Владимир Семенович Короткевич

Владимир Семенович Короткевич

Черный замок Ольшанский

 

OCR and SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 29 августа 2002 года

«Короткевич. В. Черный замок Ольшанский. Дикая охота короля Стаха»: «Мастацкая лiтаратура»; Минск; 1984

 

Аннотация

 

История уходит корнями в глубокую древность 18 века. В те далекие смутные времена князь Ольшанский крадет казну и драгоценности повстанцев, но таинственным образом исчезает, оставив манускрипт, в котором указано местонахождение сокровищ.

Палеограф и писатель Антон Космич находит пергамент с шифрованным указанием о спрятанных в подземелье Ольшанского замка сокровищах. Но эти сокровища ищет и последний отпрыск рода Ольшанских, сотрудничавший в годы войны с фашистами...

Тайна манускрипта будет открыта, но какой ценой...

 

Владимир КОРОТКЕВИЧ

ЧЕРНЫЙ ЗАМОК ОЛЬШАНСКИЙ

 

В.К., которой этот роман обещан десять лет назад, – с благодарностью.

 

ЧАСТЬ I

Грозные тени ночные

 

С чего мне, черт побери, начать?

С того давнего кануна весны, когда за окном были сумерки и мокрый снег?

А что вам до прошлогоднего снега и сумерек?

Начать с того, кто я такой?

А что вам, в конечном счете, до меня, обычного человека в огромном городе? И зачем вам моя самохарактеристика?

Сразу брать быка за рога и рассказывать?

А какое я имею право на ваше внимание? Вы уплатили деньги? Так мало ли за какие дурацкие, паршивые истории люди платят деньги.

Разбегаются мысли. Все то, что произошло, – оно ведь касается меня, а не вас. И нужно это пока что не вам, а только мне. Разве только мне? Да, пока я не расскажу всего, – только мне.

Я знаю, с чего начну. Поскольку до поры до времени это только моя история, я начну с самооправдания. И лишь потом перейду к тому, кто я такой и что случилось в тот снежный и мокрый мартовский вечер.

И – чтобы вы не сказали: «Ну что нам за дело до всего этого?» – я обещаю рассказать самую удивительную и невероятную историю из моей жизни. Мне даже иногда кажется – может быть, потому, что это было со мной, – что это самая невероятная история, происшедшая на земле белорусской за последнюю четверть столетия.

Впрочем, судите сами.

Разные дурацкие слухи ходят об этой истории, о моем преступлении, о том закрытом процессе, на котором я был то ли подсудимым, то ли свидетелем.

Насчет подсудимого – чепуха. Не ходил бы я на свободе, если бы был под судом. А поскольку дело было связано с убийством, даже с несколькими убийствами, то как‑то слишком уж быстро я, осужденный, воскрес на этой земле. Однако тень правды была в тени подозрения, которая на какое‑то время пала на меня.

Свидетелем я также не был. Я был действующим лицом. Возможно, слишком деятельным. Подчас больше, чем требовалось. Совершал глупости – и умные поступки. Заблуждался – и шел прямо к цели.

Однако без меня «Ольшанская тайна» (номер дела со временем найдете в архивах) не была бы не только распутана, но не дошла бы и до середины развязки.

Ею просто никто не заинтересовался бы.

Тень слуха, тень сплетни тоже оскорбляет человека. И вот теперь, спустя несколько лет, я могу, наконец, завершить свой рассказ и отдать вам мои записи, слегка систематизировав и упорядочив их. Никто не против, тем более я сам. Распутан последний узел, все доведено до полной ясности.

Что же касается моего тогдашнего характера (эта история очень изменила меня), то я ничего не исправлял. Пусть он будет таким, каким был. Ведь это же он тогда переживал, думал и действовал…

Как меняется человек! Все новое и новое наплывает на душу, новые мысли, взгляды, страсти, печаль и радость, – и сам удивляешься себе прежнему. И жаль себя прежнего. И невозможно – да и не хочется – вернуть былое.

Я отдаю вам его, я отдаю вам себя на суд строгий и беспристрастный.

 

ГЛАВА V. Человек исчез

 

Минуло еще четыре дня. Пришел апрель. Сугробы снега, отброшенные зимой машинами под деревья, стали совсем маленькими, грязными и ноздреватыми. И еще дважды падал снег, но каждый раз чередовался с дождем, съедавшим его на глазах. Все чаще прозрачно, по‑весеннему, синело небо.

В затишье, с солнечной стороны, во дворах было совсем сухо. И все же весна шла, как бы оглядываясь, часто уступая дорогу холоду и ненастью.

В эти дни я несколько раз звонил Марьяну, но ответа не было. В конце концов я не вытерпел и поехал к нему домой.

Даже собаки не ответили лаем на мой звонок. Квартира молчала, словно вымерла, и ничего удивительного в том не было. Куда‑либо уезжая, Марьян всегда отводил псов к каким‑то соседям, хотя мог бы и ко мне. Но он не хотел мешать моей работе.

