Александр Довженко. НОЧЬ ПЕРЕД БОЕМ

 

– Товарищ командир! Завтра вы поведете нас в бой. Мы все вот тут – и старики, что по полгода уже на войне, и молодые, вроде Овчаренко, идущего в битву впервые, все мы знаем, что завтра бой будет горячий и кое‑кто из нас, конечно, погибнет. Правду я говорю?

Иван Дробот, молодой танкист, с чрезвычайно приятным и скромным лицом, волновался.

– Правду, – ответил просто и спокойно Герой Советского Союза, знаменитый их командир Петро Колодуб. – Продолжайте, Дробот. Что вы хотели сказать перед боем?

– Я хотел спросить вас, хотя о вас пишут во всех газетах и на собраниях говорят как о человеке бесстрашном и неутомимом, хоть вы на вид, извините, такой маленький и не очень как будто здоровый, так вот, откуда оно у вас берется, все это, что говорят и сами мы знаем, что вы из любого пекла выходите победителем; так вот, что вы за человек такой, скажите нам неофициально, как будто мы и не на войне совсем. Где ваш не боевой, а, как бы сказать, внутренний секрет? Может, я не так высказался, извините.

Дробот покраснел от своего долгого и путаного вопроса. Ему казалось, что он неясно выразился, и это его совсем расстроило.

– Нет, хорошо, Дробот. Вы прекрасно и тонко высказали свою мысль, и я с большой охотой вам отвечу, тем более что и секрет такой у меня действительно есть.

Все бойцы и командиры, а их было в землянке человек тридцать, задвигались и, расположившись для долгого и приятного слушания, притихли. Командир умел рассказывать. Они были добрые бойцы, и Петро Колодуб любил их. Отложив на походный столик трубку, он немного выждал, пока стало совсем тихо.

– Это было на Десне, – начал знаменитый капитан, улыбнувшись. – Да... Одним словом, самый обыкновенный наш украинский дед‑рыбалка перевернул мне тогда всю душу.

Кто из бойцов, познавших всю тяжесть прошлогоднего фашистского вторжения, забудет этого деда? Помните осень? Что ни река, то и драма, то и перевозчики‑деды, словно добрые речные духи. Они были смелые, эти деды, суровые и не боялись смерти. Кое‑кто сказал бы, что они не любили нас на переправах. Иной раз их нелюбовь к нам ну прямо‑таки не знала границ. Было такое?

– Было, – вздохнули в землянке.

– Ну так вот, слушайте.

Капитан Колодуб подобрал под себя ноги – это была его любимая поза с пастушеского детства – и, упершись руками в колени, посмотрел на бойцов.

В землянке было накурено. Бойцы сидели в полутьме в самых разнообразных позах, прислонившись друг к другу. Все они были разные, и все родные. Всех их объединяло чувство единой семьи, то незабываемое и неповторимое, что перед лицом ежедневных опасностей сближает на войне чистые сердца воинов, что остается потом у человека самым дорогим воспоминанием на всю его жизнь.

Пройдут года, заживут раны, запашутся вражьи могилы, застроятся пожарища, и многие события перепутаются в седых головах от частых воспоминаний и превратятся в рассказы, но одно останется неизменно верным и незабываемым – высокое благородное чувство товарищества и братства всех бойцов, что уничтожили и стерли с лица земли фашистское безумие.

– Мы отходили без связи, без артиллерии, мы отступали на восток день и ночь. Вражьи клещи вот‑вот должны были сомкнуться перед нами. Мы несли на плечах своих раненых товарищей, падали с ними, проклинали все на свете и шли дальше. Правду сказать, были такие, что и стрелялись в отчаянии и гордости. Были такие, что бросали оружие и с горькой бранью ползли к своим хатам, не имея духу пройти мимо.

Колодуб замолк, задумавшись.

