Притча о бакалейщике и попугае, пролившем благовонное масло

Джалаладдин Руми

 

Китаб ал-Маснави

(Книга двустиший)

 

Маснави-йи ма'нави (Двустишия (поэма) о скрытом смысле)

 

 

Узришь ты сокрытый смысл в

двустишиях, и достаточно

 

 

Книга 1

 

Вступление: Песнь свирели

Вы слышите свирели скорбный звук?

Она, как мы, страдает от разлук.

 

О чем грустит, о чем поет она?

«Я со стволом своим разлучена.[1]

 

Не потому ль вы плачете от боли,

Заслышав песню о моей недоле.

 

Я – сопечальница всех (тех), кто вдали

От корня своего, своей земли.

 

Я принимаю в судьбах тех участье,

Кто счастье знал, и тех, кто знал несчастье.

 

Я потому, наверно, и близка

Тем, в чьей душе и горе, и тоска.

 

Хоть не постичь вам моего страданья:

Душа чужая – тайна для познанья.

 

Плоть наша от души отделена,

Меж ними пелена, она темна.

 

Мой звук не ветр, но огнь, и всякий раз

Не холодит он – обжигает нас.

 

И если друг далек, а я близка,

То я – ваш друг: свирель из тростника.

 

Мне устранять дано посредством пенья

Меж господом и вами средостенье.

 

Коль духом слабые в меня дудят,

Я не противоядие, но яд.

 

Лишь тем, кто следует стезей неложной,

Могу я быть опорою надежной.

 

Я плачу, чтобы вы постичь могли,

Сколь истинно любил Маджнун Лейли.[2]

 

Не разуму доступно откровенье:

Людское сердце – вот ценитель пенья».

 

Будь безответною моя тоска,

Кто оценил бы сладость тростника?

 

А ныне стали скорби и тревоги

Попутчиками и в моей дороге.

 

Ушла пора моих счастливых лет,

Но благодарно я гляжу им вслед.

 

В воде рыбешки пропитанья ищут,

А нам на суше долог день без пищи.

 

Но жизни для того на свете нет,

Кто ищет пищу в суете сует.

 

Кто лишь для плоти ищет пропитанья,

Пренебрегая пищею познанья.

 

Не очень сходны меж собою тот,

Кто суть познал и тот, кто познает.

 

Порвите ж цепь, свободу обретая,

Хоть, может, эта цепь и золотая.

 

И ты умерь свою, искатель, прыть:

Ведь всей реки в кувшин не перелить.

 

И жадных глаз невежи и скупца

Ничем нельзя наполнить до конца.

 

Лишь раб любви, что рвет одежды в клочья,

Чужд и корысти, и пороков прочих.

 

Любовь честна, и потому она

Для исцеления души дана.

 

Вернее Эфлатуна и Лукмана[3]

Она врачует дух и лечит раны.

 

Ее дыхание земную плоть

Возносит в небо, где царит господь.

 

Любовью движим, и Муса из дали

Принес и людям даровал скрижали.

 

Любовь способна даровать нам речь,

Заставить петь и немоте обречь.

 

Со слухом друга ты свои уста

Соедини, чтоб песнь была чиста.

 

Кого на веки покидает друг,

Тот, как ни голосист, смолкает вдруг.

 

Хотя напевов знает он немало,

Нем соловей в саду, где роз не стало.

 

Влюбленный – прах, но излучает свет

Невидимый любви его предмет.

 

И всякий, светом тем не озаренный,

Как бедный сокол, крыл своих лишенный.

 

Темно вокруг и холодно в груди,

Как знать, что позади, что впереди?

 

Для истины иного нет зерцала

Лишь сердце, что любовью воспылало.

 

А нет там отраженья – поспеши,

Очисти зеркало своей души.

 

И то постигни, что свирель пропела,

Чтоб твой отринул дух оковы тела.

 

 

Притча о бакалейщике и попугае, пролившем благовонное масло

И кто-то в заблуждении глубоком

Себя считать готов под стать пророкам.

 

Мы тоже, мол, сродни мужам святым;

Мы, как они, едим, и пьем, и спим.

 

Сии слепцы не чувствуют различья,

Равняя все: ничтожность и величье.

 

Что делать, с одного цветка берет

Змея свой горький яд, пчела – свой мед.