Наша общая подозрительность последних дней привела к тому, что я даже осмотрел замок. Мне показалось, что возле него оцарапана краска. Но так бывает, когда человек впотьмах пытается попасть ключом в скважину.

Ядовитая пожилая вахтерша, которую мы – да простит нас господь – иногда называли «Цербером», иногда «Цензором Феоктистовым»[27] – на мои вопросы ответила, как всегда, довольно резко:

– Я ему, душа моя, не мать. Не видала. Уехал куда‑то. По утрам убираю, подъезд мою, первую площадку, чтоб в свинушнике не сидеть. Потом здесь весь день. Вечером Саня приходит. И он не видел. Собаки? Наверное, отвел, как обычно… Ну, и что же, что не видели. Вон там черный ход во двор. Поэтому даже я могу не заметить, как приходят или уходят люди. Но он им редко пользуется. Двор не очень удобный.

Двор действительно был неудобен. Все эти сарайчики, закаморки, безжизненные с виду голубятни, гаражи. И его гараж. Запертый на замок. Неизвестно даже, пустой он или в нем машина. А за сарайчиками тот самый пустырь и деревья возле парникового хозяйства. О, господи!

Я потащился домой, не зная, что и думать. Какой дьявол мог задержать его в Вильно? Нашел что‑то в архиве? Так мог бы и звякнуть.

В дурном настроении я вошел в свой двор и увидел Хосе‑Марию Лыгановского, который копался на клумбе под нашими окнами. Живая изгородь вокруг цветника в одном месте поредела, и лекарь высаживал здесь какие‑то кустики. Медное лицо от воздуха и труда покрылось глубинным румянцем. Шляпа лежала на скамейке, и всему двору была видна волнистая грива серебряных волос.

– Историку‑детективу персональный привет! – сказал он.

– Кондотьеру от психологии – взаимно, – буркнул я.

Он притоптал землю вокруг пересаженных кустиков, открыл поливной кран, вымыл руки и, вытирая их носовым платком, – по‑лекарски, палец за пальцем, – бодро сказал:

– Закурим, сосед.

Здесь, в затишье, даже пригревало. Мы сели на скамейку, я распечатал пачку и угостил его. Он следил за этим процессом внимательными серыми глазами.

– Послушайте, – вдруг сказал он, – у вас случайно среди родственников не было людей… ну, с некоторыми отклонениями в психике?

Позже, когда я, к своему ужасу, понял, что со мной действительно что‑то неладно, я часто вспоминал этот разговор и то, что заметил все это опытный, искушенный глаз всем известного психиатра. Обратил внимание еще в то время, когда даже я не замечал ничего. А тогда я только захохотал.

– Да нет! Все были здоровые, как пни.

– Вот и хорошо, – он затянулся с очевидным облегчением, – значит, это просто психика холостяка. То же, что и у меня. И у Хилинского. У всех, нам подобных.

– А что такое?

– Вы методичны в мелочах. Я вот был у вас. Все на своем, испокон веку заведенном месте. Там бумага, там пепельница, там строго одно, а там – до скончания века – другое. Пачку сигарет открываете именно так. Молоко – только у одной молочницы. Цветы покупаете в киоске на Барской, хотя рядом цветочный магазин. Бреетесь, наверно, тоже только у одного мастера.

– Угадали, – снова захохотал я, – а если его нет, то небритым уйду или дома побреюсь…

– И банщик у вас только один. И не будете книгу читать, пока рук не вымоете, а когда книга старая, обязательно вымоете потом. И раз в месяц выбиваете ковер, а раз в две недели – пылесосите его.

– Слушайте, – удивился я, – откуда вы все это знаете?

– Я не знаю. Я «умозаключаю», делаю выводы.

– Но зачем?

– Профессиональная привычка. Поработали бы с мое.

– Ну, и какие же выводы?

– Вас они не касаются. Просто методичность закоренелого холостяка. У таких в доме или кавардак и свинюшник, сапоги на столе или… А вообще это иногда бывает признаком определенных отклонений в психике. При эпилепсии, в начале некоторых других болезней.

– Ну, если так судить, то большинство немцев эпилептики. И вообще все, кто как можно удобнее организует труд.

– Не смейтесь. Вот вам один пример, но убедительный – Достоевский.

– Весьма польщен, – сказал я.

Мы рассмеялись. Мог ли я думать, что мне в самом деле доведется обращаться к нему. И довольно скоро.

На площадке я увидел Хилинского, как раз заходившего в квартиру.

– Опять что‑то стряслось? – Он внимательно посмотрел на меня.

Я рассказал.

– Небось уехал куда‑нибудь. – Адам был очень измотан. – Может, сидит в том же Вильно. А что не предупредил о задержке, так этому разные могут быть причины. Не маленький. И не такие уж вы друзья, что водой не разлить, сорочки переменить некогда.

