Трудные времена, или нищие богачи

Перелистываю старые документы, пожелтевшие газетные-страницы. И словно сам ухожу в те годы.

Забайкалье свободно, а в Приморье все еще идут бои. «Временное приамурское правительство с горсткой героев ледяного похода начинает доблестное наступление на Читу», — возвещают белогвардейские газеты. Владивостокское «правительство» пишет письма давно не существующей царской фамилии, что оно «постановило довести начатое дело возрождения Родины до победного конца и в Московском Успенском соборе возложить императорскую корону на голову венценосного потомства дома Романовых».

В Якутии разбиты последние банды. Там впервые отливают якутский шрифт, чтобы на родном языке печатать учебники. В Бурятии оборудуется сразу три больницы, четыре амбулатории, десять фельдшерских пунктов. У новой власти нет денег, нечем даже заплатить учителям. Но на лечение бурят отпускается 120 тысяч рублей золотом.

В Советской России свирепствует голод. Из последних двадцати лет урожайными были только пять. Мировая и гражданская война окончательно разрушили крестьянские хозяйства. В иных семьях совсем не осталось тягла. В иных погибли кормильцы. Поля и так зарастали бурьяном и лебедой, а тут еще. засуха спалила весь урожай. В газетах появились страшные сообщения:

«В Бугульминском уезде из 300 000 населения голодают 290 000. Накануне голодной смерти 25 000 человек».

«Готовят могилы. Саратов. Голодные доедают последних собак и кошек. В последнее время в пищу пошла старая овчина: шерсть спаливается, кожа разваривается и съедается. Крестьяне заранее готовят себе могилы. Поезда, приходящие из Пугачевска и Уральска, выбрасывают по 25–10 трупов».

«За последнюю неделю на улицах Одессы подобрано 276 трупов умерших от голода. За весь март поднято 1336 трупов».

Советское правительство решило взять в голодном 1921 году из монастырей и церквей золото, серебро и драгоценные камни, чтобы купить хлеб и спасти умирающих. Церковники драгоценности спрятали, их удалось взять всего лишь на шесть миллионов. На помощь умирающим пришли рабочие и крестьяне из других губерний. Уж на что разграбил Забайкалье Семенов, но и здесь, отнимая от себя далеко не лишний кусок, жители собирали голодающим посылки. Когда через два года опять случится неурожай, правительство уже само выдаст каждому хозяйству по 22 рубля денег и 27 пудов семян.

Забайкальцы отправили в города, где умирали от голода люди, несколько питательных поездов. В этих поездах были санитарные вагоны и кухни, вагоны с мукой, зерном, сухарями. Чуть позже они приняли у себя почти три тысячи вывезенных оттуда детей. Голодающим отчисляли деньги из зарплаты, собирали одежду, вещи. А между тем в Забайкалье люди тоже жили голодно и холодно. Когда в Чите молодежь собралась на съезд, оказалось, что делегаты ходят голодные. Секретарь обкома В. Гамберг вынужден был написать в городской продовольственный отдел, что обкомол просит выдать комитету хлеб «для вечернего чая пятидесяти делегатам облсъеэда молодежи. Получая только обед, делегаты голодают, и вечерний чай для них необходим».

В Нерчинске комсомольцы записывали в решении: «По возможности дрова доставлять в уком (уездный комитет), ибо достать невозможно». А в Чите просили «выдать для нужд отъезжавших в область инструкторов 20 фунтов простого мыла, 20 фунтов свечей».

Не подумайте, что мыло и свечи были нужны лично инструкторам. Они их везли в подарок уездным комитетам.

Чтобы выписать для изб-читален газеты, купить книги, керосин, нужны были деньги. Чтобы их добыть, сельские комсомольцы сообща распахивали землю, сеяли хлеб, а осенью его продавали.

Детям с 14 лет пока еще разрешалось работать: не все могли ходить в школу. Но профсоюзы теперь строго следили, чтобы они работали в день не больше четырех-шести часов.

В Чите тогда и не мечтали о детской библиотеке, музыкальной школе или доме пионеров. Педагоги и комсомольцы мечтали об обыкновенном ночлежном доме, в котором могли бы ночевать зимой сто беспризорников.

Да, очень трудные были времена, Четыре года шла империалистическая война, три — гражданская. Десятки тысяч забайкальцев погибли в окопах, были замучены семеновцами. Железнодорожные пути и мосты были разрушены, паровозы и вагоны Семенов угнал в Маньчжурию. Зарплату рабочим платили хлебом, ботинками, рубашками. На заводах для зарплаты стали пахать огороды и сажать овощи. А на Арбагарской шахте соорудили мельницу, чтобы полученную за помол муку выдавать шахтерам.

