Страдания и ненависть жителей Северо-Востока

 

Я никогда прежде не слышал конкретных рассказов о бедствиях, причиненных населению Северо-Востока японскими агрессорами, да меня это и не интересовало. Я кое-что знал о ненависти народа, однако думал, что это больше касается населения Северо-Востока и японцев, а ко мне не имеет никакого отношения. Прошел десяток лет, и лишь теперь я словно пробуждаюсь ото сна и начинаю понимать подлинную серьезность случившегося.

Член рабочей группы как-то специально рассказал нам о результатах частичного расследования преступлений японских захватчиков Маньчжурии. Я несколько усомнился в том, что услышал. Он перечислил некоторые статистические данные, например число убийств, и среди них — число массовых убийств гражданского населения; назвал площади, засеянные опиумом, количество людей, куривших его, а также сумму прибылей от торговли им… Это были страшные цифры. Еще больше заставили нас ужаснуться описания массовых убийств и кровавых трагедий. Волосы вставали дыбом от того, что я слышал, но про себя я думал: "Неужели так было в действительности? Если все это правда, как же могло случиться, что среди моих младших братьев, младших сестер, племянников, подданных не нашлось ни одного, кто бы рассказал мне об этом?"

И только позже, участвуя в общем собрании японских военных преступников, я перестал сомневаться в услышанном.

Тогда впервые мы увидели японских заключенных. Из газет было известно, что японские военные преступники в Фушуне составляли лишь часть арестованных в Китае. Судя по собранию и более поздним сообщениям об их освобождении, вынесении приговора и непрерывно поступающим известиям, мы поняли, что среди этих преступников произошли непостижимые изменения. Об этом я еще скажу дальше. А сейчас о собрании. Хотя на нем и присутствовало тюремное начальство и члены рабочей группы, само собрание фактически было организовано "учебным комитетом" самих заключенных. Этот "учебный комитет" и был призван контролировать жизнь и учебу заключенных и был создан после того, как большая часть японских военных преступников осознала свои ошибки. На этом собрании выступили несколько японских военных преступников, которые рассказали о своем перевоспитании, а также откровенно признали свои многочисленные преступления. Некоторые выступили с разоблачением других. Привлекая факты, они отвечали на центральный вопрос — совершил ли японский империализм в Китае преступления. Мы, военные преступники Маньчжоу-Го, присутствовали на собрании в качестве слушателей. Все откровения и изобличения произвели на нас глубокое впечатление, но особенно потрясли нас признания Фуруми Тадаюки — бывшего заместителя начальника главной канцелярии и начальника жандармерии Маньчжоу-Го.

Фуруми Тадаюки был любимчиком военного министерства Японии. Вместе с Такэбэ Рокудзо (начальником главной канцелярии) они выполняли указания Квантунской армии и, пользуясь положением фактических диктаторов, намечали и осуществляли контроль и грабеж на территории всего Северо-Востока. Он подробно рассказал о политике насильственного захвата крестьянских земель и плане переселения в Маньчжурию японских иммигрантов, о "пятилетнем плане развития производства" захваченных ресурсов, о политике отравления населения опиумом, а также о закулисной стороне политики выжимания из Маньчжурии зерна и других материальных ресурсов для подготовки к войне на Тихом океане и т. д. Он рассказал многое из того, что происходило на секретных заседаниях, называл множество цифр, от которых люди приходили в ужас. Он рассказал о некоторых результатах этой политики, и каждый его пример представлял собой страшную картину. Например, в 1944 году во всех уездах было собрано свыше 15 тысяч рабочих для строительства военных укреплений у Ваньемяо на Хингане. Из-за невыносимых условий, в которых приходилось жить и работать, из-за холода и голода погибло более шести тысяч человек. Другой пример — в период подготовки к войне против Советского Союза, при укреплении русла реки Мулинхэ, впадающей в озеро Ханка, по тем же причинам погибло свыше 1700 человек.

Мне запомнился его рассказ об опиумной политике.

