Под флагом крохотной Республики

В январе 1905 года царь возле своего дворца расстрелял мирную демонстрацию рабочих. Теперь уже и широкие массы потеряли веру в него. Рабочие все чаще стали выходить на демонстрации с лозунгами «Долой самодержавие!»

Повсюду начались стачки. Восстал броненосец «Потемкин», к нему присоединился военный транспорт «Прут».

И тут забайкальцы всерьез задумались: а почему это леса и земли, которые они пашут, принадлежат царю? Он что, сажал эти леса, обрабатывал пашни? Или он их купил у туземцев?

В Александровском Заводе, где Чернышевский написал продолжение своего революционного романа, они объявили «царские» земли своими. А кабинетских чиновников прогнали.

В Татаурово и Николаевском крестьяне решили не платить царю за сучья, сухостой и валежник, которые они привозили на топливо.

Их примеру последовали в Урульге и Куэнге, агинские же буряты вынесли такой приговор: «Кабинет его величества захватил наши земли, леса, веками владеемые бурятами-аборигенами, отбил наши самые лучшие сенокосные пади и леса. Хозяйничают объездчики-лесничие, учиняют безответным темным бурятам произволы и всяческую эксплуатацию их. Мы терпим материальную нужду и таскание по судам. К тому же, будучи низки в культурном отношении, находимся под давлением правительства, поставленные в необходимость вести кочевой образ жизни.

Постановили: изъять из пользования Кабинета все местности, владеемые нами по речке Оленгуй, Ара, Иле, Урее и прочим»…

Между тем война с японцами закончилась. Генерал Стессель позорно сдал Порт-Артур, в Цусимском проливе нашли смерть русские корабли, жителей острова Сахалин привезли в Читу, и вагоны поставили в тупиках.

У сахалинцев не было ни теплого белья, ни одежды, ни продуктов. Вагоны насквозь продувались ветром, дети умирали один за другим. Железнодорожники как могли помогали им — кто пищей, кто одеждой. А воры, бандиты и грабители, привезенные с острова, разбежались по городу и стали грабить население.

В Чите, как и в других городах, появились вдохновители еврейских погромов. Они ходили с черными знаменами, на которых было вышито «СД» (Слово и дело), и призывали сахалинцев к погрому. В это время по всей стране стали создаваться боевые дружины. Такое решение принял III съезд партии. Создавались они и в Чите, рабочие вооружались.

Рабочая дружина быстро навела в городе порядок: грабежи прекратились.

Но рабочие продолжали вооружаться. Зная, что в материальном складе много оружия, они попросили его выдать. Заведующий отказался и вызвал солдат. Прибывший офицер приказал своим солдатам стрелять в рабочих. Солдаты стрелять отказались. Тогда офицер выстрелил сам и тяжело ранил рабочего Кисельникова. (Теперь его именем названа одна из улиц города). Когда рабочий умер, хоронить его вышел весь город. На Читу-первую шли люди с окраин, даже из ближних сел.

Гимназисты и ученики реального училища тоже пошли туда. Они хотели возложить на гроб убитого венок. Учащихся увидел из окна своего штаба генерал Карцев. Он приказал поднять по тревоге дежурный взвод и «рассеять толпу». Но в колонне шли вооруженные дружинники, и казаки напасть побоялись. Зато через несколько дней они напали на учащихся и избили их нагайками. Губернатор приказал закрыть гимназию и выставил там вооруженную охрану.

Революционные события в Чите нарастали. На предприятиях были избраны Советы рабочих, а в воинских частях Советы солдатских и казачьих депутатов. Они по существу взяли всю власть в свои руки. Так в Забайкалье образовалось крохотное Советское государство. Конечно, это была еще не та Советская власть, что установилась потом, но все же это были Советы, и руководили ими читинские большевики.

Совет солдатских и казачьих депутатов предъявил военному губернатору (он же командовал и войсками) свои требования. Это были очень скромные требования: улучшить солдатам пищу, обучать неграмотных, запретить офицерам бить солдат и говорить им «ты».