Работы тоже для всех пока не хватало: многие предприятия были закрыты. В газетах замелькали заметки: «У нас много безработных, чуть ли не голодающих комсомольцев». «Для сведения безработных: профессиональный союз работников колбасного производство в г. Иркутске просит безработных этой отрасли труда не приезжать в г. Иркутск, вследствие острой безработицы».

Но как ни трудно приходилось рабочим, они знали, что завоевали самое главное — свободу, 8-часовой рабочий день и все права.

В деревне положение было хуже. Там еще многие жили по принципу: моя хата с краю. Вот несколько писем:

«Наш Борзинский поп живет припеваючи. Отслужит обедню или панихиду — в хлеву у него пополнение… в виде барашка или свинки».

«У Григорьева Михаила дочь в комсомол вступила, и когда он об этом узнал, то избил ее до полусмерти и сказал: ты коммунистическую заразу в дом не неси. Где же сельские власти?»

«Бедноты у нас много, да сама деревня не богатая. Коли бы не соседний прииск, беда бы была. Да и сейчас многим пришлось уйти батрачить в соседние деревни. Особенно плохо девушкам — темнота, безграмотность. Нужна помощь нам в деле организации бедняцкой артели… Помогите!»

Столько в этом слове «помогите!» отчаяния, жалобы, мольбы!

Только очевидцы могут по-настоящему оценить все изменения, происшедшие с тех пор в деревне. Мы же можем изучать их лишь по документам.

В один из зимних вечеров 1921 года собрались вместе бедняки села Кондуй, что недалеко от Борзи, и задумались: «Как жить дальше?» Не одну самокрутку они выкурили, прежде чем написали: «Обсудив нашу крестьянскую жизнь и найдя ее безотрадной, нашли необходимым организовать сельскохозяйственную коммуну и что только общими дружными усилиями этих коммун можно поправить разрушенное хозяйство… Для направления жизни коммуны просим прислать сведущего инструктора».

Инструктор приехал, рассказал, как можно «направить жизнь коммуны». Записалось в коммуну десять человек. Хлеба у всех был «недохват», соли и мыла не было вовсе, семян тоже. Хозяйство получилось такое: домов — 9, сараев — 1, амбаров — 1, бань — 2, конных мельниц —2, телег—11, сбруй — 13, седел — 7, топоров—10, плугов — 6, борон—13, косилок — 1, граблей — 3, кос — 14, лошадей — 23, пахотных земель — 36 десятин, хлеба — 64 пуда, картофеля — 41 пуд, мяса — 4 пуда.

Стали коммунары работать все вместе. А еще через два месяца председатель и секретарь составили отчет. Много читал я рассказов о коммунах и первых колхозах. Но ни один из них не трогал меня так, как этот бесхитростный документ, торопливо написанный на грубой серой бумаге.

«Описали имущество. Хлеба без посева на месяц. Стали менять на скот, определили для этого двоих, определили одного для ремонта телег, другого отправили на съезд сельскохозяйственных коллективов в Читу. Третий за него секретарил в поселке, четвертый был поселковым учителем. У двоих истек отпуск, и они опять пошли служить. (Они были народоармейцами). Один поливал под посев пашни, один болел. Все ж, что намечалось, было ко 2 мая сделано, а сена ни клочка (скормили осенью проходившей народоармии). Потому стали косить ветошь, пахали в две сохи, остальные городили и поливали. Засеяли 7 десятин полеванной земли, посеяли 70 пудов. Хлеб был взят в Жидке, были б семена, посеяли б больше, хоть лошади и сами полуголодные. Потом опять отправили поменять скот на хлеб, он проехал — 7–8 деревень и не мог, у знакомого китайца потом купил 20 пудов ярицы. 31 мая часть коммунаров идет для заготовки леса, годного для поделки, который коммуна хотела отвезти в безлесые деревни на Аргуни или же — купить на него товар, затем наменять хлеба.

Вот каковы дела с приобретением продуктов, не говоря уже о соли, чае, мыле, которых коммуна и крошки не имеет, одежда тоже износилась.

Председатель с/х коммуны Т. Эпов.

Секретарь Л. Попов».

А несколько лет назад в селе Нарасун я сделал такую запись: «На каждого трудоспособного колхозника приходится в артельном хозяйстве: земли — 27 гектаров, овец — 50, крупного рогатого скота — 12». Это — «пай» каждого колхозника. Он, его никогда не вносил в общий котел, как те коммунары. Но имеет с них постоянную прибыль.

Раньше по Онону крестьяне и казаки жили гораздо богаче, чем в иных местах Российской империи. Но и тут они имели только по 2 гектара земли на душу — в десять с лишним раз меньше, чем теперь. На два хозяйства приходилось тогда в Нарасуне пять лошадей. Сейчас на каждого колхозника приходится по десять лошадиных сил (лошади нынче не в моде).

