнистией, характеристикой… А дальше: как по маслу. Остановили. «Руки вверх!» При ловком преступнике – перестрелка.

Закурил:

– Ничего этого не будет. И перестрелки. Ибо – хватит стандартов. И вообще, мне все надоело, когда я начал видеть, чем все это кончается. А особенно, когда увидел мерзость запустения на театре действий.

– Ну, конечно, – сказал я. – Сразу отпала охота завладеть оставленным там. Подумаешь, право – пускай себе номинальное – на владение выгребной ямой.

– Вы что знаете? – сказал он с укором. – И что вы можете знать о моем состоянии? Состояние действительно последнего, который желает хоть умереть под своим именем.

– А напрасно. Вымышленная фамилия Лыгановский была еще не так, не до конца скомпрометирована, как ваша настоящая. Тут уж вы постарались новую фамилию всячески замарать.

– Как замарать? Преступлениями, достойными какого‑то живодера? А их поступками я гордился. Их поступки соответствовали им, были им к лицу. Вы помните…

– Я ничего не помню. Я просто думал над всем, что видел и слышал. Так вот, вы ушли из дома еще юношей. Да? Захватила тогдашняя борьба всех против всех. И всех против санации. Даже представители аристократии…

– Знаю, что хотите сказать. Я бы сказал, особенно настоящая аристократия стыдилась того, что Пилсудский родом из этих мест. Неподалеку отсюда.

– Успокойтесь. От его отцовского фольварочка остался только фундамент… А вы скитались: Прага, потом другие страны (это из ваших намеков).

– Африка.

– И северо‑западная Индия, река Нарбада. Полюс биологической недоступности. Цветок, который там растет… Один молодой человек, видимо, все же пришел к нему, прошел этот полюс. Наверное, в каком‑то скафандре.

– Угм. Второй мой ляп. Жители вокруг этого «полюса» и их склонность.

– Если ж бы второй. Это уже, может, десятый.

– А я надеялся как раз этим отвлечь ваше внимание.

– О чем вы? – спросил Щука.

– Слушай, – сказал Адам.

– Потом возвращение на родину, – сказал я. – Приблизительно за год до войны. И тайная встреча с отцом. Почему? Как результат отцовского ума и предусмотрительности.

– Да. Он был один из немногих зрячих, тех, кто все видел. Знал, что идет гроза и что ее лучше пересидеть.

– И потому вы в Кракове, а он в Кладно. Да?

– Я – в Кракове и в Варшаве.

– Где вы, судя по всему, встретились с отцом, когда начиналась война.

– Да. Кладно было у вас. Варшаву захватили немцы. А почему вы думаете, что мы встретились?

– Полагаю, ваш отец сумел в общих чертах разгадать тайну предков. И в тех же общих чертах передал ее вам. На всякий случай. Я думаю, он открыл вам, что есть Книга, Ступка и Пестик, триада, которая вместе составляет разгадку тайны. И что две части у двух верных людей. А третья…

– Третья была у сторожа костела. Того, который был до вашего деда. Немцы, отступая, оставили его в покое. Но не оставили…

– Но не оставили последние из отступавших, немецкие пограничники. Я узнал у Мультана, что того застрелили. Книгу за ненадобностью он отнес на чердак к другим вещам, которые не нужны, но выбросить вроде бы еще жаль. И так самая основная часть исчезла бесследно из ваших глаз.

– Да. Отец, всегда такой предусмотрительный, тут, на старости, словно ослеп, словно выжил из ума. Болтал с дружками из айнзацкоманды о «чудо‑оружии», о том, что те возвратятся.

– И тем, точнее своей смертью (возможно, неслучайной), отсек еще одну путеводную нить. А «дружки» погибли тоже в изменчивых событиях войны. И теперь даже приблизительно, даже только по слухам знали про захоронение архива старых сокровищ и того, что награбило ведомство Розенберга, лишь три человека. Два бандита – и нашим и вашим – и вы, последний лист на дереве, цветок среди крапивы.

– Скорее Христос меж двух разбойников, – грустно пошутил он. – Хотя не такой уж я был и Христос. Мне там ничего не было нужно, кроме завещания (у меня было лишь сокращенное) и найденной отцом родословной.

– Ясно. Древо достоинства, которое столько лет служило предметом издевок и насмешек, надо было восстановить.

– Да.