Казакам большевики советовали добиваться, чтобы их призывали на службу без своей лошади, без своего обмундирования и оружия. Все это казаки должны были покупать за свой счет, и многие, отправив сыновей в армию, оставались нищими.

Вскоре к рабочим примкнули служащие. А потом и связисты. Впервые трудящиеся люди стали сами себе хозяевами.

В железнодорожных мастерских и вагонном депо рабочие установили восьмичасовой рабочий день. И в этом никто им теперь не мог помешать: губернатор остался без войск. Войска перешли на сторону народа.

Профсоюзы в Иркутске, Верхнеудинске, Чите и на некоторых станциях создавали для рабочих библиотеки, а кое-где и столовые. Никто раньше о рабочих не заботился, и они теперь сами стали заботиться о себе.

В Маньчжурии к этому времени скопилось много войск, которые участвовали в войне. Война была бестолковой, а ее организация и того хуже: бои давно кончились, а пушки, снаряды и колючую проволоку все подвозили и подвозили.

Когда, наконец, войска стали отправлять в Россию, эшелоны двигались черепашьим шагом: не хватало исправных паровозов, не было четкости в продвижении поездов. Вину за это царские власти сваливали на рабочих: они-де бастуют. Тогда в декабре 1906 года рабочие взяли в свои руки и управление железной дорогой. Они создали комитеты, в которые послали путейцев, паровозников, вагонников и представителей администрации. (Этим тоже руководили большевики. В партийный комитет Читы входили В. К. Курнатовский, который был вместе с Лениным в ссылке, И. В. Бабушкин, несколько лет назад занимавшийся в Петербурге в кружке Владимира Ильича и А. А. Костюшко-Валюжанич.)

Запасных частей для паровозов не было — их приходилось снимать с одних паровозов и ставить на другие. Рабочим пришлось срочно оборудовать теплушки и послать их в Маньчжурию. Но зато вскоре вместо десяти эшелонов в сутки дорога стала пропускать шестнадцать. При царской власти такого никогда не бывало. Крохотная Советская республика не только жила, но и доказывала, что рабочие могут управлять любыми делами гораздо лучше, чем купцы, капиталисты и царские чиновники. Но развеваться над городом красному флагу оставалось уже недолго.

 

РАСПРАВА

Царь отдал приказ подавить восстание «с беспощадной строгостью и всяческими мерами». Уж на что — на что, а на «подавление» денег не жалели. На содержание учебных заведений Читы отпускалось семь тысяч рублей в год. А на разгром забастовки не пожалели 150 тысяч.

Свой приказ в Маньчжурию — почти вся русская армия еще стояла там — царь отправил по телеграфу и с нарочным. Телеграмму ему пришлось посылать через Москву — Тбилиси — Тегеран — Дели — Сингапур — Кантон: Читинский телеграф был в руках комитета почтово-телеграфных работников.

По этому приказу генерал Ренненкампф срочно отправился в Читу на подавление восстания.

Ранненкампф выступил с востока, а с запада мчалась другая экспедиция, снаряженная в Москве. Командовал ею генерал Меллер-Закомельский, который только что справил кровавый пир в Прибалтике, подавив там крестьянское восстание. Он проявил при этом особое рвение, потому что крестьяне разгромили несколько его поместий. История располагает многими фотографиями его «подвигов»: жена начальника одного карательного отряда любила острые ощущения и фотографировала расстрелы. (Среди фашистов, напавших на нашу Родину в 1941 году, тоже ведь были такие любители.) Деду моему Яку Яновичу удалось тогда избежать пули барона: он уехал в Россию. Но царская охранка бдительно следила за его батрацкой хижиной. И когда он через три года появился в родных краях, его немедленно схватили, заковали в кандалы и отправили — куда же еще? — в Сибирь…

С востока и запада надвигались на Читу два вооруженных до зубов отряда. А в Чите не было ни одной пушки. Рабочим удалось захватить только винтовки из числа тех, что вывозили с маньчжурского фронта. Они организовали отряды Красной гвардии и стали обучаться военному делу. Обучал их бывший офицер, большевик Костюшко-Валюжанич.