Недавно в Чите колхозники из Красного Чикоя устроили выставку одежды и домашних вещей тех лет. Выставка вызвала широкий интерес. Люди с большим любопытством разглядывали зипуны, курмушки, чирки и деревянные миски. Ведь все это давно ушло в историю. Организаторы выставки потратили уйму времени, чтобы разыскать эти вещи: в селах теперь и культура городская и одежда.

Но хорошая жизнь наступила далеко не сразу. В двадцатых годах даже такая нищая артель, как Кондуйская, была большим шагом вперед. Сообща обрабатывать землю было куда легче.

В одной из листовок того времени говорилось: «Товарищи! Мы страшно богаты. Мы так богаты, как редко бывают наши народы. У нас есть все, мы ходим и топчем ногами наше богатство и не замечаем его, не видим его, не знаем о нем. У нас под ногами миллионы, миллионы пудов железа, самого лучшего в мире. Сколько плугов, литовок, топоров, рельсов, инструментов разных можно понаделать из него, У нас под ногами олово и свинец, у нас серебра несметное количество, у нас не счесть драгоценных самоцветных камней. У нас леса на тысячи верст, у нас рыбы, у нас дальние луга некошеные, нехоженые.

Мы богачи… Мы богачи, сидящие на сундуке, не знающие как открыть его. А если бы открыли, то могли бы скупить полсвета. Но к сундуку есть ключ. Этот ключ — работа. Если мы примемся за дело, то не только внуки и дети наши, но и мы сами будем счастливы».

 

ДЕРЕВЕНСКИЕ ЧУДЕСА

Когда мне было шесть или семь лет, в нашем доме появился сепаратор. Это событие врезалось мне в память, и я до сих пор помню его во всех подробностях.

Заносить сепаратор помогали отцу все соседи, хотя он мог бы легко справиться с этим сам. Каждому ребенку его отец кажется необыкновенным силачом. Но мой отец силачом был на самом деле. В праздники, когда люди не работали, он на спор провозил на себе шесть человек из одного конца деревни в другой.

…Сепаратор осторожно распаковали и торжественно водрузили на стол. Кузнец Бутаков взял из ящика растрескавшимися пальцами тонкое стальное ситечко и задумчиво сказал:

— Ишь, паря, тонко-то каково, словно кружево стальное связано… Вот и мы дожили до человецкой жизни: вон даже сепаратор появился…

И он разволновался так, словно это был не аппарат для перегонки молока, а искусственный спутник земли.

А в окна, отталкивая друг друга, заглядывали ребятишки. Как они завидовали мне, что я мог подержаться за блестящую ручку и даже повернуть ее!

Таких событий в те годы было много. Событием номер два (конечно, для нас, ребятишек) был обыкновенный замок-молния. Его выписали по почте для Генки Арестова. Арестовы первыми в селе узнали, что кое-какие товары можно выписывать по почте. Тогда уже начал работать посылторг, но он был в диковинку. Из нашего села больше никто ничего через него не заказывал. Было просто непонятно, как это может прийти по почте, как письмо, рубашка или калоши. А спросить, как это делается, и этим показать свою неграмотность, никто не хотел.

И вот по почте Арестовым пришел замок-молния. Генка Арестов, ученик нашего класса, в этот день выглядел именинником. Еще бы: он пришел в школу в рубашке без пуговиц, с диковинной змейкой. Три дня мы только — и делали, что уговаривали его расстегнуть да застегнуть эту змейку. И успокоились лишь тогда, когда она сломалась. Учитель наш очень этому обрадовался.

К трактору мы уже привыкли. Трактор вошел в нашу жизнь, когда мы еще ходили в колхозные ясли. Это был «колесник» — колесный трактор, но не такой, какие выпускаются теперь. Колеса у него были сплошь металлические. Передние — с ободом, а задние — с длинными треугольниками-шипами. Когда трактор шел по дороге, за ним оставались глубокие вмятины, словно кто-то вбивал в землю клинья.

А вот велосипед нас ошеломил. Первый велосипед появился все у того же Генки Арестова и пришел он снова по почте! Когда и где Генка научился ездить, мы не знали и над этим не задумывались. Мы были уверены, что это дается от природы, как и способность щелкать на счетах. Колхозного бухгалтера мы всегда считали волшебником, думали, что он считает на слух, по звуку костяшек.

Через несколько месяцев в нашу деревню прикатило невиданное чудо: маленький деревянный вагон на деревянных колесах. Это был первый автобус «Амо». Он пришел с соседней станции Куки, где начал работать детский санаторий.