– Нас было немного, человек пятнадцать, – сказал он погодя. – Было несколько танкистов из сожженных танков, были пулеметчики, политработники, два бортмеханика, радист и даже один полковник. Я был тогда еще командиром танка, брошенного на дороге с пробитым мотором. А до войны я был садовником, песни пел, девчат любил, да, кажется, и все.

Капитан Колодуб так тепло и с такой иронией усмехнулся, что за ним усмехнулась вся землянка.

– Мы выбились из сил. Ноги нас уже не несли, наступала ночь. Перед нами, за селом, большая река. Многие из нас не умели плавать. А враги были недалеко.

Нам указали хату перевозчика.

– Тикаете, бисовы сыны? – спросил нас дед Платон Пивторак, выходя из сеней с веслом, сетью и деревянным черпаком. – Богато я уже вас перевез. Ой, богато, да здоровые все, да молодые, да все – перевези да перевези... Савка! – крикнул Платон в соседнюю хатку. – Пойдем, Савка. Надо перевозить – нехай уж тикают. Га?! Пойдем, пойдем, это уже, мабудь, последние!

Савка вышел из своей хаты и смотрел на нас с притворным удивлением. Было ему лет семьдесят, если не больше. Был он маленький, с подстриженной бородкой, очень похожий на икону Николая Угодника, если бы безобразная, как коровий кизяк, кепка не лежала у него на ушах да землистого, так сказать, цвета свитер не висел на нем, как отцовский пиджак на подростке.

За дедом Савкой из сеней вышел здоровый хлопец с двумя веслами.

– Э‑ге‑е! Что‑то вы, хлопцы, не той, не как его, не туда будто идете, – сказал дед Савка и хитро посмотрел на нас. – Одежа вот на вас новая, да и торбочки и ремни, эге, и сами молодые, а заворачиваете, неначе, не туды, га!

– Пойдем, уж довольно, – сказал Платон.

Пошли.

– Успокойтесь, лодка есть, и довольно порядочная,– прошептал я нашему спутнику Борису Троянде, который все время волновался больше всех. Он не умел плавать.

– Вы думаете, они нас перевезут? По‑моему, надо быть очень осторожными, – сдерживая волнение, сказал Троянда.

– Не знаю, чего они так тикают? – сказал дед Платон, идя с Савкой к реке, как будто нас тут вовсе и не было. – Чего они так той смерти боятся? Раз уж война, так ее нечего бояться. Уж если судилась она кому, так и не сбежишь от нее никуда.

– Эге! – согласился Савка. – Уж, как говорится, ни в танке не спрячешься, ни в печи не замажешься.

– Душа несерьезная, разбалованная, – сердился Платон. – Ты возьми моего Левка. Как он на Халхин‑Голе тех самых, как их, бил? Всех до одного вычистил! Читал письмо? Полковник Левко Пивторак, я понимаю! А это казна – що, не люди.

Мы шли молча тропинкой в густом лозняке. Деды шли впереди с сетками и веслами, очень медленно, как на обычную рыбную ловлю, и, казалось, не обращали внимания ни на орудийную стрельбу, ни на рев вражеских самолетов, – словом, весь фашистский фейерверк, что так замучил нас за последние дни тяжелого наступления, для них вовсе не существовал.

– Слушай, старик, ты не можешь идти немножко быстрее? – обратился к Платону Троянда.

Платон не ответил.

– Слушайте, диду, вы не можете идти немножко швидче? – сдерживая себя, спросил Троянда еще раз.

– Не могу, – ответил Платон. – Чего вы такой швидкий стали, кто вас знает? Стар я уже швидко ходить. Отходил свое.

– Скажите, а где речка? Далеко речка?

– А вот и речка.

Действительно, лозняк сразу кончился, и мы вышли на чистый песчаный плёс. Перед нами была тихая, широкая Десна. За рекой крутой берег, а далее вправо– снова пески и лозы. За ними темные леса, а над рекой и над лесами вечернее небо, какого я никогда в жизни таким не видел.