– Все же я единственный у него друг. И не мог он там где‑то задержаться хотя бы из‑за болезни бывшей жены. Ведь он каждый день ожидал звонка. Я страшно беспокоюсь, Адаме.

– Ладно. Если уж так, то я сейчас позвоню Щуке, – ведь мы приятели.

Пусть наведет справки, нет ли кого… неопознанного. И телефон твой дам. Пускай тебе будет стыдно, как этот… твой друг… подсвечник виленский привезет. Ну, шалопай и вертопрах, будь здоров. Позвоню, помолюсь богу и завалюсь спать.

…Прошло еще два дня. Где‑то в четверг или пятницу, пожалуй, часа в четыре утра, а может, и раньше, зазвонил телефон. Испуганный спросонья, я схватил трубку.

– Алло. Хилинский звонил от твоего имени, – прозвучал низкий голос.

– Да, – с трудом припоминая, о чем идет речь, ответил я. – Космич у телефона.

– Нужна твоя помощь. Ты не мог бы подъехать для опознания?

– Конечно. – Голос у меня сел.

– Машина через десять минут будет у подъезда.

– Хорошо. Одеваюсь и спускаюсь вниз.

Дрожа со сна, от волнения и холода, в полном недоумении, что бы это могло означать, я спустился по лестнице в промозглый туман, словно на дно молочного озера. Спустя несколько минут из этого тумана вынырнули радужные, размытые пятна фар.

После улицы в «козле» было жарко от мотора и как‑то особенно сонно. Три человека, ехавшие со мной, – правильнее, которые везли меня, – все время надрывно и очень заразительно зевали. Пахло бензином, мокрым сукном и еще чем‑то. Человек лет пятидесяти, сидевший рядом со здоровенным шофером, протянул мне теплую и сильную руку. Это и был Андрей Щука. У него были бы обычные черты лица, «без особых примет», если бы не полдесятка шрамов на шее и руках. Впрочем, не очень заметных. А его пожатие мне всегда нравилось, я о многом сужу по рукопожатию.

Лейтенант, что примостился рядом со мной, отчего‑то покраснел и сунул мне холодноватую ладошку.

– Клепча… Якуб… Иванович… очень приятно.

Ну, этот был по крайней мере устойчив. И то слава богу.

Машина рванула с места, и только тут я заметил, что за нею слепяще моргнули фары второй. Краем глаза я увидел, как к нашему кортежу пристраивается один мотоцикл… второй.

Ощущение было удивительно неприятное. Я чуть было не начал думать, что, может быть, все же выкинул в жизни нечто такое… что с точки зрения уголовного кодекса… Потом, обозлившись на самого себя, я представил еще большую глупость: что я резидент и еду тайно на встречу с шефом (господи, сколько же это я насмотрелся дрянных фильмов!) в какой‑то лесной дом. На прием заморского посла это похоже не было: не хватало солнечного света и почетного караула.

– Вот он и говорит продавцу… – Клепча, видимо, продолжал рассказывать анекдот: – "А есть ли у вас оленье седло? Ведь магазин‑то называется «Дары природы». – «Нет, – говорит продавец, – есть нототения». То есть в смысле рыба. «Ну, а лосятина есть?» – «Нототения есть». – «Гм, ну а хотя бы колбаса домашняя есть?» – «Берите нототению, в ней фосфора много». – «Знаете что, – говорит покупатель, – мне не надо, чтобы… светилось…»

Шофер коротко хмыкнул, Щука только головой покачал.

– За такие бородатые анекдоты при их миропомазанном величестве Николае знаешь, что делали? Ссылали туда, где козам рога правят… На Аляску.

– Аляску к тому времени продали, товарищ полковник, – сказал Клепча.

Полковник на миг замялся.

– Да я не про того Николая говорю. Я про Первого. Твоему же анекдоту хуже.

– А какая же тогда, Андрей Арсентьевич, нототения была?

– К сожалению, ты прав – не было. Пытливый ты человек, Клепча, скрупулезный. Дока!

– Надо знать, Андрей Арсентьевич, иначе таких ошибок наделаешь…

– Ну, хорошо. – Щука повернулся ко мне, но почему‑то только в профиль. – Рассказывайте.

 

Я рассказал. Мне было не по себе. Я не разбирался ни в том, что делается, ни в том, что они такое говорят, как не разбирался потом ни в деталях опознания, ни в том, кто из них следователь областной прокуратуры, а кто старший усиленной оперативной группы. Кое‑как еще мог сообразить, что вот это «проводник служебной собаки» – так, кажется, он называется, – да и то потому только, что при нем была собака. В домино сыграть, выпить – это можно, но что касается дела, то я хотел бы всю жизнь быть подальше от людей их профессии. Потому что это только в плохих романах человек бьет в ладоши и прыгает от радости по той причине, что к нему в дом каждый день повадилась ходить милиция. На месте следователя я в таком случае обязательно поинтересовался бы, а чего это он пляшет и рукоплещет? Но тогда и романа не было бы! Потому что ящик с долларами обязательно нашли бы тут же, в клумбе у этого весельчака, и не надо было бы присматриваться к подозрительному поведению мальчика Пети и к тому, откуда пенсионер Синичка берет деньги на ежедневные оргии с манекенщицами.