Шофером автобуса был наш сосед — дядя Петя Хвостов. Он прокатил нас за деревню, а когда дорога пошла в гору, — высадил. Тогда нам было обидно, а теперь я понимаю, что у автобуса был очень слабый мотор и подняться с нами в гору он бы не смог.

После того как укатило деревянное чудо, на село надвинулось новое событие. Вдоль улицы колхозники стали вкапывать деревья с обрубленными сучками, а к ним подвешивать медные веревки.

День, когда в селе зажглись лампочки Ильича, я не мог не запомнить. В этот день я был самым счастливым из всех деревенских ребятишек: отец взял меня с собой на электростанцию. Он был колхозным бригадиром и отвечал за технику. (Увы, я не оправдал его доверия: испортил самую торжественную минуту.

Сейчас, когда я изредка проезжаю свое село, я всегда удивляюсь: мне кажется, что сарай, в котором тогда находилась колхозная электростанция, съежился и наполовину ушел в землю. Это здание мне почему-то всегда вспоминается. высоким, светлым и необыкновенно просторным. Так вот, в том высоком, светлом и необыкновенно просторном зале уже собрались люди: гости из соседних сел, члены правления, председатель. Все были разнаряжены в праздничные рубахи, от некоторых пахло вазелином.

Отец сказал: «Сейчас пустим». А я, чтобы не про-_ зевать, когда кого-то куда-то будут пускать, забежал с другой стороны странной машины, смахивавшей на паровоз. Торопясь, я запнулся о какое-то ведро и растянулся в скользкой маслянистой луже. А когда поднялся на ноги, с моих новых брюк текла грязь.

— Эх ты! — сказал чуть побледневший отец и взял меня за ухо. — Все испортил!

Я редко видел отца таким огорченным. Оказалось, что я разлил масло, без которого никак нельзя было пустить локомобиль. Пришлось идти на склад…

В те годы мы без конца удивлялись всем этим маленьким и большим чудесам — сепаратору, замку-молнии, автобусу. И жизнь нам казалась необыкновенно интересной.

Не представляю себе, как бы царское правительство сладило с разрухой. А вот пролетарская власть восстановила хозяйство быстро. Это благодаря тому, что деньги, которые раньше текли в карманы буржуям и на которые они купались в шампанском, теперь шли на благо трудящихся. Людям жилось еще трудно, но зато они знали, что работают на себя.

На съезде партии Ленин сказал: рабочие должны строить социализм вместе с крестьянами. Крестьянам надо помочь восстановить хозяйство, потом наделать машины и начинать создавать колхозьк

Ленин рассказал, е чего надо начинать — строительство новой жизни, что делать. И Советская страна по его указаниям начала восстанавливать разрушенное хозяйство.

Последние банды белых и интервентов были вышвырнуты из Приморья. Через год после съезда рабочие на своих собраниях стали требовать, чтобы на Востоке также установили Советскую власть. В ноябре 1922 года Владимир Ильич прислал в Читу телеграмму, в которой поздравлял население всего Дальнего Востока с освобождением от последних интервентов и белогвардейцев. Вскоре Дальневосточную Республику приняли в состав Советской России. А в январе 1924-го на Чите-1, в клубе «Красный Октябрь» шел устный журнал. Журналист Матвеев-Бодрый рассказывал рабочим об Ильиче. Вдруг в президиум принесли телеграмму. Зал, предчувствуя недоброе, насторожился. Побледневший председатель шепотом прочитал: «Из Москвы… Ильич… скончался». Зал зарыдал, всюду погас свет, на улице гудели гудки…

Владимир Ильич умер, но страна свято помнила его наказ: работать, учиться, строить. И горячая работа началась во всех уголках страны. Люди словно мстили врагу работой за смерть своего учителя. Как паровоз, трогающий с места тяжелый состав, страна стала постепенно набирать скорость.

В нашем краю крупных строек тогда не было, но все равно жизнь менялась буквально на глазах.

Газета «Забайкальский крестьянин» сообщала: «Забайкальский губисполком постановил: передать в распоряжение волисполкомов все здания бывших каторжных тюрем для культурно-просветительных и хозяйственных целей».

«На Петровском заводе раньше делался инструмент для царских приисков и кандалы. Теперь рабочие делают ковкий чугун и отправляют его в Киев, Ленинград, Харьков».

Тарбагатайские копи пришлось закрыть, потому что электростанцию с нее шахтеры послали в Черемхово, где она была нужнее. Но зато намного увеличилась добыча угля на Черновских копях. Если бы в прошлые времена там кончился бикфордов шнур, шахтеры прекратили бы работу. А теперь нашли выход из положения: стали пропитывать газеты порохом и сворачивать в трубки.