– А вы не думали, почему не стремится, не думает ничего обосновывать и доказывать один из Ходкевичей, который держит в Африке птицеферму? Или одна из Радзивиллов, награжденная за подполье орденом «Виртути Милитари»[187]?

– Почему?

– Да потому, что им ничего не надо было доказывать. Они – это были они. И доказывали, что они есть они, «поляки, которые никогда не забывали, что они белорусы, белорусского благородного корня» и в подполье, и в партизанах, и на баррикадах, и в разных тюрьмах. Этим доказывали, а не родословной, не сомнительными, даже подозрительными «подвигами предков», не дружбой со сволочью, все равно, аристократ он или бандит.

Он как будто получил оплеуху. Дернулся.

– А вы не думаете, что, решив избавиться и рассказать все, я теперь могу не сказать ничего?

– Тогда я расскажу все за вас с большей или меньшей дозой уверенности.

– Зачем?

– Потому что я ненавидел, и это научило меня думать. Стократ интенсивнее.

Тут он впервые за время разговора горделиво вскинул голову. Львиную седую голову предка с памятника.

– А я никого не ненавидел и потому должен был кончить поражением?

– Вы должны были им кончить, потому что не ненавидели, а применяли средства, которые применяет ненависть, да еще и самая беспринципная… Вы знали прошлое этих ваших башибузуков?

– Да, – он смотрел куда‑то сквозь меня своими длинными глазами.

– И не постыдились связываться с ними. С тройными предателями своего родного края. И тут была ваша последняя попытка сделать из этих вялых отдельных пальцев единый кулак. Они тащили в разные стороны. Вам были нужны только родовые клейноты[188]. Ну и, если я не ошибаюсь, кроме этих родовых грамот была нужна… Словом, было нужно что‑то, чтобы легенда о двух князьях Ольшанских так и осталась легендой. Как навсегда осталась легендой история о проклятом богом замке Олельковича‑Слуцкого на Князь‑озере… Что это было?

– Хроника. Беспощадная к нашему дому. Хранилась, чтобы знали и не допускали к ней никого. О ней рассказывала та часть текста в книге, которую вы так и не расшифровали.

– От убийства Валюжиничей до клятвы князя на евангелии.

– Что ему было евангелие? – пожал он плечами.

– Он клялся, что они живы.

– Они действительно две недели еще были живы.

– Ну так. Что ему было до евангелия? Ему и проколы, дырки в книге, перед которой современники трепетали, было все равно как н… матери в глаза.

– Вы говорите неожиданную правду. Это догадки?

– Это размышление. И память. И знание тех людей. И некоторых наших. Так вот, вам нужно было это. А бандитам, каждому в отдельности, были нужны ценности и архив. На очной ставке вам это докажут. И я не удивлюсь, если узнаю, что они собирались шантажировать друг друга и, возможно, вас.

– Было.

– И еще было то, что была еще одна группа. Точнее, подгруппа. От вас.

– Какая?

Я достал пачку «БТ», надрезал ее и протянул Лыгановскому‑Ольшанскому:

– Закуривайте.

– Ясно, – сказал он, – слишком уж я тогда обратил ваше внимание на Пахольчика. Тогда, во время беседы у табачного киоска.

– И это было. И оно даже стоило некоторым жизни.

– Я ни при чем.

– Да, вы ни при чем! Просто ваше чудовище начало жрать самое себя. По частям.

Щука и Хилинский переглянулись.

– Может, достаточно? – спросил Щука.

– Почему? – спросил Ольшанский. – Ведь я могу или разрушить его умственные построения, или признать их. Мне все равно. Проиграть – на это надо больше мужества, чем выиграть.

– Высоцкого вы знали по связям его с вашим отцом. И их общей связи с…

– Это ясно с кем. Не будем вызывать покойников.

– Вы не рассчитывали на их мозг, только на грубую силу. Но Высоцкий, бывая в городе, не терял надежды на свои мозги. Ему ничего не стоило выведать у Мультана, что «какой‑то из города» взял книгу, даже предлагал деньги, да дед не взял. И потому тип с тройной мордой навещал все выставки книг, старых гравюр и прочего, на какие он смог попасть, бывая в городе. И однажды ему неслыханно повезло – он столкнулся с Пташинским и напал на след книги. Я догадался, что это был он, по словам Марьяна: «смесь деревенского и городского».