 

Две кабарги в долине обитали,

Одни и те же травы их питали,

 

Но мускуса дала одна немало,

И лишь навоз другая даровала.

 

Двух тростников так схожа красота,

Но сахар в том, а в этом пустота.

 

Таких примеров тьма, и человек

Все постигает, доживая век.

 

Книга 2

 

Книга 3

 

О том, как горный козел теряет рассудок, завидя козу

 

Козел в горах пасется высоко,

Меж скал, что от вершин недалеко.

 

Он осторожен, ибо и стрелки,

И звери хищные недалеки.

 

Ему и подобает осторожно

Судить: опасность истинна иль ложна?

 

Но вот он видит горную козу

За пропастью на склоне, там, внизу.

 

И тотчас меркнет свет в его глазах,

И корм ему – пустяк, опасность – прах.

 

Летит он через пропасть, слеп и глух,

Как будто пропасть – это лишь уступ.

 

Но лучники умны, неторопливы,

Козлиный знают нрав и ждут поживы.

 

Им ведомо, что все забудет он,

Внезапным вожделеньем ослеплен.

 

И зверь, чей глас любви подруги кличет,

Становится нетрудною добычей.

 

Ведь и герою собственная страсть

Страшней порой, чем прочая напасть.

 

 

Дерево и незрелые плоды

 

Сей мир подобен дереву, а нам

Уподобляться суждено плодам.

 

Пока незрелы на ветвях плоды,

Они висят, не ведая беды.

 

Но держатся на ветках еле-еле

Плоды, которые уже созрели.

 

Всяк норовит сорвать созревший плод,

Пока на землю сам не упадет.

 

Вот так же созреванье человека

И означает окончанье века.

 

 

Рассказ о ловце змей...

 

Послушай то, что слышал я стократ,

В чем скрытый смысл и тайный аромат.

 

Однажды в горы некий змеелов

Пошел, надеясь обрести улов.

 

Тот, кто избрал в удел исканий путь,

Отыщет, что искал, когда-нибудь.

 

Пускай взыскующий найдет, что ищет,

Ибо исканье – для надежды пища.

 

Охотник змей искал, как ищут клад,

В ту пору был обильный снегопад.

 

И вот во впадине крутого склона

Ловец увидел мертвого дракона.

 

Искал диковинок ловитель змей,

Чтоб легковерных удивлять людей.

 

Хоть мы – цари природы, тем не мене

Ничтожность нас приводит в изумленье.

 

Сам человек себя не познает,

За что и низвергается с высот,

 

На нищенское рубище подчас

Меняя драгоценный свой атлас.

 

Мы змеям продолжаем удивляться,

Хоть сами змеи нас, людей, боятся.

 

Был змеелов своей удаче рад,

Когда тащил диковинку в Багдад.

 

Хоть было тело этого дракона

Огромно, как дворцовая колонна.

 

Ловец пыхтел и думал: всех людей

Я удивлю находкою своей,

 

Скажу, какие претерпел мученья,

Чтоб мне щедрей давали награжденье.

 

И он с трудом по снегу, без дорог,

Свою добычу страшную волок.

 

Однако был живым дракон, чье тело

В снегу застыло и окоченело.

 

Ловец дракона притащил в Багдад,

и каждый был взглянуть на чудо рад.

 

Во многолюдном городе Багдаде

Все удивлялись, на дракона глядя.

 

Все говорили: «Вот какое чудо

Отважный муж принес Бог весть откуда!»

 

На чудище смотреть со всех концов

Текли к базару сонмища глупцов.

 

Чтоб зреть диковинку, валил народ

И змеелову приносил доход.

 

И чернь, и знать, и все, кому не лень,

Крича, бежали, словно в Судный день,

 

Туда, где замертво дракон лежал

Под грудою ковров и покрывал.

 

Ловец, однако, не был простоватым,

Дракона крепким окрутил канатом.

 

Дракон лежал недвижный и слепой,

Меж тем вставало солнце над толпой.

 

Оно взошло на небе и пригрело

Огромное диковинное тело.

 

И шевельнулась, злость в себе тая,

Казавшаяся мертвою змея.

 

Тут люди, видя, что пришла беда,

Стеная, побежали кто куда.

 

Все на пути сметали с перепуга,

Топтали и калечили друг друга.

 

И думал сам охотник, сбитый с ног:

«Что я себе на горе приволок?»

