Он с полной готовностью взял корзину, поставил ее на голову себе и пошел.

МИКЕЛЕ. Смотри, Джузеппе, Пепе запрягли как осла.

ДЖУЗЕППЕ. Эй, осел, морковки хочешь?

МИКЕЛЕ. Иа-иа!

ДЖУЗЕППЕ. Пепе, а тебя самого папа еще не проиграл в карты?

МИКЕЛЕ. Смотри, сейчас заплачет, к мамке побежит жаловаться. Только мамки-то у тебя нет.

ДЖУЗЕППЕ. Микеле, это ты зря.

Пепе берет яблоки и начинает закидывать мальчишек.

ДЖУЗЕППЕ. Дикарь! Бешеный.

Мальчишки убегают. Пепе возвращается к Кончетте.

КОНЧЕТТА. Ты не очень спешил.

ПЕПЕ. Но все-таки я устал, дорогая синьора! Ведь их было более десятка!

КОНЧЕТТА. В полной до верха корзине? Десяток яблок?

ПЕПЕ. Мальчишек, синьора.

КОНЧЕТТА. Но, яблоки!

ПЕПЕ. Сначала — мальчишки: Микеле и Джузеппе...

КОНЧЕТТА. Отвечай, ты нес яблоки?

ПЕПЕ. До площади, синьора! Вы послушайте, как хорошо я вел себя: сначала я вовсе не обращал внимания на их насмешки, — пусть, думаю, они сравнивают меня с ослом, я всё стерплю из уважения к синьоре, — к вам, синьора. Но когда они начали смеяться над моей матерью, — ага, подумал я, ну, это вам не пройдет даром. Тут я поставил корзину, и — нужно было видеть, добрая синьора, как ловко и метко попадал я в этих разбойников, — вы бы очень смеялись!

КОНЧЕТТА. Они растащили мои плоды?!

ПЕПЕ. О нет. Но те плоды, которые не попали в мальчишек, разбились о стены.

КОНЧЕТТА. Ты малолетний преступник, какой наглый черт! Брынза! Дурак с трудностями!

ПЕПЕ. Но, право, вы не беспокоились бы так, если б видели, как метко попадал я прекрасными плодами вашего сада в грязные головы этих мошенников, — ах, если б вы видели это! — вы дали бы мне два сольдо вместо обещанного одного!

КОНЧЕТТА. Я тебя вот этими руками утоплю. Только попадись мне на глаза еще. Позорная современность!

Кончетта уходит.

Пепе встречает СЕСТРУ.

ПЕПЕ. Сестренка, с тех пор, как ты поступила прислугой к тому богатому американцу, ты сразу стала румяной и наливной, точно груша в августе.

СЕСТРА. На хороших хлебах. Я и вам домой могу стащить что-нибудь.

ПЕПЕ. Сегодня вечером мы с папой поплывем за пеццони.

СЕСТРА. Верь ему больше.

ПЕПЕ. Он обещал.

СЕСТРА. Который раз он тебе обещает, а сам идет к Джованни и сидит у него, пока не продуется. Ты опять отдал ему заработанные. Опять на лодку, да? Я тебе говорила – половину прятать в башмак?

ПЕПЕ. Я все равно ему верю. Лучше быть обманутым дураком, чем недоверчивым идиотом… Ты ешь каждый день?

СЕСТРА. Два и три раза, если хочу.

ПЕПЕ. Пожалела бы зубы. Очень богат твой хозяин?

СЕСТРА. Он, я думаю, богаче короля.

ПЕПЕ. Ну, оставим глупости соседям! А сколько брюк у твоего хозяина?

СЕСТРА. Ну это трудно сказать.

ПЕПЕ. Десять?

СЕСТРА. Может быть, больше.

ПЕПЕ. Поди-ка, принеси мне одни не очень длинные и теплые.

СЕСТРА. Зачем они тебе?

ПЕПЕ. Ты видишь — какие у меня? Видеть это было трудно, — от штанов Пепе на ногах его оставалось совсем немного.

СЕСТРА. Но он ведь может подумать, что мы украли?

ПЕПЕ. Не нужно считать людей глупее нас! Когда от многого берут немножко, это не кража, а просто дележка!

СЕСТРА. Ведь это песня!

Пепе быстро уговорил ее, а когда она принесла в кухню хорошие брюки светло-серого цвета, и они оказались несколько длиннее всего тела Пепе, он тотчас догадался, как нужно сделать.

СЕСТРА. Они тебе большие.

ПЕПЕ. Дай-ка нож.

Приходит ЖЕНА АМЕРИКАНЦА с МУЖЕМ.