За стеклом машины, как на фотоснимке, постепенно стали проявляться сквозь туман черные деревья. Туман плыл откуда‑то волнами, наверное, с низины. Машину начало бросать по корням. Потом она остановилась, деревья кончились, и взору открылась огромная поляна в хаосе мглы, которая шевелилась над нею.

Мы вышли, и только тут Щука спросил:

– Ну, а главная причина твоего беспокойства?

– Мне показалось, что вокруг замка есть царапины.

– Витя, – обратился Щука к мотоциклисту. – Отвези Степанца к квартире, пусть дежурит там. Адрес? Вот по этому адресу. Отвези и сразу возвращайся.

Звук мотоцикла скоро заглох в ватной мгле, и снова стало тихо. Мы шли по пластам слежавшейся, словно графитной, листвы. Я взглянул на часы, но заметил не время, а то, как над рукавом пальто сновали, суетились микроскопические капли тумана, ясно видные глазу на фоне темного сукна.

Край поляны. И я вдруг увидел у самых ног мелкие, беззвучные волны, изредка лизавшие песок, и понял, что это не поляна, а озеро, густо окутанное мглой. И сразу же все встало на свои места, я узнал, где нахожусь. И эту кривую березу с шарообразным капом‑наростом, и, немного поодаль, неясную тень лодки на приколе, и толстый ствол черного дуба у воды. Узнал озеро Романь, куда мы так часто приезжали рыбачить с Марьяном.

И тогда предчувствие огромной беды, даже уверенность в ней сжали мое сердце.

Из тумана долетели глухие голоса, выплыли тени. Несколько человеческих, одна собачья. Возле собаки стоял молчаливый человечек со смешным лицом. На меня пока что никто не обращал внимания, и я пристроился к нему.

– Космич.

– Старшина Велинец, – сипло сказал он.

– А собака? – Я протянул руку. – У‑у, соб‑бака моя.

– Рам, – сказал кличку старшина и тихо добавил: – Не советую его ласкать.

– Укусит?

– Бесполезно.

Мимо нас прошел полковник, и только теперь я вдруг понял, почему он всегда старался держаться справа и показывал только профиль: у него почти не было правого уха. Я знал, что в сорок пятом он попал где‑то под Ошмянами в руки банды Бовбеля. Веселенькая история. Допрашивал заместитель атамана, и только потому ночью Щуке удалось убежать. Сам не выпустил бы.

Клепча сказал бы о Щуке: «Старый, изгрызенный, закаленный в битвах волк».

– К нам он привык. А вы – свежий человек. Но это у него не от стыда. Это чтобы дать привыкнуть.

Я удивился, что старшина заметил мое смущение, но не заметил, что мы с полковником на «ты». Тут от группы людей долетели голоса, и я узнал их: глухой голос лесника и звонкие дисканты двух детей.

– Сторожка моя тут… на берегу… Ну, приехал он…

– Он часто тут ловит, дядька.

– А мне что? Дети ходят в школу… – Глухой в тумане голос.

– Мы, дядька, зарослями шли, напрямки. Видим, машина стоит. – Это опять голос мальчонки.

– «Запорожец» стоит, дядька полковник.

– День, значит, стоит пустая… И второй тоже… А на третий уже я тревожиться начал. И лодку на воде увидал… в глубине заводи, холера на нее.

Ветер постепенно начал вздохами сгонять с озера туман.

Четче проступили силуэты людей и что‑то темное, длинное, лежавшее на траве у их ног.

Над заводью, то поднимаясь, то снова опадая на воду, колыхалась кисея тумана. Ее хотя и медленно, но относило, и все чаще сквозь нее проступало пятно буя на воде, силуэт лодки, фигуры людей, которые, стоя в ней, ощупывали баграми дно.

Я догадался, что это место происшествия.

– Подойдите, Космич, – сказал голос полковника.

Я подошел. С того длинного и темного откинули брезент. Я увидел, что то лежит на пожелтевшей прошлогодней траве. Одежда была похожа, но лицо… Лица не было. «Раки, что ли?» – мелькнула нелепая мысль. Меня начало мутить.

Еще раз вспыхнули блицы. Я отвернулся, и Щука, видимо, понял, что мне плохо: тысячи трупов видел я на войне, но успел отвыкнуть, а тут еще это был… нет, уже не был.

– Он? – спросил Щука.

– Лицо – сами видите. Одежда очень похожа. Конституция вроде точно его. Извините, я должен отойти.