 

Он был как та овца с незрячим оком,

Что волка разбудила ненароком.

 

И проглотил дракон живую плоть,

Что так искусно сотворил господь.

 

И кости всех, которых проглотил,

Змей, вкруг столба обвившись, измельчил.

 

Во льду несчастий, как дракона тело,

Тщета души твоей окаменела.

 

Лед горестей или иное зло

Твоим страстям полезней, чем тепло.

 

Дракон страстей не страшен, спит покуда,

Покуда спит он, нам не будет худа.

 

И ты не пробуждай его теплом,

Чтобы весь век не каяться потом.

 

 

Рассказ о том, как собака...

 

Зимой собака бедная всегда

Сжимается, становится худа.

 

Зимою говорит себе собака:

«Такой я стала тощею, однако,

 

Что мне для сократившегося тела

Жилье построить – шуточное дело.

 

Клянусь, что летом я построю дом,

Притом, пожалуй, с небольшим трудом.

 

Но летом сыто и неторопливо

В тени собака думает лениво:

 

«Я дом воздвигла бы, но чья вина,

Что стала велика я и тучна,

 

И не построить дом такой обширный

Чтоб уместиться мне, большой и жирной!»

 

Когда людей несчастия гнетут,

Они обеты частые дают.

 

Построить дом они клянутся, плача,

Той самой зимней клятвою собачьей.

 

А после все обеты забывают,

Когда немного беды отступают.

 

 

История о том, как суфий...

 

Однажды суфий, человек святой,

Увидел на гвозде мешок пустой.

 

Увидел суфий эту благодать,

И стал в слезах одежды рвать.

 

«Лишь в нем, – воскликнул суфий, – нет коварства!

В нем царство нищих и от бед лекарство!»

 

Кричали: «Вот спаситель наш от бед!»

Другие суфии за ним вослед.

 

Они порой смеялись и рыдали,

Мешок пустой хваленьем восхваляли.

 

У простака вопрос сорвался с уст:

«Что прославлять мешок, который пуст?»

 

Ответили ему не без презренья:

«Ты здесь к чему, ты чужд воображенья?

 

Ступай отсюда, если ты такой,

Что зришь лишь то, что можно взять рукой.

 

В мечтах влюбленный видит днем и ночью

Предмет любви, невидимый воочью!»

 

 

Книга 4

 

Книга 5

 

Рассказ о бедуине...

 

В пыли дорожной пес лежал без сил,

А бедуин вздыхал и слезы лил:

 

«Я так боюсь, что жить мне станет туго,

Когда лишусь единственного друга!»

 

«О чем ты плачешь, человек прохожий?»

Спросил араба нищий странник божий.

 

«Я плачу, путник, от своих забот

Вот пес мой богу душу отдает.

 

Мой пес с отвагой льва и силой бычьей

Мне ночью стражник был, а днем добытчик.

 

Моя собака верная была

Со мною ласкова, с врагами зла.

 

Она улов носила мне, бывало,

И от воров меня оберегала».

 

«Так что ж с собакой приключилось вдруг?»

«От голода, мой друг, ее недуг!»

 

«Терпи, – сказал прохожий, – возмещенье

Порой Аллах нам дарит за терпенье.

 

Но что, скажи, о собеседник мой,

В суме тяжелой за твоей спиной?»

 

«Там хлеб, там мясо, там иная малость

Все, что от ужина вчера осталось».

 

Сказал прохожий: «Если пища есть,

Так что же ты не дашь собаке есть?»

 

Ответил бедуин: «Помилуй боже,

Как пес ни дорог мне, но пища мне дороже.

 

Еду без платы не дают в припас,

Без платы только слезы льют из глаз!»

 

Промолвил странник: «Оглянись вокруг,

Ты – пустотой наполненный бурдюк!

 

Когда еда тебе дороже слез,

Тебя достойней твой несчастный пес.

 

Известно: слезы, пролитые нами,

Кровь сердца, изошедшего слезами.

 

Лишь слезы, что глаза твои пролили,

Не стоят даже придорожной пыли!»

 

 

Джалаладдин Руми

 

Китаб ал-Маснави

(Книга двустиший)

 

Маснави-йи ма'нави (Двустишия (поэма) о скрытом смысле)

 

 

Узришь ты сокрытый смысл в

двустишиях, и достаточно

 

 

Книга 1

 

Вступление: Песнь свирели

Вы слышите свирели скорбный звук?