ЖЕНА АМЕРИКАНЦА. Что? Это брюки моего мужа, бандиты! У него нож!

АМЕРИКАНЕЦ. В чем дело?

ПЕПЕ. Синьор, меня очень удивляет шум, поднятый вашей синьорой, я даже несколько обижен за вас. Она, как я понял, думает, что мы испортили брюки, но уверяю вас, что для меня они удобны! Она, должно быть, думает, что я взял последние ваши брюки и вы не можете купить других...

АМЕРИКАНЕЦ. А я думаю, молодчик, что надобно позвать полицию.

ПЕПЕ. Да? Зачем?

АМЕРИКАНЕЦ. Чтобы тебя отвели в тюрьму...

ПЕПЕ. Если это вам нравится, синьор, если вы любите сажать людей в тюрьму, то — конечно! Но я бы не сделал так, будь у меня много брюк, а у вас ни одной пары! Я бы дал вам две, пожалуй — три пары даже; хотя три пары брюк нельзя надеть сразу! Особенно в жаркий день...

Американец расхохотался; ведь иногда и богатому бывает весело. Потом он угощал Пепе шоколадом и дал ему франк.

ПЕПЕ. Благодарю вас, сеньор!Мне кажется, монета настоящая.

АМЕРИКАНЕЦ. Дети – веселые владыки земли.

Море спокойно, как зеркало, и в камнях нет белого кружева прибоя, Пепе, сидя где-нибудь на камне, смотрит острыми глазами в прозрачную воду: там, среди рыжеватых водорослей, плавно ходят рыбы, быстро мелькают креветки, боком ползет краб. Пепе ждет отца. Уже темно, а его все нет. Пепе уходит домой.

Картина четвертая

Синее спокойное озеро в глубокой раме гор, окрыленных вечным снегом, темное кружево садов пышными складками опускается к воде, с берега смотрят в воду белые дома, кажется, что они построены из сахара, и всё вокруг похоже на тихий сон ребенка.

Чумазый рабочий. Это медаль за работу в Симплонском туннеле. Э, всякая работа трудна, до времени, пока ее не полюбишь, а потом — она возбуждает и становится легче. Все-таки — да, было трудно! Было даже страшно, иногда. Ведь и земля должна что-нибудь чувствовать — не так ли? Когда мы прорезали в горе эту рану, — земля там, внутри, встретила нас сурово. Она дышала на нас жарким дыханием, от него замирало сердце, голова становилась тяжелой и болели кости, — это испытано многими! Потом она сбрасывала на людей камни и обливала нас горячей водой; это было очень страшно! Порою, при огне, вода становилась красной, и отец мой говорил мне: «Ранили мы землю, потопит, сожжет она всех нас своею кровью, увидишь!» Конечно, это фантазия, но, когда такие слова слышишь глубоко в земле, среди душной тьмы, плачевного хлюпанья воды и скрежета железа о камень, — забываешь о фантазиях. Там всё было фантастично. Мы, люди, — такие маленькие, и она, эта гора, — до небес... это надо видеть, чтоб понять! Мой отец сначала не верил: «Прорезать гору насквозь из страны в страну, — говорил он, — это против бога, разделившего землю стенами гор, — вы увидите, что мадонна будет не с нами!» Он ошибся, мадонна со всеми, кто любит ее. «Дети Бога, - говорил мой отец: - так нельзя бороться с землей, она отомстит за свои раны и останется непобежденной! Вот вы увидите: просверлим мы гору до сердца, и когда коснемся его, — оно сожжет нас, бросит в нас огонь, потому что сердце земли — огненное, это знают все! Возделывать землю — это так, помогать ее родам — нам заповедано, а мы искажаем ее лицо, ее формы. Смотрите: чем дальше врываемся мы в гору, тем горячее воздух и труднее дышать». Не один он думал так, и это верно было: чем дальше — тем горячее в туннеле, тем больше хворало и падало в землю людей. Ночами в казарме у нас многие бредили, стонали и вскакивали с постелей в некоем ужасе...— «Разве я не прав?» — говорил отец, со страхом в глазах и кашляя всё чаще, глуше... — «Разве я не прав? — говорил он. — Это непобедимо, земля!»— И наконец — лег, чтобы уже не встать никогда. Он был крепок, мой старик, он больше трех недель спорил со смертью, упорно, без жалоб, как человек, который знает себе цену. «Моя работа — кончена, Паоло, — сказал он мне однажды ночью. — Береги себя и возвращайся домой, да сопутствует тебе мадонна!» Потом долго молчал, закрыв глаза, задыхаясь. «Знаешь, Паоло, сын мой, я все-таки думаю, что это совершится: мы и те, что идут с другой стороны, найдем друг друга в горе, мы встретимся — ты веришь в это?» Я — верил. «Всё надо делать с верой в благостный исход и в бога, который помогает, молитвами мадонны, добрым делам. Я прошу тебя, сын, если это случится, если сойдутся люди — приди ко мне на могилу и скажи: отец — сделано! Чтобы я знал!»— Это было хорошо, дорогой синьор, и я обещал ему. Он умер через пять дней после этих слов, а за два дня до смерти просил меня и других, чтоб его зарыли там, на месте, где он работал в туннеле, очень просил, но это уже бред, я думаю... Мы и те, что шли с другой стороны, встретились в горе через тринадцать недель после смерти отца! О, когда мы услыхали там, под землею, во тьме, шум другой работы, шум идущих встречу нам под землею, под огромною тяжестью земли, которая могла бы раздавить нас, маленьких, всех сразу! Много дней слышали мы эти звуки, такие гулкие, с каждым днем они становились всё понятнее, яснее, и нами овладевало радостное бешенство победителей — мы работали, как злые духи, как бесплотные, не ощущая усталости, не требуя указаний, — это было хорошо, как танец в солнечный день, честное слово! И все мы стали так милы и добры, как дети. Ах, если бы вы знали, как сильно, как нестерпимо страстно желание встретить человека во тьме, под землей, куда ты, точно крот, врывался долгие месяцы! А когда наконец рушился пласт породы, и в отверстии засверкал красный огонь факела, и чье-то черное, облитое слезами радости лицо, и еще факелы и лица, и загремели крики победы, крики радости, — о, это лучший день моей жизни, и, вспоминая его, я чувствую — нет, я не даром жил! Была работа, моя работа! И когда мы вышли из-под земли на солнце, то многие, ложась на землю грудью, целовали ее, плакали — и это было так хорошо, как сказка! Да, целовали побежденную гору, целовали землю! Конечно, я пошел к отцу, о да! Конечно, — хотя я знаю, что мертвые не могут ничего слышать, но я пошел, я пошел к нему на могилу, постучал о землю ногой и сказал, — как он желал этого: «Отец — сделано! — сказал я. — Люди — победили. Сделано, отец!»