(Во время Отечественной войны в Балее вот так же израсходовали все подшивки газет. Горнякам не из чего было делать взрывные патроны, и они их склеивали из бумаги).

На Читинском кожзаводе стали выпускать по тридцать тысяч пар чирочных кож в год. Чирки — это нечто вроде лаптей, только из цельного куска кожи. Если вырезать очень широкую и длинную подошву из мягкой кожи, а края стянуть ремешком, получится «чирок». В те годы было не до туфель, даже чирки были роскошью. Даже пятью-семью годами позднее комсомольцы, строившие Комсомольск-на-Амуре, были очень рады, когда им привезли баржу лаптей. Правда, огорчало их то, что ни у кого не было портянок. Подумали они, подумали и послали в Хабаровск ходока. Ходок Костя Зангиев дошел до самого Блюхера. В Хабаровске устроили аврал по сбору портянок. И вскоре ликующие строители криками «ура» встречали синие, зеленые, красные лоскуты материи.

Каждая мелочь была в те трудные годы на вес золота, не говоря уже о железе, чугуне, угле. Тому же Зангиеву пришлось потом лететь во Владивосток за куском олова, без которого нельзя было монтировать электростанцию. На всю стройку он привез всего три килограмма. И то начальник стройки половину куска отрубил и спрятал у себя дома, чтобы не истратили сразу. Только немного позже, когда у нас в Забайкалье был построен Хапчерангинский комбинат, с оловом в стране стало легче.

Страна с каждым днем все гуще покрывалась строительными лесами. На Днепре строилась гидроэлектростанция. На Урале и в Кузбассе — металлургические комбинаты. В Москве и Горьком — автомобильные заводы. В Челябинске и Харькове — тракторные, в Саратове — комбайновый заводы.

 

ЗРЯ СМЕЯЛСЯ РОБЕРТ ГРАНТ

У нас в Забайкалье заводов-гигантов не строили, но страна не могла обойтись без забайкальцев. Оборудование Волховской ГЭС, многие станки для новых заводов пришлось закупать за границей. А для оплаты требовалось золото. Зарплату иностранным инженерам, которые учили у нас рабочих, тоже выплачивали золотом. Пришлось срочно строить новые шахты и фабрики в Балее: карийское золото давно уже перекочевало в карманы царя.

До революции в Балее тоже добывали золото. Но только из песка. Добывали его все те же каторжники. Чтобы они не могли убежать, их приковывали к тачкам, а на ноги надевали кандалы. Приходили сюда на заработки и жители соседних деревень. Их работа была той же каторгой, только без кандалов и охраны. Некоторые каторжники, освободившись, тоже оставались здесь. Это они во время гражданской войны организовали легендарную «золотую сотню».

В Балее до сих пор сохранился дом, в котором в октябре 1919 года приискатели приняли решение создать этот партизанский отряд.

В первые же годы Советской власти геологи под золотоносными песками нашли золотоносную руду. Золотоносная руда — это жилы обычного кварца, в котором вкраплено золото. В руде золота — гораздо больше, чем в песках, но и добывать его намного труднее.

На месте старых каторжных разработок горняки Балея стали проходить шахты. А чтобы построить контору нового комбината, разобрали и сплавили по Унде тюрьму. (Это была тюрьма Казаковского промысла, куда поначалу был привезен поэт Михайлов. Теперь все забайкальские тюрьмы использовались по новому назначению).

Недалеко от шахты построили обогатительную фабрику. Ее многие годы называли иловым заводом или американской фабрикой. Оборудование для нее привезли из Америки, а размолотая на ней руда действительно походила на речной ил. Второго такого аппарата для осаждения золота с помощью цинковой пыли тогда в Советском Союзе не было.

Прошло немного времени. И вот в один из осенних дней кладовщик расписался в получении первых шести килограммов балейского золота.

С каждым месяцем Валей давал золота все больше и больше. Сначала фабрика пережевывала пятьдесят тонн руды в сутки. Потом сто, сто пятьдесят, двести.

Прошло немного времени, и балейцы пустили в ход еще одну фабрику. Промывать же пески они заставили специальный корабль-драгу. Через четыре года молодой рудник стал давать золота в два раза больше, чем все прииски на знаменитой Лене!

Поначалу баденским горнякам приходилось несладко. Жили они в саманных избушках и в бараках. Столовая находилась в землянке, клуб — в мазанке. Точно так жили, по рассказам стариков, до революции вольнонаемные приискатели из соседних сел. Их бараки ничем не были разгорожены, в них они справляли именины, в них же отпевали покойников. Но раньше так жили всегда, без всякой надежды на то, что когда-нибудь будут жить лучше. А теперь все видели, что под Золотой горкой строятся для них новые дома. Да такие, что и не снились в этих краях: каменные, со всеми удобствами.