Я сел на пень. Я пытался что‑то проглотить, а оно все торчало, сидело в глотке. Нервы сдавали. Веселого было мало во всех этих событиях. От вас уходит оскорбленная женщина. Ваш лучший друг погибает. Его слова, его беспокойство…

– Ну что это вы как красная девица, – сказал лейтенант Клепча.

Я разозлился, и, странно, мне сразу стало легче.

– Вот что, лейтенант, – сказал я. – Если бы после такого переплета я, скажем, спросил бы у вас, какого вы мнения о творчестве Первенцева или начал остроумно трепаться о достижениях народного хозяйства страны – тогда меня надо было бы немедленно брать под белы руки и везти в Новинки[28].

Клепча снова было открыл рот, но его оборвал Щука:

– Помолчите, Клепча. – И предложил мне: – Отойдем к машине.

Он, спасибо ему, хотел отвлечь мое внимание.

– Что было в его карманах? – спросил я.

– Каша из табака, хлеба, бумаги и прочего. Он курил?

– Последнее время очень мало. Что еще?

– Баночка с мотылем. Вот. И в лодке две большие щуки.

– Баночка его, – сказал я. – Но не мог он такую крупную щуку… И что он вообще щуку на мотыля ловил? Чепуха какая‑то!

– Спиннинг нашли, – долетел по воде голос из лодки. – Видимо, щука затянула под корягу – удилище и утонуло.

– Ну, видите, – сказал Щука.

– Как это случилось? – спросил я.

– Упал из лодки в воду. Утонул. Как у него со здоровьем?

– Он был очень больной человек.

– Ну вот. Мог быть приступ.

Мы подошли к машине.

– Его «Запорожец», – после осмотра сказал я. – И все же не верю, что это он. Да, машина, да, одежда. Но ведь лица… нет. Но ведь этот, кажется, выше ростом. И потом, почему он поехал один?

Из леса, из тумана, вынырнул к машине Велинец с собакой.

– Рам следа от машины не взял, – сипло сказал он. – И не удивительно. Столько дней! Снег еще лежал. Дождь слизал его. Видать, окончательно весна пришла.

– Неужели бывают неопознанные? – спросил я.

Полковник не ответил.

…Еще через час мы возвращались к машинам. Тело забрали. Впереди шли Велинец и Клепча и говорили уже о каком‑то другом деле.

– Да пойми ты, – горячился Клепча, – материал такой же, из какого пошит его костюм.

– Ну, ладно, – с иронией цедил Велинец, – костюм из материала, партию которого украли. Тоже мне доказательство! Ну, а если бы, скажем, он был когда‑то полицаем, и с тайной надеждой в душе ожидал «взрыва народного гнева», и на этот случай прятал в стрехе арсенал – он что, ходил бы тогда по улицам и площадям с пулеметом в руках? Чепуха! Материал его и оправдывает. Да и его характер. Наверное, самое большое преступление в его жизни – у жены из ящика стола когда‑нибудь стащил три рубля на водку.

А меня трясло. И от внезапного сознания непоправимости происшедшего, и от горя, и от какой‑то неясной надежды, и от злости на этих, которым все равно, которые так быстро все забыли, переключились со смерти человека на какой‑то материал и еще шутят.

…В маленьком местечке Чурсы остановились перекусить. Я смотрел на эти полсотни домов, игрушечную чайную, флигель от разрушенного в войну дворца, на гигантские, туманно‑мокрые, черные деревья старинного парка и вспоминал, как летом мы ходили здесь с Марьяном и собирали на приманку улиток. Их было несметное количество на берегах многочисленных зеленых прудов, в росистой прохладной траве. Я нигде не видел их столько. И таких огромных, с яблоко величиной. «Француз бы ополоумел от радости», – сказал тогда Марьян. И вот я смотрел и вспоминал, и у меня что‑то жгло глаза и в груди.

– Есть лосятина, – прибежал Клепча, – видать, кто‑то убил по лицензии и сдал в чайную. Повезло, в Минске не достанешь.

– Как в лучших домах Лондона, – сказал Велинец.

В чайной все разместились под скверной копией с картины "Томаш Зан[29] и Адам Мицкевич на берегу Свитязи".

– Обожаю оленей, – сказал Клепча, уписывая мясо.

– Угу, – поддержал Щука, – еще со времен диснеевского Бэмби в кино. Удивительно красивое и благородное существо. Нежное, мягкое.

Я есть не мог. Заказал двести граммов «Беловежской», тяпнул их одним махом, будто последний алкаш, и закурил, ощущая, как потихоньку согревается мое нутро.

Я понимал, что несправедлив, что это их каждодневная работа, – и не умирать же им с голода, – и все равно презирал их. И потому немало удивился, когда полковник пошел и принес себе и мне по сто пятьдесят, сел и вдруг тоже оттолкнул тарелку.