– Не только он видел. Известный вам Гутник видел. А вы сами уверились – чист, как стеклышко. И антиквар.

– И у обоих есть язык, – сказал я. – Они – фальшивый след. Но Гутник был хорошо знаком с тем молодым человеком… ну, который с ведром для мусора ходит. А антиквар и вы – с художниками из мастерских в нашем же подъезде.

– Откуда это?.. А, масайские дида и щит. «Не ходите, дети, в Африку гулять».

– Для вас было очень кстати, что Гутник и антиквар тоже видели книгу. Удобно было подбить книголюба, чтоб звонил, изводил и без того встревоженного человека. А еще удобно – как бы шантажировать и молодого человека с мусорным ведром, и этих.

– Я не шантажировал, – твердо сказал Ольшанский.

– Правильно, – сказал Щука, – наверное, хватало для этого людей и без вас.

– Я попросил бы вас, полковник, не мешать теперь Космичу. Мне просто интересно, до чего и как он дошел. Додумался. Это, может, одна из последних моих догадок по психологии. А потом… потом я весь в вашем распоряжении.

Щука вынужденно усмехнулся.

– Я сразу догадался: моя книга, – сказал врач. – Я уже говорил, что отец описывал мне ее перед бегством. Оставаться ему здесь – не получалось. Остался я. Переехал из Кладно в Минск… Ну, описал он. Кроме того, это описание книги передавалось в нашем роду из поколения в поколение. Мне надо было найти настоящие грамоты. После меня – кому же? И потом, без этого лучше умереть. Как сделаю это я. Скоро.

– Ну, не так уж скоро.

– А об этом не вам судить, Космич.

– Почему? – спросил молчавший с самого начала нашего разговора Хилинский.

– Я не из тех, кому назначают день и час смерти. Я их выбираю сам. Давайте дальше, Антон. Мне в самом деле интересно, как это вы в вашем психическом состоянии сумели кое до чего докопаться.

– А вы – не сумели, несмотря на то, что были одной из ступенек той лестницы, которой я спускался в безумие. Вы искали у Марьяна книгу даже тогда, когда ее у Пташинского уже не было. Не подумали, что книгу вынесли из его дома. Сердечный друг Пахольчик был прав: один Пташинский не осмелился бы нести книгу. Какое‑то подсознательное предчувствие заставило его купить вино и кефир и поставить мне в портфель. Примитивная маскировка, но у нас с продавцом была на эту тему даже спасительная беседа для души. О чем он вам успешно и донес. И до определенного времени попыток влезть в мою квартиру никто не предпринимал. Это – потом.

– Так. До сих пор все точно… Герард был когда‑то слугой и отца и моим, и я просил его наблюдать за вами. При его любопытстве это было для него просто даром небесным.

– Ясно, почему каждый мой шаг был известен. И это еще одна из причин, почему я не то что заподозрил вас, а уже не мог относиться с прежним доверием. Я не связывал вас с Высоцким до того самого дня, когда Пахольчика убили. Высоцкий убил, ибо заметил, что вы боитесь: продавец слишком много знал и превысил меру вашего доверия к нему. Вы давали ему просто слабый наркотик, собственно говоря, средство для сна, а он так повысил дозу, что средство для сна стало средством для вечного сна.

– Высоцкий погиб, – скорее утвердительно сказал доктор.

– Да.

– Н‑да, я‑таки наделал трошки глупостей. Я недооценил кое‑чего… Во всяком случае, остался бы неопознанным, если бы не вы.

– Не остались бы.

– Просто цели нет. Потому я и играю в поддавки. Ну, ладно, а история с легендой про даму и монаха?

– Частично видел во сне. Неотрывно думал о ней целыми днями и потому много раз видел во сне. Не без помощи вашего средства. И умения раскапывать в той презираемой многими истории разные удивительные вещи. Вот так. Сокровища Голконды, фантастическое богатство рода, которое вдруг исчезло со смертью старого Витовта, больше не вернется в род.

Ольшанский сидел словно одеревенелый. Онемело и безучастно смотрел на фигурку какого‑то восточного божка.

– А знаете, – неожиданно сказал он, – я уверен, что причиной смерти моего двойника из гробницы был ужас перед проклятием Валюжинича. Ужас и ожидание. Да еще тени жены и монаха. Он боялся. Как дикарь боится проклятия колдуна из соседней деревни. Да они и были дикарями. Даже этот, вольнодумец, который ни в грош не ставил евангелие, который присвоил деньги столетней давности и деньги своих современников, деньги родины. Украл, и концы в воду. Да, видимо, далеко тянулись те концы и мелкой была та вода.