В начале 1933 года, до военных действий японской армии в провинции Жэхэ, было решено для обеспечения военных расходов использовать опиумную политику. В то время производство опиума на Северо-Востоке контролировалось еще не полностью, наличного товара было недостаточно, что, однако, не помешало контрабандой продать за границу свыше 2 млн лянов опиума. Одновременно с этим в провинции Жэхэ с самолетов разбрасывались листовки, в которых поощрялось выращивание опиумного мака. Позднее, году в 1936-м, в семи провинциях Маньчжоу-Го были увеличены площади его посева, усилилось его производство, а затем была юридически установлена легальная монополия на специальную продажу опиума. Для поощрения курения наркотиков и насаждения пагубной привычки среди молодежи повсюду были созданы "общества по борьбе с курением опиума" и опиумные курильни с "девочками". В 1942 году японский Совет возрождения Азии провел Конференцию по производству и потреблению опиума в Китае, принявшую решение, по которому пограничные районы Маньчжоу-Го и Монголии должны были удовлетворять потребности в опиуме "сферы взаимного процветания Великой Восточной Азии". На основании этого решения площадь выращивания опиумного мака в Маньчжоу-Го увеличилась до 3000 га. По расчетам Фуруми, к моменту краха Маньчжоу-Го было произведено около 300 млн лянов опиума. Прибыли от продажи опиума в 1938 году составили одну шестую часть всех доходов Маньчжоу-Го. В 1944 году прибыли от него увеличились до 300 млн юаней, то есть в сто раз больше, чем в начальный период существования Маньчжоу-Го. Это было одним из главных источников средств на военные расходы в агрессивной войне Японии. Число людей, отравленных этим наркотиком, только в провинции Жэхэ доходило до 300 тысяч. Во всем Северо-Востоке на каждые сто человек приходилось пять курильщиков опиума.

Все, о чем откровенно рассказал начальник жандармерии, было очень конкретно. Действительно, перед глазами возникли ужасающие кровавые картины.

Сначала он был жандармским офицером в юго-западном районе Маньчжурии. В борьбе против народа жандармерия прибегала к различным мерам устрашения. Людей убивали; часто это были массовые убийства, после которых сгоняли толпы людей смотреть на трупы. Иногда жандармы хватали тех, кто, по их мнению, вызывал подозрение, выставляли их в ряд, затем выволакивали кого-либо и тут же на глазах у всех разрубали саблей. Сам он так убил более тридцати человек. Схваченных подвергали страшным пыткам: били палками, вливали в нос холодную воду, воду с перцем, керосин, прижигали ароматными свечами, раскаленным докрасна железом, подвешивали вниз головой и т. д.

Невозможно перечесть всех трагедий, которые упоминались в признаниях многих японских военных преступников. В этих трагедиях зверства главных действующих лиц превосходили жестокость лютых зверей. Помню, рассказывали случай: один японский солдат вломился в дом. Молодая женщина, сидя около плиты, кормила грудью ребенка. Солдат схватил ребенка и бросил его в котел с кипящей водой, изнасиловал женщину, а затем убил, воткнув ей палку в половые органы. Такого рода случаи были обычны в районах, оккупированных японскими захватчиками. Оказывается, в этом и крылось содержание "священной войны", а я зависел от этих "храбрецов императорской армии", которые тогда были предметом моих молений, поклонения и поддержки.

Потом следователи постоянно присылали материалы следствия, статистические данные и апелляции жителей Северо-Востока, и передо мной все отчетливей вставали картины тех лет. В конце концов я понял, что в то время, когда я унижался и занимался низкопоклонством перед японской Квантунской армией, когда я всеми силами пытался сохранить свой "почетный титул", гибли прекрасные и безвинные люди. Я понял также, что, пока я сотрудничал с врагами, пламенные патриоты складывали свои головы, проливали кровь в борьбе против агрессоров.

Поистине огромны несчастья, с которыми столкнулся народ Маньчжурии. Если не считать тех страданий, которые жители Северо-Востока вынесли под гнетом японских поработителей, а учитывать только бедствия, причиненные им марионеточным правительством и изменниками родины, то можно без особых усилий привести многочисленные факты и цифры. Например, согласно многочисленным законам и декретам по сельскому хозяйству, большая часть ежегодного урожая зерна у населения отбиралась. В последний период Маньчжоу-Го население питалось "комбинированной мукой", состоявшей из молотых стеблей кукурузы, бобовых жмыхов, желудевой муки и т. п. Награбленное зерно, кроме той части, которая была выделена для армии, целиком отправлялось в Японию, и количество его с каждым годом увеличивалось. По официальным данным маньчжурских властей, только за один 1944 год в Японию было отправлено 3 млн тонн зерна. За последние шесть лет существования Маньчжоу-Го всего было отправлено 11 млн 100 тыс. тонн зерна.