Скоро у горняков начались новоселья. Теперь радость новоселов тех лет может показаться чрезмерной: слишком уж мы привыкли к благоустроенным домам. Но когда, скажем, стволовой Василий Николаевич Кузьмин переехал в двухкомнатную квартиру с паровым отоплением и водопроводом, он чувствовал себя царем. Его жена Анна Васильевна ходила из комнаты в комнату и не верила своим глазам: уж не снится ли? Всю свою жизнь ее родители, да и она сама с мужем жили в мазанке величиной меньше ее нынешней кухни. А теперь — хоромы? Ни воды не надо носить, ни печь топить. (Эти ощущения очень точно передал В. Маяковский в стихих о том, как литейщик Иван Козырев вселялся в новую квартиру).

Справив новоселье, горняки веем поселком начали строить дом культуры. Строили его сообща, после работы. На новостройку приходили к домохозяйки, и ночной сторож, и директор комбината. А на открытие дома культуры в Балей приехала группа актеров из Московского театра имени Вахтангова. И играл им с этой едены знаменитый актер Б. Щукин, который в фильмах «Человек с ружьем» и «Ленин в Октябре» создал незабываемый образ Ильина. И это всего через пятнадцать лет после свершения Октябрьской революции?

Народный комиссар тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе все время интересовался, как живут в Балее рабочие.

— Как они питаются, как одеваются, какое у них настроение? — спрашивал он директора, комбината, бывшего секретаря Центрального Комитета комсомола А. Мильчакова.

— Живут хорошо, — рассказывал директор. — Строим рабочим новые дома, сотни семей строят свои домики, даем ссуды.

— Ас промтоварами как, хорошо ли снабжают? — допытывался нарком.

— Хорошо снабжают, да достатки растут. Большой спрос на добротную одежду, кожаные сапоги, валенки. Нужны велосипеды, патефоны, фотоаппараты, радиоприемники.

И нарком распоряжался отгружать на Бадей больше этих товаров, чтобы рабочие могли купить все, что им надо. Ведь Бадей чуть, ли не с первого дня за хорошую работу был занесен на Всесоюзную красную доску.

Когда в Балее добыли первую руду, сюда приехал из Америки инженер-консультант по горным работам Роберт Грант. Попробовал он гранит, через который надо было добираться к золотым жилам, и сказал: «Крепок, как шорт».

По крепости балейские породы были точь-в-точь, как на знаменитых американских рудниках «Голь-филд» и «Консолитейтед» в Неваде. Там в это время поставили рекорд: шестьдесят восемь метров проходки в месяц. А в Донбассе до революции проходили максимум сорок два метра, хотя породы там были в три раза мягче.

И вот балейские горняки задумали побить американский рекорд. Но Роберт Грант поднял их на смех. Он сказал:

— В Америке на шахтах полная механизация, а здесь вагонетки в шахте возят слепые лошади, из шахты на фабрику руду везут в таратайках. Ничего у вас не получится!

Из Чикаго в Балей должны были прислать бурильные молотки. Американец посылал телеграмму за телеграммой, но Америка молчала. Ничего не дождавшись, американец уехал. А в Балей пришли бурильные молотки — перфораторы из Ленинграда — наши, советские.

На третий год работы балейцы побили дореволюционный рекорд Донбасса. Еще через два года подобрались вплотную к американским нормам, установленным для высокомеханизированных рудников. И тут все газеты облетела весть о том, что донбасский шахтер Алексей Стаханов добыл за смену угля столько, сколько добывало 15 человек.

В Балее, как и во всей стране, стали подсчитывать: а что можем мы?

— А ничего не можем, — говорили некоторые. — Разве можно сравнить мягкий уголь и твердую руду?

— Нет, — сказал проходчик Петр Худяков, — нельзя. И все-таки надо попробовать.

Долго горняки ломали голову, как работать лучше. И придумали много интересного. Они прямо под землей устроили склад динамита, чтобы не терять времени на его доставку во время работы. Потом стали взрывать породу среди смены, сделали много хитрых приспособлений, по-другому распланировали время. И вот Петр Худяков дал две нормы. Степан Бахтиданов — три. Не успели их поздравить с успехом, как Угреннинов сработал за пятерых!

Стахановцев становилось все больше. Количество бурильщиков вскоре сократили на 14 человек, но оставшиеся отлично справлялись с работой. За ними стали тянуться и другие рабочие.

В конце года буровики Балея почти утроили план. И тогда решили 31 декабря провести стахановские сутки, чтобы встретить Новый год трудовым подарком.

В тот день люди поднялись чуть свет. В шесть часов они начали работу и работали до вечера. За работающих переживал весь поселок. Ребятишки то и дело бегали на шахту и на фабрику. Женщины носили туда обед.