Красногвардейцы свезли в железно дорожные мастерские оружие и продукты, стали минировать подходы. Навстречу поездам карателей были высланы отряды подрывников. Но они ничего не могли поделать: поезда шли, выслав вперед охрану.

Первым к городу подошел поезд Ренненкампфа. Он пришел ночью, тихо, с потушенными огнями. Город не спал — с вечера долго гудели тревожные гудки, леденя сердца: вот-вот должна была пролиться кровь.

Рабочие в мастерских ждали подкрепления от солдат. Но солдат в последнюю минуту арестовали, все дороги и улицы оказались занятыми патрулями карателей. Ренненкампф наступал на рабочих напористей, чем во время войны на японцев. Увидев, что они окружены со всех сторон, что на город направлены пушки, угрожая мирному населению, рабочие решили сложить оружие. Ничего другого им не оставалось: надо было сберечь силы для новых битв.

Расправа с революционерами была короткой. Больше ста солдат и рабочих ушло на каторгу. Многим из них никогда уже не суждено было вернуться оттуда. А четверых приговорили к смертной казни: Костюшко-Валюжанича, Вайнштейна, Столярова и Цупсмана. Столяров был рабочим, на его квартире каратели нашли много оружия. Цупсман работал помощником начальника станции — это он передал рабочим вагоны с винтовками. А Вайнштейна просто спутали с одним из агитаторов, который походил на него.

Накануне расстрела в вагон к приговоренным пришел священник, чтобы «побеседовать» с ними.

— Отец, вы-то зачем сюда? — возмутился Костюшко. — Убирайтесь отсюда, ибо вы именем Христа прикрываете убийство!

Батюшка ушел, а Костюшко обратился к охранникам:

— Ну, а вам я желаю поскорее избавиться от солдатчины. — Те молча пожали ему руку.

На месте казни — у подножья Титовской сопки — для приговоренных были вкопаны столбы. Всех четверых поставили к столбам и хотели завязать глаза.

— Не надо, — попросил Костюшко, — мы встретим смерть с открытыми глазами.

Когда солдаты подняли винтовки, Столяров сказал так просто, словно был на рабочем собрании:

— Пожар революции только разгорается, он не потухнет. Мы погибаем за рабочее дело, нам возврата нет. Но вы, остающиеся жить, должны довести начатое дело до конца… Солдаты, стреляйте прямо в грудь, чтобы я не мучился!

Когда поручик Шпилевский уже подал команду «пли», Костюшко успел еще крикнуть:

— Братья-солдаты! Мы умираем в борьбе за свободу, за лучшее будущее всего народа. Да здравствует революция!

После первых двух залпов упали Столяров, Цупсман и Вайнштейн. Костюшко стоял, глядя прямо в глаза солдатам: они стреляли мимо него!

— Пли! — в третий раз скомандовал побелевший поручик.

Костюшко упал с перебитыми ногами. Озверевший офицер подскочил к нему и в упор выстрелил из револьвера. Толпа зарыдала, кто-то подхватил под руки Таню, жену Костюшко…

Чтобы о расстрелянных не осталось и памяти, могилу каратели сровняли с землей. Потом привели солдат и несколько раз прогнали их по этому месту. А наутро на месте расстрела появился выложенный из камней лозунг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Взбешенный Ренненкампф велел выставить часовых. Но через несколько дней у них под носом на высоком шесте взвился красный флаг.

 

СНОВА ПОД КРАСНЫМ ФЛАГОМ

Удивительное чувство испытываешь, когда тебе вдруг доведется через какую-нибудь крохотную деталь по-новому ощутить великую революцию.

Для меня такой деталью явилась обыкновенная амбулаторная книга полувековой давности. Я ее нашел не в архиве, а на каком-то пыльном чердаке и стал листать просто так.