Она, как мы, страдает от разлук.

 

О чем грустит, о чем поет она?

«Я со стволом своим разлучена.[1]

 

Не потому ль вы плачете от боли,

Заслышав песню о моей недоле.

 

Я – сопечальница всех (тех), кто вдали

От корня своего, своей земли.

 

Я принимаю в судьбах тех участье,

Кто счастье знал, и тех, кто знал несчастье.

 

Я потому, наверно, и близка

Тем, в чьей душе и горе, и тоска.

 

Хоть не постичь вам моего страданья:

Душа чужая – тайна для познанья.

 

Плоть наша от души отделена,

Меж ними пелена, она темна.

 

Мой звук не ветр, но огнь, и всякий раз

Не холодит он – обжигает нас.

 

И если друг далек, а я близка,

То я – ваш друг: свирель из тростника.

 

Мне устранять дано посредством пенья

Меж господом и вами средостенье.

 

Коль духом слабые в меня дудят,

Я не противоядие, но яд.

 

Лишь тем, кто следует стезей неложной,

Могу я быть опорою надежной.

 

Я плачу, чтобы вы постичь могли,

Сколь истинно любил Маджнун Лейли.[2]

 

Не разуму доступно откровенье:

Людское сердце – вот ценитель пенья».

 

Будь безответною моя тоска,

Кто оценил бы сладость тростника?

 

А ныне стали скорби и тревоги

Попутчиками и в моей дороге.

 

Ушла пора моих счастливых лет,

Но благодарно я гляжу им вслед.

 

В воде рыбешки пропитанья ищут,

А нам на суше долог день без пищи.

 

Но жизни для того на свете нет,

Кто ищет пищу в суете сует.

 

Кто лишь для плоти ищет пропитанья,

Пренебрегая пищею познанья.

 

Не очень сходны меж собою тот,

Кто суть познал и тот, кто познает.

 

Порвите ж цепь, свободу обретая,

Хоть, может, эта цепь и золотая.

 

И ты умерь свою, искатель, прыть:

Ведь всей реки в кувшин не перелить.

 

И жадных глаз невежи и скупца

Ничем нельзя наполнить до конца.

 

Лишь раб любви, что рвет одежды в клочья,

Чужд и корысти, и пороков прочих.

 

Любовь честна, и потому она

Для исцеления души дана.

 

Вернее Эфлатуна и Лукмана[3]

Она врачует дух и лечит раны.

 

Ее дыхание земную плоть

Возносит в небо, где царит господь.

 

Любовью движим, и Муса из дали

Принес и людям даровал скрижали.

 

Любовь способна даровать нам речь,

Заставить петь и немоте обречь.

 

Со слухом друга ты свои уста

Соедини, чтоб песнь была чиста.

 

Кого на веки покидает друг,

Тот, как ни голосист, смолкает вдруг.

 

Хотя напевов знает он немало,

Нем соловей в саду, где роз не стало.

 

Влюбленный – прах, но излучает свет

Невидимый любви его предмет.

 

И всякий, светом тем не озаренный,

Как бедный сокол, крыл своих лишенный.

 

Темно вокруг и холодно в груди,

Как знать, что позади, что впереди?

 

Для истины иного нет зерцала

Лишь сердце, что любовью воспылало.

 

А нет там отраженья – поспеши,

Очисти зеркало своей души.

 

И то постигни, что свирель пропела,

Чтоб твой отринул дух оковы тела.

 

 

Притча о бакалейщике и попугае, пролившем благовонное масло

И кто-то в заблуждении глубоком

Себя считать готов под стать пророкам.

 

Мы тоже, мол, сродни мужам святым;

Мы, как они, едим, и пьем, и спим.

 

Сии слепцы не чувствуют различья,

Равняя все: ничтожность и величье.

 

Что делать, с одного цветка берет

Змея свой горький яд, пчела – свой мед.

 

Две кабарги в долине обитали,

Одни и те же травы их питали,

 

Но мускуса дала одна немало,

И лишь навоз другая даровала.

 

Двух тростников так схожа красота,

Но сахар в том, а в этом пустота.

 

Таких примеров тьма, и человек

Все постигает, доживая век.

 

Книга 2