– Не могу. За столько лет не могу привыкнуть. Выпьем, Антон Глебович. – И после паузы: – Ненавижу сволочей… Пока не подохну…

В этот момент Клепча заметил на картине у Зана бакенбарды и вдруг сказал:

– А чего это здесь Пушкин? Разве он был на Свитязи?

– Это Зан, – наверное, слишком резко сказал я.

– Ну, а этот… Зан… разве он…

– Помолчите вы, пожалуйста, – снова оборвал его Щука и только теперь ответил на мой вопрос, заданный еще на Романи: – Бывает и так, что не опознают. Редко, но бывает… Дай бог память, в 63‑м или 64‑м году писатель ваш один, ну, из этих, молодых да ранних, еще романы исторические пишет, плыл с родственниками по Днепру возле Рогачева. Видит, что‑то розовое плывет. Подумал, необычной величины глушеная рыба (вот надо бы этих «шахтеров» из Бобруйска, что ездят рыбу глушить, прижать хорошенько!). Встал на носу и вдруг рулевому: «Вороти!..» Плывет навзничь женщина в розовой комбинации. Ну, вытащили, приехали наши за трупом… Но и до сих пор неизвестно: кто, откуда, как? Может, откуда‑то с Урала в неизвестной компании приехала, а может, с Камчатки. Может, утонула, а может… Но всплывет. Так или иначе, а она всплывает, рано или поздно, правда. Так что и ты, парень, не скули. Тяжело, понятно. Но утешься хотя бы тем, что если это убийство, они получат сполна. А уж мы постараемся, все перетрясем.

– Что же, – сказал Клепча, – всю Белоруссию вверх ногами перевернешь? Всех родственников перетрясешь? А те, может, из Эстонии?

– А мы и эстонских перетрясем, – сказал Щука. – Кстати, возьми прижизненное фото да поезди по пригородам. Может, кто‑нибудь видел этого человека в компании с кем‑то знакомым… накануне.

– А по тому фото? На берегу?

– По тому фото люди подумают, что показываешь актера Овсянникова[30] в роли тени отца Гамлета. Думать надо, хлопец.

Когда машины снова мчались по плиточному шоссе аллеей трехсотлетних могучих ясеней и вязов, Щука вдруг спросил:

– А что за книга, о которой ты говорил?

Я рассказал.

– Показать не можешь? Ага, тогда заедем к тебе домой. А потом… может, с нами на его квартиру съездишь?

– Да… Слушай, он ведь тревожился! Он говорил о какой‑то связи с тем старинным преступлением!

– Это могли быть просто нервы. И потом, если бы мы занимались всеми преступлениями, содеянными за миллион лет с того времени, как обезьяна стала человеком, то кому было бы разбираться, кто украл у товарища Раткевича авторучку?

Его грубоватый тон, как ни странно, немного успокаивал меня.

– Так что старинным преступлением займись ты. Ты знаток, историк, тебе и карты в руки. А найдешь что‑нибудь любопытное для сегодняшнего дня – тут уже мы всегда к твоим услугам.

– Ты вроде грошового критика, которому подавай сочинения только на злобу дня. А для этого газеты есть.

Мы заехали ко мне, взяли в портфель книгу и покатили к парниковому хозяйству.

И снова была аллея из наполовину уничтоженных лип, и старый дом, и барочные ворота кладбища. На дне спущенных прудов накопилась мутная весенняя вода. А во мне все еще жила робкая надежда, что вот позвоним, вот в глубине квартиры прозвучат шаги, щелкнет замок и заспанный Марьян скажет:

– А знаешь, что считалось у наших предков дурным тоном?

Но никто не выходил на звонок. Мы стояли и долго ожидали, и я слышал, как Цензор Феоктистов, вредная вахтерша, отвечает Клепче:

– Два дня назад послышалось – замок звякнул. Гляжу – человек. Но дверь закрыта. Спрашивает: «Что, там никого нет, бабуся?»

– Какой он хоть с виду, человек этот?

– А такой… ну… вроде немного городской, а вроде и не городской.

Наконец, привели понятых, открыли дверь. И надежда моя сразу улетучилась, а предчувствие беды превратилось в уверенность.

Эльма неподвижно лежала на полу. Здоровенный тигровый Эдгар, увидев меня, жалко вильнул задом. Глаза у него были несчастные и слезились, и он сразу закрыл их. Даже не поднялся навстречу.

В прихожей стоял какой‑то резкий и тошнотный запах.

– Он не ездил ни в какое Вильно, – уверенно сказал я Щуке, – иначе бы отвел собак. Он и не думал уезжать больше чем на один день.

– Собак усыпили, – сказал Щука.

– В тот же день усыпили. Видишь, остатки еды. И вода не выпита. Но как могли усыпить на столько дней?

– Может, что‑то искали? Если за один день не нашли, могли повторить дозу.

– Но это воспитанные псы. Они ничего не возьмут из чужих рук. Только у Марьяна… и у меня.

– Кроме воздуха, которого ни из чьих рук брать не надо. – Щука указал на замочную скважину.