Врач заполнял, книгу очень аккуратно: записи были подробными, выполненными четким каллиграфическим почерком. В смысл записей я не вникал и хотел было уже закрыть книгу, как вдруг мне показалось, что в амбулатории сменился врач. С какой-то страницы записи изменились. Пригляделся: почерк тот же, значит, и врач тот же. Сравнил две страницы и понял: совершилась революция!

На одной странице было записано: «Сын генерала Иннокентий Трухин», «Дочь чиновника Евлария Туркова», «Чиновник Виктор Константинович Ожегов», «Почетный дворянин Николай Федорович Масюков», «Священник Николай Иванов». А на другой странице записи были лаконичными, как выстрел: Гражданин В. С. Смородников. П. И. Матюнин, С. М. Федотов.

Исчезли чиновники, дворяне, купцы и появились граждане. Значит, пришла революция. Но революция эта была еще только буржуазная, Февральская.

Временное правительство объявило амнистию политическим заключенным. Но оно палец о палец не ударило, чтобы выпустить их из тюрем. Крестьяне сами приезжали на телегах на Кавказский промысел и перевозили оттуда узников в Шилку. Там рабочие встречали их с флагами и отправляли в Читу. В Чите вчерашние узники разыскивали статейные списки и давали телеграммы в другие тюрьмы, кого следует освободить. (Ведь на каторге было много и уголовных преступников — воров, убийц и грабителей).

Вернулся к себе в Эстонию и мой дед — Як Янович. Семья его была очень бедной: все спали на полу, на неприкрытой соломе, ели тюрю да толокно. А когда деда отправили на каторгу, им пришлось совсем плохо. Младшая его дочь, моя мать, с семи лет пошла пастухом к помещикам, сын ходил от хутора к хутору, пилил дрова, жена косила сено. Гнули они спину и в поместье барона Унгерна, того самого, который в годы гражданской войны зверствовал у нас в Забайкалье и в Монголии.

Продав коровенку, дед забрал семью и повез ее снова в Сибирь: здесь хоть не было ненавистных помещиков. Так он и стал забайкальцем…

А осенью большевики свергли Временное правительство и взяли власть в свои руки. Когда-то забайкалький губернатор Кияшко говорил политическим заключенным: «Ведь большинство из вас бывшие рабочие и крестьяне, среди вас нет людей с высшим образованием, а вы мечтаете перестроить государство. Где же тут логика?» Логика в этом была. И даже не просто логика, а опыт, пример Парижской коммуны.

Рядовой переплетчик Варлен возглавлял тогда все городское хозяйство. (Кроме того, он обеспечивал Париж продовольствием.) За две недели он наладил его работу так, как не мог до него наладить ни один из министров Франции.

Чеканщик Альберт Тейск руководил почтой города. В течение нескольких дней он сделал работу огромного аппарата безупречной. Так четко почта Парижа никогда не работала.

Бронзовщика Камелину сделали начальником монетного двора. Он не только навел там порядок, но и вместе с рабочими разработал новый способ чеканки монет…

Теперь, как во времена Парижской коммуны, государством стали управлять рабочие и крестьяне. И у них, как и тогда в Париже, нашлись свои Варлены, Тейски и Камелины. Теперь уже не в отдельных городах, а по всей России рабочие сами стали хозяевами.

В селе Казаково, откуда начался каторжный путь поэта Михайлова, крестьяне заявили, что детям больше незачем учить закон божий. «Преподавание закона божия существует лишь для того, чтобы в страхе и трепете держать одну часть населения для выгоды и сытости обленившихся людей, — заявили они. — Если кому уж так необходимо преподавать своему детищу свою религию, он может преподавать ее за свой счет». Вскоре преподавание закона божьего было отменено во всех школах.

В селе Бочкарево не было школы. Советская власть постановила бесплатно отдать для школы здание бывшей пересыльной тюрьмы «с обязательным условием, чтобы в 1918 году в ней производились занятия».