– И напрасно было прятать. И клад, который даже триста лет тому назад стоил шестьсот тысяч золотом да семь миллионов драгоценными камнями. А какую цифру он составит теперь – неизвестно. Астрономическую… И еще личные сокровища вашего отца и сокровища айнзацкоманды. Ну и архив, который принесет безопасность и спасение тысячам и законное покарание единицам с кровавыми руками.

– Меня это не беспокоит. Меня касалось то, что над племянниками старого Витовта насмехались. А значит, и надо мной, непосредственным потомком. Теперь не беспокоит и это. Даже позор ревизии со Станкевичем во главе уже не беспокоит наш род. Все возвратилось на круги своя.

– Зою вы мне тоже подсунули?

– Ну нет, поначалу она сама.

Щука в недоумении обводил нас взглядом. Хилинский пожал плечами, словно молча сказал мне: «Ну вот видишь, все так или иначе всплыло».

– Я не собираюсь ничего укрывать от следствия, полковник, – сказал я. – Где виновен, там виновен. Прошу только, чтобы это дело оставили в тайне. Ради блага одного мужчины (не меня) и одной девушки. Я сам готов отвечать, если меня признают в чем‑то виновным… Чем вы ее взяли? Была вам обязана?

– Да. Многим.

– Деньгами? Сохранением доброго имени? Вы считаете – это все?

– Для многих женщин – все.

– Ну ясно. И когда мы уже с нею порвали, вы заставили ее все же изредка заходить. Проверять, на всякий случай, здесь ли книга, у меня ли? Какая же в этом ее вина? Что, шантажировали знакомством со мной и другими? Достойный, прямо княжеский поступок.

– Поступок Пахольчика.

– Все равно. Он – ваше порождение… А она, уже не желая этого, возможно, действительно любя меня, врала… Завела разговор про «Хванчкару», чтобы я оставил ее одну в квартире… И донесла вам, что у Марьяна больное сердце и что он, тем не менее, не бросил курить.

– Ну уж эти мне памятливые на мелочи.

– Не только на них. Вы подозревали, ну на одну тысячную процента, что, а вдруг книга может быть и у меня, тем более что тот, с мусором, подслушал наш разговор с Марьяном на лестнице. И потом по‑соседски рассказал вам (помните, я свидетелем был, как вы о чем‑то говорили).

– Было такое, – лениво сказал он.

– И вы, полагаю, может, и не в тот вечер, но попросили его, чтобы он достал ее в мое отсутствие. Обещали деньги. И это вызвало поздней попытку взломать мою дверь.

Он молчал. И без слов было ясно, что все так и было. Наконец отозвался:

– Ну, тогда еще были сомнения. Все – преимущественно – думали, что книга у Пташинского.

– И потому вы решили его усыпить. Разве вы знали, что все это будет иметь такой конец. И вот Марьян сам купил у вашего холуя пачку отравленной «Шипки»… Вся беда была в том, что ваша правая рука не знала, что делает левая. Пахольчик подсовывал «Шипку» и усыпил через замочную скважину собак, рассчитывая похозяйничать в квартире во время отсутствия хозяина. А в это же самое время Марьян ехал на озеро. По записке на моей бумаге, добытой Зоей. Кто‑то из вас подделал почерк. Скорее всего, это были вы.

– Снова правда. Что еще?

– Да ваша деятельность отравителя.

– Ого‑го. Да вы что, переквалифицировались?

– Нет, – сказал я, – это мне подарок сделали. А вашим делом…

– А делом их и вашим теперь займется не он, – сказал Щука. – И даже не я. К сожалению. А в то же время, когда подумаю, что вашу… гм… лицо… буду видеть реже, то нечего сожалеть. Говорите дальше, Космич.

– Вам надо было выбить меня из седла, Ольшанский. Были у меня, на ваше несчастье, два разговора. Почти одновременно. Один с вами, когда вы, помните, живую изгородь сажали. Об отклонении в психике старого холостяка. И с Пахольчиком у киоска. Он чересчур внимательно наблюдал, как я вскрываю пачку. Оба вы тогда для себя заметили, что даже не всю пачку надо травить, как Марьяну, который курит редко. И приспособили вы тогда Пахольчика и на эту работу с «методичным старым холостяком». Две‑три сигареты сбоку, где надрезаю пачку. И действовать будет не сразу… Ну вот. А теперь будете говорить и вы. Как? Каким средством?