– Я знаю, что они искали. – И я достал из портфеля книгу.

– Что же, давай присядем здесь, – Щука указал на длинный ящик для обуви, – чтоб не мешать. Займитесь квартирой, лейтенант.

Мы сели на ящик и начали внимательно листать старый том. Но что можно было заметить за такое короткое время, если я целыми днями просиживал над ним?

– Возьми, – сказал наконец Щука, – думай и дальше. Это не нашего ума дела. Возможно, какая‑то сложная головоломка. А возможно, и все просто. Ценность книги большая?

– Да.

– Так, может, и нет никакой загадки?

– Хочешь сказать, что цена человеческой жизни не выше цены этого хлама?

– Есть такие, с твоего позволения, люди, для которых жизнь ближнего не стоит и гроша.

– Зайдите, – сказал Клепча, – посмотрите своим глазом, чего не хватает в квартире?

Я зашел. Обыск, по‑видимому, уже был окончен. Лишь один из группы еще перебирал бумаги в ящике стола. По‑прежнему летали под потолком ангелы, по‑прежнему Юрий попирал ногой змея. Только Марьяна не было. И больше не будет.

– Не хватает двух картин, – глухо сказал я.

– Тогда, значит, о книге и разговора нет, – сказал Клепча. – Может, и в самом деле барыги‑спекулянты. Не выгорело, и все. Такая история, рассказывали, была недавно в Москве, на улице Качалова. Уговаривали‑уговаривали продать – не продал, ну и все окончилось на этом… А вот картины – это интереснее.

– Товарищ полковник… – Человек в штатском, что копался в ящике стола, протягивал Щуке лист бумаги. – Это, пожалуй, интереснее картин.

Щука прочитал и передал бумагу Клепче. Тот пробежал глазами, свистнул и посмотрел на меня. Затем протянул лист мне. А когда я, в свою очередь, прочитал то, что там было написано, у меня заняло дух.

Это было по всей форме составленное и заверенное у нотариуса завещание, по которому гражданин Марьян Пташинский на случай внезапной смерти завещал все свое имущество другу, гражданину Антону Космичу, с условием, чтобы упомянутый Космич содержал бывшую жену вышеупомянутого Пташинского на всем протяжении ее болезни.

– Что у нее? – спросил Щука.

– Рак, – ответил я, – лежит в Гомеле.

– Значит, иной смысл этого «на протяжении болезни» – до смерти, – сказал Клепча.

– Ну, зачем же так, – возразил Щука. – Позвоните, Клепча, к нам, пусть наведут в Гомеле справки о состоянии здоровья… как ее?.. О состоянии здоровья Юлии Пташинской.

Не успел лейтенант положить трубку, как в дверь позвонили, и сердце мое снова сжалось от маловероятной, внезапной надежды. А потом тупо заболело, потому что это был всего лишь тот человек с чемоданчиком, которого я видел на берегу Романи. Я догадался, что это, должно быть, медицинский эксперт.

– Это вы, Егор Опанасович? – удивился Щука.

– Хотел, чтобы быстрее узнали результаты вскрытия, а мне по дороге, ну и…

– Что же обнаружено?

– Никаких следов насильственной смерти, – сказал низенький румяный лекарь.

– А кто же его, – ангел божий?

– Возможно. У него два микро – и один инфаркт. Сердце сдало – вот причина. Наверное, стоял в лодке и тут случилось. Упал в воду и захлебнулся.

– Почему же он поехал один?! – в отчаянии крикнул я.

– Его дело, – буркнул Клепча.

– Ясно, что его. И никогда, никогда он не берегся! Никогда!

– Какие картины пропали? – спросил Щука.

– Вот это и подозрительно, – ответил я. – Если бы крали, то взяли бы другие. Эту. Эту. Ту. Им цены нет. А те две – совершеннейшая чепуха, только что не новые. «Христос в Эммаусе» немецкой школы конца прошлого века и английской – «Кромвель у могильной ямы Карла I». Эту он в Киеве в ГУМе купил сразу после войны.

– Помню я эту картину, – вдруг сказал Щука, – долго она у них на стене висела. Немного поврежденная внизу. Кромвель в паланкине сидит.

Я вытаращил глаза:

– Ну и память!

– Память профессиональная.

– Точно. Порвана была. Он ее сам и чинил, ремонтировал. Огромные дуры, яркие. «Кромвель» этот «под Рембрандта наддает». Он эти картины не ценил.

– Может, не разобрались? – спросил врач. – Увидели, что большие, в глаза бросаются – ну и взяли.

– А почему тогда не взяли еще что‑нибудь? – спросил вдруг человек в штатском. – Вот деньги. И много что‑то денег.

Денег было восемьсот двадцать рублей.

– Может, спешили? Не знали? – спросил Клепча.

– Эти барыги по искусству, – сказал я, – хотя бы кое‑что да понимают. Не взяли бы они этих картин. Может, тут совсем другое: не ценил и поэтому продал. Ему для жены были нужны деньги.