Согласно законам и декретам, контролировавшим производство зерна, хлопка, металлов и т. п., люди сплошь и рядом становились "экономическими преступниками". Населению, например, категорически запрещалось есть рис. Если у человека во время рвоты обнаруживалось, что он ел рис, его также считали "экономическим преступником" и сурово наказывали. Только за один год (с 1944-го по 1945-й) были жестоко наказаны 317 100 человек, признанных "экономическими преступниками". Конечно, в это число не входят те, кто был схвачен и после жестоких избиений отпущен.

Помимо всего, у китайских крестьян отнимали пахотные земли. По "японо-маньчжурскому договору" захватчики планировали переселить в район Северо-Востока 5 млн японцев. Этот план не был полностью осуществлен из-за военного краха Японии, но за последние два года сюда переселилось 390 тыс. человек, а марионеточное правительство отобрало у крестьян 36 млн 500 тыс. га земли. Под предлогом принятия ответных мер против действий Антияпонской объединенной армии была осуществлена политика "укрупнения деревень", которая привела к тому, что население Северо-Востока лишилось многих земель, площадь которых до сих пор не подсчитана.

Еще пример: чтобы выкачать ресурсы из Маньчжурии и превратить этот район в тыловую базу, японские правители, используя марионеточное правительство, решили осуществить план жестокого порабощения населения Северо-Востока, применить варварскую систему рабского труда, которая привела к ужасающей смертности. С 1938 года, после того как от моего имени был обнародован и введен в действие "закон трудового контроля", ежегодно сгонялось 2,5 млн человек (не считая согнанных из Центрального Китая), которых заставляли работать совершенно бесплатно. Большая часть их работала на рудниках и военных строительствах, где из-за невыносимых условий люди гибли в громадных количествах. Так, в городе Ляояне во время осуществления "Проекта предотвращения наводнений" из 2 тысяч молодых рабочих погибло, не проработав и года, 170 человек.

Не только крестьяне, но и обычные служащие, учащиеся, а также те, кто на медицинском освидетельствовании был признан негодным к военной службе (так называемая молодежь, "избежавшая службы в государственных войсках"), должны были в определенный срок принимать участие в этом рабском, или, как его называли, "добровольном", труде.

В самом ужасном положении находились обитатели "исправительных лагерей". В последний период существования Маньчжоу-Го зверства японских диктаторов достигли наивысшего предела. Чтобы решить проблему нехватки рабочих рук и подавить все растущее сопротивление народа, в 1943 году были обнародованы и введены в действие "Закон об исправлении мыслей" и "Закон о безопасности". Повсюду были построены концентрационные лагеря, которые назывались "исправительными". Под предлогом появления так называемых "нелояльных мыслей" или "общественного бродяжничества" арестовывали обездоленных безработных или тех, чье настроение считалось неудовлетворительным, и заставляли выполнять тяжелый подневольный труд. Иногда на улице внезапно останавливали прохожего и, ни о чем не спросив, огульно обвиняли в "бродяжничестве" и отправляли в эти исправительные лагеря, откуда он уже никогда не возвращался. Те, кто дожил до краха режима Маньчжоу-Го, сейчас с ненавистью обращаются к народному правительству с обвинениями против марионеточных властей. В 1944 году один крестьянин из города Хэгана был схвачен и отправлен в полицейский участок за антиманьчжурскую и антияпонскую деятельность. Вместе с ним было семнадцать человек. Жестоко избив, их отправили в Хэганский исправительный лагерь и заставили добывать уголь на Дуншаньских шахтах. Каждый день они работали по двенадцать часов, на обед получали маленькую пампушку из гаоляна, не имели одежды и постели, постоянно терпели побои. Этот крестьянин рассказывал:

"Узнав о том, что меня забрали в исправительный лагерь, моя мать пришла к тому месту, где я работал, чтобы издали поглядеть на меня сквозь колючую проволоку. Это обнаружил полицейский. Он схватил ее за волосы, ударом ноги свалил ее на землю и бил до тех пор, пока она уже не могла подняться. Потом он избил меня лопатой так, что все тело мое было в ранах, и я лежал без сознания целых семь дней. Однажды, когда нам не дали никаких овощей во время обеда, один из нас — Сун Кайтун — взял у меня денег и купил у прохожего немного лука. Это увидел начальник участка Ван. Он подозвал нас и нашел у меня пять юаней. Потом меня били, из носа и горла шла кровь. Они заставили меня залезть в мешок, а когда я отказался, били по голове. Три раза они подбрасывали мешок, на третий раз я потерял сознание. Люди умирали там ежедневно. Через каждые три-четыре дня выносили семь-восемь трупов. Из семнадцати человек девять умерли. Я заболел туберкулезом легких и до сих пор не могу работать. Моя мать лишилась рассудка, а трое моих братьев, старшему из которых было всего одиннадцать лет, стали нищими".