Солнце давно уже зашло. Но его лучи еще освещали из‑за горизонта верхи исполинского нагромождения туч, что надвигались с запада на все небо. Тучи были тяжелые, темно‑темно‑синие, снизу совсем черные, а самый верх, самый венец их, почти над нашими головами, написан был буйными кручеными кроваво‑красными и желтыми мазками.

Величественные немые молнии воробьиной ночи полыхали меж громадами туч, почти не угасая. И все это отражалось в воде. Казалось, мы стояли не на земле и реки нет, а есть межоблачный темный простор и мы затеряны в этом просторе, как речные песчинки.

Небо было необычайное. Природа была словно в заговоре с событиями и предупреждала нас своими грозными знаками. Рыба боялась такой ночи и бросалась на отмели у берегов. Где‑то за нами, под самыми тучами, возносились, как змеи, ракеты. Было светло. Светило желтоватым отблеском от зловещей короны туч. Далеко гремели орудия. Мы стояли неподвижно. Было ‑что‑то торжественное и грозное вокруг. Все приумолкли и растерялись, точно перед каким‑то необыкновенным событием.

– Ну, сидайте, повезем. Чего стали? – сказал дед Платон. Он уже стоял с веслом возле челна. – Повезем уже, а там – что бог даст. Не умели соблюсти себя, так уж повезем, тикайте, черт вашу душу бери... Куда ты шагаешь? Челна не видел, боин? – загремел дед на кого‑то из нас.

Мы молча уселись в лодку, и каждый стал думать свою невеселую думу.

– У тебя готово, Савка?

– Можно.

– А туч наперло. Ач, що робится! Страшный суд, что ли, начинается.

Дед Платон поглядел на небо и плюнул в ладонь. Потом он взял весло и сильным рывком оттолкнулся от берега. Савка с внуком налегли на боковые весла. Челн был большой и старый. Весь он был просмолен и иссечен временем.

Я сидел в челне вблизи деда Платона. Я смотрел на тихую реку, и на берега, и на сурового кормчего, что возвышался надо мною на фоне торжественного неба. Мне показалось, что меня перевозят на тот свет. Стыд, и отчаяние, и невыразимая тоска, и множество других чувств охватили мою душу, скрутили ее и пригнули. Прощай, моя красавица Десна!

Меня вывел из задумчивости голос Платона. Он продолжал с Савкой свою беседу, оскорбительную и горькую для нас. Видно, его что‑то мучило, что‑то хотелось ему додумать до конца. Он словно думал вслух.

– Черт его знае, что оно такое началось. Сегодня утром заходит в хату какое‑то дерьмо, да все кругом в оружии, да в ремнях, да не в каких‑либо ремнях, а в новых.

– Эге! – послышался сзади голос Савки.

– А это ж всё гроши!

– Эге!

– Вставай, говорит, вези, довольно спать. А я три ночи не спал, возил.

Платон немного помолчал.

– А недавно вот перед вечером перевозил я с Митрофаном одну партию. Так одно, чёрты его батька бери, в очках, вроде того, что возле тебя сидит, тоже в новых ремнях, так еще револьвер вытянул да кричит– вези, говорит, скорей, куркуль! Ей‑богу, правда. А у самого руки дрожат и очи вытаращил, как ерш чи окунь, от страха. Вот творение, хай бог милует.

– A‑а, черт зна що.

– Эге. Так товарищи вступились, спасибо им. Что же ты, говорят, чертов сын, дида обижаешь? Да чуть не побили. Так притихло. Вот такая пустота. Ну, ты подумай... О, здорово! – прислушался Платон к орудийным выстрелам. – Скоро, мабудь, появится герман.

Прогремели выстрелы тяжелых орудий. Пролетели перепуганные утки.

– Диду, перевези... – сердился Платон.