– Резонно, – сказал Щука, – пускай наши поищут по антиквариатам.

…За окном уже лежали сумерки, и мы собирались идти, когда зазвонил телефон. Клепча снял трубку.

– Да… Да… Спасибо.

– Что такое? – спросил Щука.

– Звонили от нас. Юлия Пташинская умерла пять дней тому назад…

Вид у него был на удивление многозначительный. И он смотрел на меня.

– …и как раз в предполагаемый день смерти мужа. Любопы‑ы‑тно. Может, и картины… для отвода глаз.

Кровь бросилась мне в лицо. Только теперь я понял, как можно расценить все это нелепое, страшное стечение обстоятельств.

– Послушайте, Клепча, не будьте быдлом!

– Ну‑ну.

– Он прав, Якуб, – сказал Щука. – Это был его самый лучший друг.

– Единственный и навсегда, – глухо сказал я. – И я до конца дней работал бы только за хлеб, чтобы отвоевать для него хотя бы год жизни. А если вы считаете меня таким чудовищем, которое может убить брата за полушку, то знайте: все, что здесь есть после смерти Марьяна, должно быть передано музею на его родине.

– Кому это известно? – уже иным голосом спросил Клепча.

– Мне это известно. Если я тут чем‑то и разживусь, так вот этими двумя собаками. При моем образе жизни они мне вовсе не нужны, но я их не брошу, я их буду держать, пока не умрут… в память…

У меня сдавило горло от обиды и неприязни к этому человеку. И снова меня спас Щука, иначе все могло бы окончиться черт знает чем.

– Берите собак и несите в машину, – буркнул он. – Подсоби, Клепча. И замолчи, наконец, черт бы тебя побрал… Извини, Космич. Я сейчас подброшу тебя с псами домой. Квартира же будет несколько дней опечатана. Потом получишь ключ, чтобы распорядиться имуществом. Достану машину, и сможешь перевезти все, как завещал покойный.

– Покойный, – повторил я, – значит… нет надежды, что не он?..

– Нет, – ответил Щука. – К сожалению, нет.

Когда мы привезли ко мне собак – Эльма все еще не проснулась, и я волок ее на руках, тяжелую, как телушка, – он отпустил машину и вдруг сказал:

– Там, рядом с рестораном, у вас что, кафе? И садиться не нужно?

– Не нужно. И за мной еще долг чести.

Он молча взял меня под руку. И только когда мы уже стояли у стойки и прихлебывали кофе с коньяком, сказал неожиданно мягко:

– Плачет душа? Я это знаю. Сам дважды пережил такое… Так вот, Антон, если что‑нибудь вспомнишь или найдешь, – ты скажи Хилинскому. Мы ведь друзья, он меня проинформирует. – И вздохнул. – Ведь я же понимаю, мало радости человеку, да еще впечатлительному, таскаться по нашим учреждениям.

Он положил мне руку на плечо.

– А на Клепчу, хлопец, не сердись. Он еще молод, глуп, жестковат по молодости. Зарывается, как щенок‑выжлец. Жизнь его не била, не ломала. Вот ломанет, как нас с Адамом, тогда будет знать цену доброте и доверию к тому, к кому надо. Убедится, какое это облегчение, когда никто во второй раз не бьет тебя дубиной по голове.

 

ГЛАВА X. Идиллия контрастов

 

Утром, позавтракав и выйдя из хаты, я так и ахнул, настолько все вокруг было хорошо. Небольшая, дворов на шестьдесят – семьдесят деревенька, «пригород», широко раскинулась по склонам округлых мягких пригорков и утопала в садах, где уже зелеными тучами грезили кусты крыжовника. Неширокая речушка разделяла эти две гряды пригорков и саму деревеньку. Она змеилась, эта речка, быстро исчезая с глаз и слева, и справа, и потому не сразу можно было понять, откуда долетает плеск воды на мельничном колесе. Справа, далеко, виднелись ссыпные магазины.

И эти зеленые от мха крыши, и чуть заметный зеленый налет на ветвях деревьев, и горловой, ленивый крик петухов, и земля огородов, черная, лоснящаяся, что даже курилась под свежепобеленными стволами яблонь. И две башни костела вдали. И над всем этим синее‑синее глубокое небо, которым хотелось дышать.

Прежде всего я пошел к костелу, он первый бросился мне в глаза. Да и кто лучше знает историю того или иного места, как не учитель истории и не ксендз.

Костел был могучий, с двумя высоченными башнями. То величавое, царственно‑пышное и одновременно простое белорусское барокко, каким оно было в начале XVII столетия. А может, в самом конце XVI. На одной из башен был «дзыгар» – календарь‑часы, которые, к моему удивлению, шли.

Двери костела, несмотря на будний день, были открыты. В стороне, под развесистыми старыми деревьями, стоял мо<