 

Картина пятая

ГОРОЖАНИН. Уже несколько недель город обложен тесным кольцом врагов, закованных в железо. По ночам они зажигают костры, их огонь смотрит из черной тьмы на стены города множеством красных глаз. Злорадное пламя. Его растопка – наши жизни. А дым распространяет мрачные думы. Враги вытоптали поля, выжгли виноградники вокруг стен, а ручьи, питавшие город водой, они забросали трупами.

ГОРОЖАНКА. Особенно невыносимо становится вечером, когда в тишине стоны и плач звучат яснее и обильнее. Хотя бы огонь зажечь дома… Боимся.

По улице идет МАРИАННА.

ГОРОЖАНИН. Это она?

ГОРОЖАНКА. Она. Точно рыба в глубине реки. Мелькает, боится.

ГОРОЖАНИН. Не боится. Другое тут.

ПАТРУЛЬНЫЙ. Вы снова на улице, монна Марианна? Смотрите, вас могут убить, и никто не станет искать виновного в этом…

МАРИАННА. А вы – убьете? У вас есть пистолет, вы можете. Вы знаете, что во главе людей, разрушивших город, стоит мой сын. Еще недавно я смотрела на него с гордостью, как на драгоценный свой подарок родине, как на добрую силу, рожденную мной в помощь людям города — где я родилась сама, родила и выкормила его.

Патруль. Думайте о себе в первую очередь.

Около городской стены, она увидала другую ЖЕНЩИНУ: стоя на коленях около трупа, неподвижная, точно кусок земли, она молилась, подняв скорбное лицо к звездам, а на стене, над головой ее, тихо переговаривались сторожевые и скрежетало оружие, задевая камни зубцов.

МАРИАННА. Муж?

ЖЕНЩИНА В ГОРЕ. Нет.

МАРИАННА. Брат?

ЖЕНЩИНА В ГОРЕ. Сын. Муж убит тринадцать дней тому назад, а этот – сегодня… Мадонна всё видит, всё знает, и я благодарю ее!

МАРИАННА. За что?

ЖЕНЩИНА В ГОРЕ. Теперь, когда он честно погиб, сражаясь за родину, я могу сказать, что он возбуждал у меня страх: легкомысленный, он слишком любил веселую жизнь, и было боязно, что ради этого он изменит городу, как это сделал сын Марианны, враг бога и людей, предводитель наших врагов, будь он проклят, и будь проклято чрево, носившее его!