– Эге! – подхватил Савка. – А не знают, трясця их матери, что уж кому на войне судилося помереть, так не выкрутишься, никакой челн тебя не спасет. Не догонит пуля, догонит воша, а война свое возьмет... Бери влево! Быстрина велика, – захлюпал Савка веслом.

– Беру. Коли б мой Левко со своим полком был тут, тот бы не отступил, нет. Тот бы этого челна повернул назад, да по шеям, по шеям! – рассердился Платон и налег на весло. – Тот не отступит, нет, черта с два!

– Эге! Вот такий и мой Демид. Его хоть огнем жги, хоть на шматки режь, ну не отступит. Куды твое дело! – сказал Савка и плюнул в ладони. – А ци думают спастись, а оно, гляди, выйдет на то, что долго будут харкать кровью. Это же все доведется забирать назад!

– А доведется, – подхватил Платон и со всей силы гребнул веслом три раза. – Шутка сказать, сколько земли надо отбирать назад. А это же все кровь!

Я смотрел на деда Платона и с трепетом слушал каждое его слово. Дед верил в нашу победу. Он был для меня живым и грозным голосом нашего мужественного народа.

– Наша часть вынуждена была отступить, – сказал полковник.

– Балакай. Не умели биться. Бот тебе и отступление,– сказал Платон. – Что в войсковом уставе сказано про войну? Ну? Сказано – коли целишь в ворога, возненавидь цель.

– А где ваша ненависть? – подхватил Савка.

– Эге! А умирать боитесь. Значит, нема у вас живой ненависти. Нема! – Дед Платон даже крякнул и привстал на корме.

Мы не знали, что отвечать.

– О, плыве шось. Наш чи фашист? – сказал дед Платон и притянул веслом труп.

– Фашист... А, холера на твою голову. Уже плывешь. Ач, куда забрался. В Десну! Успел, нечистый. А вы все думаете да все страдаете. А страдать некогда!

– Я, диду, ненавижу фашизм всей душой! – крикнул Троянда и даже привстал от волнения.

– Значит, душа у тебя мала, – сказал Платон.– Душа, хлопче, она бывает всякая. Одна глубока и быстра, как Днепро, другая – как Десна, вот третья – как лужица, а, часом, бывает так, что и лужицы нет, а так что‑то мокренькое, вроде, извините, бык покропил.

– Ну, а если душа большая, а человек нервный?– обиделся Троянда и рассердился тут же на себя. Был он умный и находчивый человек, а тут вдруг вся находчивость словно испарилась.

– А ты прикуй себя от страха цепью к пулемету, да и клади врага молча до смерти, – сказал Платон. – А там уже когда‑то живые разберут, какой ты был нервный. А то, выходит, ненависти в тебе много, а нервов и себялюбства еще больше. Вот и перевезите, диду! А ненависть твоя потратится на что‑либо другое. Какая же ей цена, когда умирать не умеешь?

– Ну, это не всякий может, – пролепетал окончательно сбитый с толку Троянда.

– В том‑то и беда. А надо, чтоб всякий мог, когда враг ломится. Хлеба ж кушать всякий требует. И языками балакать все научились.

– Подай чо‑го‑го‑го! Човен пода‑а‑ай! Ага‑га‑га! – донеслось с того берега.

– О, уже распинаются нервные души. А нема того чтоб тихо подождать, – сказал Савка.

Проплыли немного молча. Платон начал сильно грести веслом. Видно, ему хотелось что‑то еще сказать, чем‑то перебить свое недовольство.

– Ты подумай себе, Савка, как народу смотреть на все это. Ведь все же надеялись на них, как я на своего Левка, а оно вот что выходит, – диду, перевези!

– Эге, – промолвил Савка. – Сколько лет их учили, ты подумай, Платон. А они бегают. Вот и сказать им теперь: что делаете? Стойте, не смейте тикать! Чем же дальше вы тикаете, тем больше крови прольется. Да не только вашей, солдатской, а и материнской и дитячей крови.