В Троицкосавске хозяева кожевенного завода очень мало платили рабочим. Советская власть приказала увеличить зарплату наполовину. А когда хозяева отказались, отправила одного из них на военную гауптвахту, обязав заводчиков «теперь же принять шаги по заготовке сырья», чтобы завод не остановился и рабочие не лишились работы.

Рабочие Надеждинского прииска пожаловались, что хозяин прииск закрыл, а с рабочими не хочет рассчитываться. В прошлые времена они бы и пикнуть не посмели. А теперь Советская власть приказала хозяину продать лично ему принадлежащее имущество и расплатиться с рабочими. Обирать рабочих в рабочем государстве стало невозможно!

Настоящая война между хозяином и рабочими разгорелась на Шерловой Горе.

Небольшой рудник в этом поселке принадлежал трем предпринимателям. Двое из них его и в глаза не видели: они жили в Петербурге и только получали за добытую руду деньги. Третий «пайщик» — немец Эмерик — жил на Шерловой Горе. Он и был настоящим хозяином: вел все дела рудника, обманывая не только рабочих, но и своих сотоварищей.

От казны Эмерик не раз получал денежную помощь, но ни разу не рассчитывался с рабочими вовремя.

Как-то рабочие заметили, что Эмерик собрался вывезти в Читу всю добытую вольфрамовую руду. Рабочие запретили ему это делать, пока он не рассчитается с ними. Эмерик съездил в Читу и привез деньги для расчета. Но вместо десяти тысяч раздал только пять. Рабочие заявили, что пока он не раздает остальные деньги, они его с рудника не отпустят.

Наутро Эмерик «нашел» немного денег (якобы занял у подрядчика Харанорских копей). Чувствуя неладное, рабочие устроили ревизию. И тут хозяин куда-то исчез. Обыскали весь поселок — нет! Тогда рабочий Г. Владимиров сел на лошадь и погнал ее в Харанор. Около Харанора он нагнал беглеца и доставил его прямо в Совет рабочих депутатов.

Собралась рабочая власть — шахтеры, извозчики, землекопы — и потребовала отчета. Оказалось, что месяц назад Эмерик получил от Советской власти ссуду 70 тысяч рублей — вольфрам стране был очень нужен — и неизвестно куда ее израсходовал.

Эмерик, выслушав все обвинения, перешел в наступление. Он вытащил удостоверение Горного совета на право вывоза руды и заявил с апломбом:

— Считаю себя полным хозяином рудника и не признаю никакого вмешательства в дела ведения работ на руднике.

Секретарь в протоколе написал: «Постановили отстранить от заведования, впредь до выяснения обстоятельств дела объявить домашний арест» И тут вдруг один из членов совета заметил, что карман буржуя неестественно оттопыривается.

— Гражданин Эмерик, у вас есть оружие? — спросил он.

— Нет! — сказал Эмерик.

— А это что? — и рабочий резким движением выхватил из кармана «гражданина» браунинг.

Эмерика отправили в Читу, а секретарь стал переписывать протокол: «Постановили: ходатайствовать о немедленной национализации рудника Шерловая Гора, предложив служащим и рабочим Шерловой Горы немедленно приступить к описи всего имущества рудника, каковую и представить на утверждение местной организации с предварительной заверкой наличности имущества, вопрос же_об управлении рудником разобрать особо в согласии с центральными органами.

Председатель С. Панковский.

Секретарь Матафонов.

Члены Соболев, Фудленко».

Протокол звучал суховато, зато таких документов не знала история царского управления.

Золотопромышленники братья Шумовы больше, чем кто-либо другой, обсчитывали и притесняли рабочих. Теперь Совет рабочих депутатов приказал им завести на каждого рабочего расчетную книжку. Братья Шумовы не выполнили приказа. Их предупредили, а потом передали прииск государству.

Во многих местах стали открываться народные клубы, появилась своя, пролетарская газета «Забайкальский рабочий». Она выходила и одиннадцать лет назад, но тогда удалось выпустить лишь восемь номеров: Ренненкампф разгромил большевистскую организацию. Чтобы отныне газета выходила регулярно, члены профсоюза и члены партии на отчисления от своей зарплаты купили для нее типографию.