Когда закончили работу и подсчитали, что сделано, сами не поверили. Если до этого были рекорды у отдельных горняков, то теперь шахта вместо 460 тонн выдала полторы тысячи тонн руды. (Она на такое даже и рассчитана не была). Забойщики Стеблюк и Шелковников работали за шестерых. Фрезеровщик Колодежный — за пятерых. Слесарь автобазы Коллегов — за семерых. А столяры Ведерников и Самаркин за восьмерых!

В этот день был побит рекорд американцев по проходке. И побит не на какие-то сантиметры, а на целых 13 метров!

Через полмесяца стахановские сутки повторили.

И снова комбинат дал руды и золота в три раза больше, чем было запланировано.

Вскоре из шахты вывели лошадей и спустили туда электровозы нашего советского завода «Динамо». Работа пошла еще веселей. Буры из некрепкой шведской стали начали оснащать советским победитом. Балейцы сами сделали машину, которая нагребала в вагонетку руду. Поднимать ее наверх стали не в вагонеточном лифте-клетке, а в специальном автоматически разгружающемся ящике-скипе.

Балейское золото стало самым дешевым в стране.

В те же годы был построен Хапчерангинский комбинат, который давал больше половины союзной добычи олова. Громоздкое оборудование для него везли по горам и долам за триста километров на специальных телегах, в которые запрягали целые табуны лошадей. Годом позже стали добывать олово на Шерловой Горе, где когда-то хозяйничал Эмерик.

На Калангуе впервые в Советском Союзе был добыт плавиковый шпат. Без плавикового шпата не сварить хорошей стали, так же как без соли — супа. Ни один металлургический завод не обходился и не обходится без нашего плавика: он помогает расплавить и удалить шлаки.

Возили плавик на станцию на лошадях и верблюдах. Однажды, когда туда ушло сто десять подвод, разыгралась страшная пурга. Пригорки обледенели, на дорогу нанесло сугробы. Все понимали, что обоз в пургу до станции не дойдет. А лучше остальных это понимал комсомолец Саша Черепко: он был первым шофером и дорогу знал, как свои пять пальцев.

Коммунисты и комсомольцы были подняты по тревоге. Уже через полчаса двадцать человек шли на лыжах в непроницаемой снежной мгле навстречу — ураганному ветру. Они захватили с собой палатки, продукты, лопаты. С большим трудом отыскали занесенный снегом обоз, поставили палатки, отогрели возниц. А потом трое суток под вой не утихающей метели откапывали из-под снега телеги, полузамерзших лошадей и верблюдов. Девять обмороженных возчиков комсомольцы вынесли на руках. Обоз с плавиком и люди были спасены.

Когда земля сделала вокруг солнца двенадцать оборотов, считая со дня революции, на колхозные поля страны вышло девять тысяч тракторов. Шесть тысяч из них было куплено за границей за золото, три тысячи сделано на советских заводах. Совершила земля еще один оборот — на полях прибавилось тридцать пять тысяч тракторов. А через пять оборотов тракторов стало уже четыреста тысяч!

Недавно Харьковский тракторный завод (он был построен всего за пятнадцать месяцев!) отмечал свой юбилей. Еще работают на заводе люди, которые собирали первый трактор, а сейчас их выпущено сколько! Если бы все эти тракторы выстроить в одну колонну, она бы растянулась от Москвы до Читы!

В нашем колхозе «Новая жизнь» были тракторы Харьковского завода. Неуклюжие, на колесах с острыми шипами, они тогда казались чудом техники, и колхозники готовы были их на руках носить. Потому что стар и мал знали такую арифметику: тракторная сеялка заменяет шесть сеяльщиков, картофелесажалка — 50 человек, комбайн — 100 человек, а о тракторе и говорить нечего.

Крестьянский труд стал намного легче. Одно дело, например, подавать снопы в молотилку и другое дело молотить их цепом. Хоть мы, мальчишки, росли сильными, а с трудом могли поднять палку с тяжелым билом на конце, которым молотили хлеб. Жать серпами выходило все село. Мужчины и женщины работали весь день не разгибаясь. А убирали хлеба столько, сколько комбайн легонько убрал бы за полдня.

Но тракторов еще не хватало, приходилось пахать и на быках. Я тоже ходил за плугом и хорошо помню, как жжет руки от чипиг — ручек плуга. А по ночам всегда невыносимо ломило спину и плечи. Недаром, видно, крестьянский труд называли костоломным.

Чтобы получить технику, обеспечить население новыми товарами, надо было построить сотни и сотни заводов, во многом отказывать себе, работать не разгибая спины. А главное, надо было воспитать нового человека, который другому был бы-не волком, а другом и братом.