Маньчжурская армия, полиция, суды и тюрьмы угнетали народ, и нет числа тем кровавым злодеяниям и трагедиям, которые разыгрались на Северо-Востоке. По частично сохранившимся материалам, которые нашли следователи в официальных кругах марионеточного правительства, маньчжурской армией было убито 60 тысяч антияпонски настроенных людей, уничтожено 8800 мирных жителей, сожжено и разрушено свыше 3 100 домов. Невозможно сосчитать, сколько честных и преданных людей умерло в полицейских застенках. По официальным данным, которые имеются с 1936 года, из 5098 арестованных патриотов лишь трое были оправданы. Согласно документам, число приговоренных к смерти составляло 421 человек, умерло в тюрьме 218 человек, приговорены к каторжным работам 2177 человек; участь остальных 2284 неизвестна. Во времена Маньчжоу-Го Северо-Восток фактически был превращен в огромную тюрьму. Почти в каждой деревне были полицейские управления. Уездное полицейское управление фактически представляло собой сущий ад. Даже в аду вряд ли могли разыгрываться подобные кровавые трагедии. Крестьянину Хуан Юнхуну из местечка Бацзяцзы уезда Чжаоюаньсянь был 61 год, когда его забрали в полицейское управление за то, что он передавал письма в антияпонскую объединенную армию. Однажды он оказался свидетелем массового убийства:

"26-го дня второго месяца по лунному календарю полицейские отобрали из нас тридцать человек арестованных и послали с лопатами копать яму за западными воротами Чжаоюань. В тюрьму мы вернулись, когда стемнело. Я, Ван Яминь, Гао Шоусюань и Лю Чэнфа и еще двадцать групп, а двадцать человек были отвезены за западные ворота, где они были расстреляны. Потом привезли еще двадцать два человека и их тоже расстреляли. Полицейские облили трупы казненных бензином и подожгли. Один из них был еще жив и пытался бежать, но его тут же застрелили. Потом нам велели закопать их тела. За западными воротами еще сохранилась эта яма, и я могу найти это место…"

Этот настоящий ад просуществовал целых четырнадцать лет под вывеской "главы исполнительной власти", "императора Кандэ", "небесного рая на пути повелителя" и т. п. Все эти зверства производились от моего имени. И неудивительно, что все свидетельства пострадавших от режима Маньчжоу-Го заканчивались так:

"Я требую, чтобы народное правительство отомстило за наши обиды! Мы хотим, чтобы японские бандиты и китайские изменники кровью ответили за содеянное! Отомстите за погибших родственников! Накажите японских бандитов и китайских изменников!"

 

"Никогда нельзя уйти от ответственности за свои грехи"

 

Откровенность японских военных преступников, разоблачения, апелляции населения и проведенные расследования взбудоражили всю нашу тюрьму. Особенно остро на все реагировала молодежь. Теперь меня стали разоблачать племянники, муж сестры и Да Ли. Повсюду я чувствовал к себе ненависть, в том числе и ненависть родственников. Я словно был окружен зеркалами и из каждой точки мог видеть собственное, крайне неприглядное изображение.