– Да, тут уж говорить мне. Я тогда не подумал, что мое воспоминание о северо‑западной Индии может не отвести, а навести на определенные мысли. Что ж, долина Нарбады пролегает по плоскогорью. Небольшие суда ходят только по нижнему течению. Река очень порожистая. И долина ее – это не саванна, а почти тропический по дикости и густоте лес. Местами только скалы выходят к реке и обрываются в ее воды. И чаще всего там пчелиные мегалополисы на многие километры. Соты многометровой толщины и высоты, мед многих столетий, внизу совсем черный… Наконец, хорошо описано это в «Книге джунглей» Киплинга… Мне сейчас не до поэзии. Красное дерево, черное дерево, сандал, бог знает что еще. И все это перевито лианами, а на самых высоких камнях в порогах растут в водяной пыли орхидеи. Цветы величиной с человеческую голову. Иногда на тех камнях возникают запруды из деревьев и листьев и прочего, и тогда река разливается по низинам, если они есть, и образует болота цвета черного чая.

Он закурил из своей пачки.

– Мне пришлось бродить там долго. И с носильщиками, и самому, когда они бросили меня. Я все равно шел. Мне хорошо платили и в Ахмадабаде, и в Бомбее, и, еще лучше, в Джайпуре, и даже в Дели за растения: и лечебные, и ядовитые и… наркотические… Там, где‑то между Бурханпуром и… А, да не все ли равно?! Я и прослышал про цветы растения ваё и его зерна – наркотик редкостный и небывалый. Редкостный, потому что водится только там (может, когда‑то ареал был шире, да там растение извели). А в мегалополисах, в этой недоступной пчелиной стране, ваё сбереглось. Изредка ветер заносит его зерна, его слезы… к людям…

Лицо его как бы отяжелело.

– И зачем меня снова понесло обратно, в так называемое отечество?.. Устал в странствиях?.. Поманила тень богатства?.. Вот я теперь его имею… А там я мог быть монополистом, стать миллиардером… Только плевать мне на это… Просто нигде не был я таким счастливым, как там… Ну ладно, довольно об этом.

Сел поудобнее, словно сел на любимого конька и собрался читать лекцию. Да так оно и было.

– Вы, наверное, не задумывались, что человеку (я имею в виду человека утонченного, а не приземленную свинью) со временем все надоедает. Свинья так и будет до смерти лакать сивуху и радоваться этому. Утонченный – изобретает. Все острее, все с большей выдумкой, извращенностью, ненормальностью.

– О себе? – спросил Щука.

– Нет, – сказал Хилинский, – он не из тех. Его патология – наблюдать за отклонениями других. Он вроде писателя. Зачем ему хвататься за нож, выбиваться в Наполеоны? Без всякого риска можно делать, что хочешь, двигать армиями, владычествовать эпохами, помыкать чужой совестью и честью… Добрый ведет вымышленные легионы к доброте и добру. Злой…

– Правильно, – согласился Ольшанский, – «писатель» разврата и зла. Черная сипа. Сомуститель. Злой дух Женевы… Так вот, вначале был мак, Морфей, бог сна с маковым цветком в руке, опиум, а в нем простые вещи, как морфин и морфий, папаверин, кодеин и всякое другое. И началось это в Греции, а не в Индии или Китае. Фаланги Македонского принесли это на восток. Так оно было. И… одурманенный край. Но опиум будто бы изжил себя, как истребитель и сокрушитель. И не законы остановили его. Просто приелся? Ну что? Что‑то около трехсот тысяч с гаком курильщиков. В Гонконге – десятая часть миллиона. Прискучил, как и чистая жвачка из чистых листьев коки в Америке. И она надоела, как и индийская конопля, мексиканский мескалин – этот из кактусов, галлюциногенные грибы. Словом, беда. Человек упрямо идет в дурман, в гибель. Отнимут одну отраву или приестся она – появятся сотни новых. Марихуана, героин, хат… Появились, да и были всегда, и вообще страшные вещи. Человек приобретает на некоторое время дикую силу. Пройдет там, где и муравей не пройдет. Один расшвыряет толпу. И видения дивные вокруг. А потом головная боль, а то и паралич минимум на пару месяцев. Привыкания нет. Кто два раза подряд выпил – конченый. И все это доктора и ученые создавали помимо природы, позвав на помощь химию. И вот штамповали, взвешивали, дозировали. Все для того, чтобы пойти от Нестерпимого в мир Великой Иллюзии. В мир всеобъемлющего Наслаждения, при котором что тебе твое тело и тело женщины, твой мозг и мозги всех людей, дети свои и сам Род Человеческий? Наслаждение без боя овладения им. Блаженство внезапное, как торпеда в днище корабля. Только здесь корабль – мозг. Взрыв – его сладкая агония. Радостная смерть себя самого и вселенной от своей же руки. И… уничтожение врага, один он против тебя или в миллиарде лиц.