 

ВСЕ ЛЮДИ — БРАТЬЯ

Иногда начинаешь задумываться: чем порождены Балей, Калангуй, Хапчеранга — Октябрем или временем? Неужели, если бы не было Октябрьской революции, клады так и лежали бы под землей?'

Нет, отчего же, вероятно, все равно выросли бы и Балей, и Калангуй, и Хапчеранга. Скорее всего, они были бы отданы в аренду иностранным хищникам — капиталистам. Ведь перед революцией в Забайкалье вели разработку наших богатств и французы, и англичане, зарились на наши недра даже капиталисты далекой Канады. Они покупали право на добычу руды, присылали своих специалистов, а рабочих нанимали русских. Им они платили гроши, а прибыли получали огромные. Иностранные капиталисты живо бы превратили наш край в- свою колонию. И на дешевом: рабочем труде наживали бы огромные прибыли. А если бы для них оказалась выгодней механизация, может быть, они бы даже раньше нашего пустили бы электровозы, а руду на фабрику возили бы не в таратайках, а в автомобилях. Технически-то ведь они были куда более крепко вооружены, чем наш народ в первые годы Советской власти!

Но труд был бы совсем не таким. Ни Петр Худяков, ни его друзья не стали бы работать за троих-чет-верых ради того, чтобы капиталист набивал карманы хрустящими червонцами. Ни при одной власти, кроме Советской, рабочие не могли бы стать членами правительства.

То, чего в нашей стране может достигнуть каждый, людям, живущим за рубежом, даже не снится.

Недавно из поездки в Чили вернулся писатель Леонид Соболев. Там, в Сантьяго, он встретил своего школьного товарища, который после революции эмигрировал за границу. Жизнью своей он был очень доволен. «Чем занимаюсь? Держу строительную контору», — с гордостью сказал он. А когда Леонид Соболев рассказал о судьбе остальных школьных друзей (Чухновский стал героем — он участвовал в спасении Нобиле и в поисках Амундсена, Лавров — генералом и так далее), он расплакался и воскликнул: «На что же я растратил свою жизнь?»

Да, Балей, Калангуй, Хапчеранга, возможно, и были бы построены, выросли бы на них комбинаты. Но психология у людей, работавших там, была бы совсем другой: лишь бы урвать кусок для себя, а там хоть потоп… В капиталистических странах это мешает объединиться рабочим для борьбы с капиталистами. И капиталисты умело на этом играют. Они разжигают аппетит людей к деньгам. В Финляндии нам один папаша с умилением рассказывал, как у него в семье здорово поставлено банковское дело. Сын его накопил пятьсот марок. Когда родителям бывают очень нужны деньги, они занимают их у сына. А отдают долг с процентами. Например, берут сто марок, а отдают сто пять.

— Но ведь это же непостижимо, — говорили мы, — брать проценты со своих родителей, наживаться на них!

— Ну как вы не поймете, — раздражался родитель. — Ведь это же дьявольски выгодно! Взял бы я, допустим, эти деньги в банке. Ему бы я все равно должен был вернуть не сто, а сто пять марок. Зачем я эти лишние деньги буду отдавать чужому дяде — я отдам их сыну. И ему хорошо и мне!

Есть тут, конечно, и своя логика, и своя арифметика. Но как же этим развращаются души! Поэтому-то человек в капиталистическом мире поневоле становится волком.

Несколько лет назад четверо наших парней — Федоров, Зиганшин, Поплавский и Крючковский — сорок девять суток продержались без пищи в штурмующем океане. Американские корреспонденты были удивлены одним: как они не съели друг друга?

Они были поражены, что солдаты отказывались от последнего глотка воды, чтобы выручить товарища. Интересно, как бы поступили на их месте те, что даже с родных отцов дерут проценты?

В городе Ртищево живет Галина Степановна Фомичева. Когда в 1942 году фронт приближался к Воронежу, в банке, где работала Галина, в двенадцать мешков упаковали деньги — миллион рублей — и повезли их на восток. Сопровождали деньги управляющий банком, главный бухгалтер и Галина.

После одного из налетов фашистской авиации Галина осталась одна. Днем она везла мешки с деньгами на телеге, на ночь прятала их в кустах. Когда Галина подъехала к Дону, никакого перевоза здесь уже не было. С большим трудом удалось разыскать ей лодку. Дважды переплывала через Дон хрупкая девушка, перевозя народное достояние. А потом снова повезла деньги по разбитым дорогам. И везла их до тех пор, пока не сдала в банк одного из попутных городов. А ведь отвечала за эти деньги не она, а управляющий и бухгалтер!

А вот совсем другие истории. В Америке было уже неско