Все началось с общего собрания. В тот день все мы присутствовали на собрании японских военных преступников, и члены рабочей группы захотели услышать наше мнение о нем. Находясь под впечатлением того подъема, который царил на собрании японских военных преступников, многие из нас вскакивали с мест и, перебивая друг друга, откровенно признавались в собственных преступлениях и разоблачали других. Больше всего досталось бывшему министру юстиции Чжан Хуаньсяну; до событий 18 сентября он был министром военного образования, административным начальником особого района города Харбина и командующим военной авиацией Северо-Востока. После событий 18 сентября он бежал из Центрального Китая к себе на родину в Фушунь; всеми правдами и неправдами втерся в доверие к японцам; предлагал диктаторам свои планы, написал сорок две докладные записки и добился того, что завоевал признание Квантунской армии. По рекомендации военного министерства Чжан Хуаньсян добрался до поста министра юстиции. Он отличился многими своими поступками. Так, до своей служебной карьеры он устроил у себя дома молельню с изображением японского императора и всякий раз, когда к нему приходили японцы, обязательно сначала опускался на колени перед молельней, принимал позу молящегося и ждал. Или, например, как-то в Фушуне он лично следил за постройкой храма "Мудрого и могущественного императора", а когда храм был построен, вместе с женой ежедневно убирал его. С перепугу Чжан Хуаньсян был бледен как полотно, потом его стали обвинять в постоянном нарушении правил распорядка тюрьмы. Например, он умышленно портил пищу, постоянно кричал на надзирателя и т. п. Это вызвало общее недовольство собравшихся.

Некоторые предупреждали, что будут и дальше его критиковать, если он не исправится. Меня страшила такая публичная критика, и я боялся, что меня тоже посчитают бесчестным. Поскольку во время сбора информации нам не разрешалось обмениваться никакими сведениями, мне не давала покоя мысль, что присутствующие не знают о моих чистосердечных признаниях. И я почувствовал крайнюю необходимость самому выступить на собрании. Я обо всем рассказал и закончил свою речь заверением в твердой решимости признать свою вину.

Согласно правилам, каждый обличительный документ должен был прочесть тот, против кого он направлен. Следователь Чжао принес мне кипу бумаг и сказал:

— Когда прочтете, подпишете то, с чем вы согласны. В случае несогласия можете написать свои возражения.

Сначала я прочел то, что написали бывшие министры-марионетки. Они обращались к общественным фактам маньчжурского правительства, и я подписал все их материалы. Дальше я стал читать сведения, написанные моими домочадцами, и уже через несколько станиц ладони мои стали липкими от пота. В материалах Лао Ваня, моего двоюродного брата, был, например, такой отрывок:

"Вечером 9 августа 1945 года я направился во дворец повидать Пу И. Пу И что-то писал, а Чжан Цзинхуэй и Такэбэ стояли у дверей в ожидании аудиенции. Пу показал мне написанное. Содержание его сводилось к следующему: приказывалось всем вооруженным силам Маньчжоу-Го совместно с императорской армией разбить наступающего врага (советскую Красную армию). Пу И сказал, что намерен отдать этот приказ Чжан Цзинхуэю и другим, и спросил, какие у меня есть представления на этот счет. Я ответил, что другого пути нет".

Я был в смятении, так как вину за это возложил на Ёсиоку.

Изобличения Да Ли были еще страшней. Он не только подробно описывал мое бегство из Тяньцзиня, но и рассказал о нашей договоренности — перед тем, как я начал писать автобиографию, — во всем придерживаться "советской версии".

Однако это было еще не все. Мои домочадцы представили с большими подробностями мою повседневную жизнь в прошлом — как я относился к японцам, членам семьи. Еще ничего, будь таких сообщений одно-два, но они были представлены все вместе, а это было уж совсем другое дело.

Вот что, например, писал Лао Вань:

"Во дворце во время демонстрации кинофильмов при появлении на экране японского императора мы должны были вставать, а при атаках японских войск — аплодировать. Так было потому, что фильмы показывали японцы.

При проведении в 1944 году кампании по экономии угля Пу И дал указание прекратить топить в И Си Лоу (здание во дворце), чтобы этим показать Ёсиоке свою лояльность, однако в своей спальне тайно от Ёсиоки он грелся.

Когда Пу И бежал в Далицзыгоу, он взял с собой в поезд изображение японской богини и портрет матери Хирохито. И всякий раз, когда проходил мимо, он совершал поклон в девяносто градусов и требовал того же от нас".

В сообщении Сяо Жуя был отрывок о том, как я использовал сирот в качестве слуг и как я был жесток с ними, часто незаслуженно их наказывал. Он написал также о смерти одного из них при попытке к бегству.

Строки Да Ли были полны гнева:

"Пу И был человеком жестоким, трусливым и особенно подозрительным. Он был коварен и лицемерен. Своих подчиненных он не считал за людей, а когда был в плохом настроении, проклинал и бил их, даже если они были невиновны. Если он был немного нездоров или утомлен, страдали от этого прежде всего слуги, которые, получая пинки и тумаки, считали, что еще хорошо отделались. При посторонних он держался так, словно был самым добрым человеком на земле.