– И в результате уничтожение себя? – спросил я. – Земной шар, населенный идиотами? Человечество, которое сидит и блаженствует, пуская слюни изо рта?

– Нет. Не совсем так. Ученые ищут в этой компании друзей. И находят их. Редко. И только в умеренном употреблении.

Хилинский вдруг сказал, и таким скорбным тоном, какого я ни разу еще от него не слыхал:

– Люди, даже гениальные, не создали анальгезиков, которые не входят в состав обмена веществ организма и потому не дают привыкания к наркомании.

– Я нашел, – просто сказал Ольшанский. – Я выделил такое вещество из моего ваё. Я его синтезировал.

– Это невозможно… Как вы это сделали?

– Вы не узнаете этого. И, наверное, не узнаете никогда. Это вещество безвредно, почти безвредно. Дает человеку Иллюзию более реальную, чем сама Реальность. И вот я думаю, что это будет плохой подарок людям. Пусть исчезнет вместе со мной… Пахольчик с Высоцким выпросили у меня немножко экстракта. Первый, чтобы сбить с панталыку, лишить уверенности вас. Второй, чтобы усыпить Пташинского. И вот их пути столкнулись сразу и на нем, и на вас. Вы, Космич, не беспокойтесь, вы не успели привыкнуть к этому средству. Но могли. Я не сумел выделить абсолютно чистое вещество. Нужны были годы и лаборатории – не в пример моим. И средство все же действовало и отрицательно тоже. Не ощущали вы после этих ваших «видений» и краткосрочной депрессии – возбужденного вдохновения и повышенной работоспособности? Конечно, ненадолго. В конце концов, когда вы пришли ко мне с жалобами на свое состояние, я понял, куда употребил Пахольчик свою часть. И понял, что привыкание все же должно взять вас в свои лапы. А если ты в лапах у чего‑то – это уже распад личности. Но на это нужны были годы. Ничего. Вы останетесь здоровы.

– А друг мой умер.

– И это вторая причина того, что секрет должен умереть. Почти безопасное средство, и вдруг вереница, лавина смертей. Получается, будто я выпустил их.

– Получается так. Да еще и играли с огнем и Пахольчик и вы. Уговаривали бросить курить. Это удивило меня, скорее подсознательно, еще тогда. Такое совпадение. И советы одинаковые. И на то, как «БТ» распечатывал, смотрели одинаково. Одно хочу знать. Но почему не всегда действовало?

– Средство вводилось шприцем, видимо, только в пару сигарет на пачку. И то не в каждую пачку.

– Зачем вам это было нужно?

– Вы шли по следам. Нужно было лишить вас уверенности. И потом, даже если бы напали на мой след, если бы поверили вашим предчувствиям – никто не поверил бы показаниям сумасшедшего.

– А Марьяну зарядили целую пачку! И в то же время передали записку. Так что уснул он не в квартире. Он уехал, очистив вам поле действия. И вы могли, усыпив собак, искать сколько вам хотелось. А он начал грезить и видеть разные явления и впал в дрему, стоя в лодке. И никто уже не узнает, о чем последнем он мечтал.

Вновь возникли на краю поляны мелкие, беззвучные всплески, изредка лизавшие песок, и вновь я понял, что это не поляна, а озеро, окутанное густою мглой. А на дне этого последнего озера мой любимый (а больше нет и не будет) друг. Убитый не по каким‑то там соображениям, а просто из‑за глупого совпадения, того, что «так получилось». А эти живут, и <