В Чите начали печатать свои, советские деньги. На них был нарисован рабочий с молотом.

Раньше никому не было дела до того, сколько и чего посеет крестьянин и есть ли у него семена. Интересовало это только кулаков и то с одной стороны: нельзя ли нажиться?

Теперь же, в конце марта 1918 года, в Чите собрался съезд рабочих, крестьян и солдат. Было решено: тем, у кого нет семян, купить их у того, у кого они есть. Но только по цене, которая установлена земельным отделом. Если у богатого много хлеба, а он бедному на семена продать не хочет, то надо у него этот хлеб — отобрать. Ну а если бедняку даже купить не на что, Советская власть даст ему взаймы. А когда он вырастит хлеб, то вернет не в двойном размере, как кулакам, а столько же, сколько брал. Кроме того, рабочие Забайкалья решили внести дневной заработок для приобретения семян совсем бедным семьям.

Комиссариат земледелия и специальные «комиссии по обсеменению полей» обратилась ко всем хлеборобам с советами и предложениями: «Засевайте миром пустующие пашни, если таковые окажутся в вашем селении. Стремитесь к тому, чтобы ни один клочок пашни не оставался незасеянным.

Если нет хлебных семян, засаживайте пашни картофелем, окучивая раза два в лето, нет картофеля — сейте гречиху. Увеличивайте площадь огородов и делайте запасы овощей на зиму».

В это же время Советская власть стала думать и о лечении людей. Пригласили в Читу арендаторов забайкальских курортов и стали выяснять, куда сколько рабочих можно отправить. Переговоры вел представитель Всероссийского союза увечных воинов М. Воскобойников. Вот запись этого разговора.

Поляков (курорт Дарасун): У нас всего девяносто комнат и восемнадцать номеров. Все они уже давно сданы. Да и с продуктами трудно: надо их покупать со стороны.

Воскобойников. Я знал, что арендаторы — полновластные хозяева — заранее сдали квартиры. Мы сами построим на Дарасуне три барака. Продовольствие получим через интендантство. Каким количеством ванн можем располагать? С нас прибыль нельзя получать, но и в убыток не введем.

Поляков. На Дарасуне в день отпускается максимум сто пятьдесят ванн.

Воскобойников. В 1917 году Дарасун отпускал на льготных условиях ванны для двадцати человек, теперь надо больше. Нужны места для увечных воинов, для рабочих и служащих— этих вечных- тружеников, рискующих здоровьем почти всю свою жизнь.

Поляков. Нам эти ванны тоже даром не достаются.

Воскобойников. Мы имеем 220 тысяч рублей на лечение. Владельцы курортов, надеемся, пойдут навстречу. Если мало денег, можем сократить постройку дома для инвалидов, чтобы дать возможность лечиться. Сколько можете дать мест и ванн?

Поляков. (После долгого раздумья). Можем дать в течение всего сезона один барак на тридцать человек и помещение на десять бесплатно, только чтоб в первом сделали пол, а во втором койки. Кроме того, ежедневно 25 ванн по себестоимости.

Воскобойников. Хорошо бы за два сезона 120 человек и 35 ванн ежедневно! А сколько может дать Щиванда?

Представитель Шиванды. 10 бесплатных мест и 10 бесплатных ванн ежедневно, еще разные помещения на 30 человек и ванны за плату.

Сегодня, когда каждый рабочий имеет возможность поехать на первоклассный курорт, этот разговор о бараках и ваннах кое-кому может показаться смешным. Но не забудьте, что, во-первых, рабочие тогда только-только взяли власть в свои руки, а во-вторых, они никогда раньше на курортах не бывали. Одни только ванны там стоили бешеных денег: минеральная — 1 рубль 25 копеек, угленарзанная — 2 рубля, грязевая — 2 рубля 50 копеек, а купание в простой холодной воде — 40 копеек!