В Тяньцзине он обычно наказывал людей деревянными палками и плетками, а во времена Маньчжоу-Го к этому добавилось много новых "способов"…

Он заставил всю свою семью действовать с ним заодно. Когда он хотел кого-нибудь наказать, он обвинял в тайном сговоре всех тех, кто отказывался избивать или бил недостаточно сильно. В этом случае такого человека самого наказывали, и в несколько раз строже. Все его племянники и слуги так или иначе ради него избивали людей. Один мальчик-слуга (сирота двенадцати-тринадцати лет) Чжоу Божэнь однажды был избит так, что доктору Хуан Цзычжэню пришлось лечить раны на его ногах в течение двух-трех месяцев. Пока мальчик был на излечении, Пу И велел мне носить ему молоко и другую снедь и говорить: "Как добр к  тебе его величество! Разве ты в детском доме ел такие вкусные вещи?""

Прочитав все до конца, я понял, что приготовленные мной доводы для защиты были сильно поколеблены.

Прежде все свои поступки я считал оправданными. Я склонялся под давлением японцев и выполнял их волю, потому что мне не оставалось ничего другого. Мое жестокое обращение с домочадцами, преклонение перед сильными и притеснение слабых были для меня вполне естественны и закономерны. Я верил, что любой на моем месте поступал бы точно так же. Теперь я понял, что не все были такие, как я, и что мои самооправдания ничего не стоили.

Говоря о слабых, никто не может быть более "слабым", чем заключенные, лишенные всяких прав. Однако коммунисты, в руках которых была политическая власть, не били и не ругали заключенных, относились к ним как к людям. Что же касается сильных, то вооруженную до зубов американскую армию можно было считать "сильной", но войска коммунистов ее не испугались, провоевали с ней свыше трех лет и заставили подписать перемирие.

И недавно я был свидетелем новых примеров. Из заявлений и апелляций, представленных народом, я узнал, что многие простые люди отказывались выполнять мои предписания даже при насилии и давлении.

Крестьянин по имени Ли Дяньгуй из уезда Баянь не мог больше выносить оскорблений японцев и китайских предателей и надеялся на приход Объединенной антияпонской армии. На Китайский Новый год в 1941 году он послал антияпонским войскам один доу чумизы, 47 жареных хлебцев, 120 яиц и две пачки сигарет. Об этом узнали полицейские и арестовали его. Его подвешивали вниз головой и били, пропускали через него электричество, и для острастки рядом с ним положили окровавленный труп. Его заставляли выдать тех, через кого он держал связь с антияпонскими силами. Но этот несгибаемый крестьянин не проронил ни слова и страдал от пыток в тюремных застенках вплоть до своего освобождения.

В 1943 году Ли Инхуа из деревни Цзиньшаньдунь был еще ребенком. Как-то он дал несколько яиц проходившим мимо бойцам сопротивления. Об этом узнала полицейская охранка, и его забрали в участок. Сначала ему предлагали сигареты, чай, пельмени, говорили: "Ты еще ребенок и ничего не понимаешь. Скажешь, и мы тебя отпустим!" Ли Инхуа выкурил сигарету, выпил чаю, съел пельмени и затем сказал: "Я всего лишь крестьянин и ничего не знаю!" Его подвесили за ноги и стали избивать, пропускать ток, жечь, сняли с него одежду и кололи гвоздями, но так ничего и не добились.

Я понял, что не все люди на земле слабые. Единственным объяснением моих прошлых поступков служило то, что я обижал слабых и боялся сильных, жадно цеплялся за жизнь и боялся смерти.

Еще одна причина служила объяснением этому. Я считал, что моя жизнь — самая драгоценная и стоит она гораздо больше, чем чья-либо другая. Теперь же, после стирки одежды и склеивания бумажных коробок, я понял истинную цену себе. Я также увидел ее в тех обличительных материалах, которые присылало население Северо-Востока.

В зеркалах, которые окружали меня, я увидел себя виновным, человеком без ореола, у которого нет никаких доводов в свое оправдание.

Я подписал последний документ и вышел в коридор.

Мои мысли были переполнены раскаянием и печалью.

"Никогда нельзя уйти от ответственности за свои грехи".