– Не знаю, как ты, Савка, – сказал Платон, – а меня бы с Днепра или с Десны не то что Гитлер, а сам нечистый не выгнал бы, не к ночи будь помянут, прости господи.

– Легко сказать, дедушка. А вот посмотрели б вы на танкетки! – оправдывался лейтенант Сокол.

– Ну и что ж? – перебил его Платон, очевидно не имея никакого желания выслушивать нас. – Сколько она может убить вас, танкетка? Все равно вам же придется их разбивать, не мне. Я свое отвоевал. А вот Левко мой на Халхин‑Голе, слыхали, что сделал с этими, как их?.. Танкетки!.. – разгневался дед. – Людская душа молодецкая сильнее всякой танкетки. Было, есть и будет! Как это в песне про Морозенко поют: «Де проiхав Морозенко, – кривая рiчка» – вот!

Я не выдержал дедовых разговоров, так тяжело мне стало его слушать. В эту минуту он показался мне жестоким и несправедливым дедом.

– А разве вы думаете, диду, что нам не тяжело? Разве вы думаете, что боль и жалость не раздирают наши души, не мучают, не жгут наши сердца адским огнем?! – простонал я ему в самые очи.

– А что мне думать? – посмотрел на меня Платон.– Думайте вы. Жизнь ведь, она уже ваша, а не моя. А только я так скажу вам на прощанье: не с той чаши наливаете. Пьете вы, я вижу, горе и тоску. Зря пьете. Это, хлопцы, не ваши напитки. Это напитки бабские. А бойцу надо сегодня напиться крепкой лютости к врагу да злобы. Это ваше вино. А горе и жалость – не ваше занятие. Жалость подтачивает человека, как червь. Побеждают быстрые да сердитые, а не жалостливые! – сказал дед Платон и умолк. Он высказал наконец свою мысль. Это была его правда. Он возвышался на корме, суровый и красивый, и смотрел вперед поверх нас.

В это время недалеко от нас упал снаряд и поднял вверх огромный водяной столб.

– Ого!.. А что рыбы поглушат в речках! – послышался голос Савки.

– Теперь поглушат, – сказал Платон. – Позапрошлую зиму подохла от засухи, а теперь гранатами высадят дотла. Опустеют теперь и речки, и все на свете. Приехали.

Челн мягко уткнулся в речной песок. Я вышел на берег совершенно опустошенный и вместе с тем какой‑то совсем иной, новый. Как будто я утопил в Десне и свою печаль, и тоску, и отчаяние отступления. Я оглянулся. За Десной горело. И красное зарево пожара как‑то по‑новому осветило мою душу. Нестерпимый огонь прожег меня насквозь. На мгновение мне показалось, что, кинься я сейчас назад в Десну, и вода с расступилась передо мной.

Этого, хлопцы, я никогда не забуду.

Мы стали прощаться с дедами, спеша в кусты.

– Постойте трохи, – сказал Платон, опершись на весло. – Так что ж прикажете передать фашисту? Как встречать его, как в глаза смотреть?

– Передайте, что мы еще вернемся. Не дрейфьте, дед, вернемся, – попробовал подбодрить деда Троянда.

Дед посмотрел мимо планшеток Троянды и легонько сплюнул.

– По‑дай го‑го‑го‑го! Ого‑го‑го! – донеслось с тoro берега.

– Прощайте, спасибо, – тихо говорили мои спутники, уходя в лозы.

– Идите себе... – равнодушно сказал дед Савка. Платон молчал.

Мы ушли в лозы. Я шел последним и думал про деда Платона. Спасибо ему, думал я, что не пожалел нас, не окропил нашу дорогу слезами, что высек из моего сердца огонь в ночи... Отчего ж ты, правда, так горька и солона подчас, подумал я и остановился. Потом я побежал назад, к Десне.

Я должен был что‑то сказать на прощанье деду Платону. Я выбежал на берег.

Платон стоял у самой воды с веслом, как пророк неподвижный, и, очевидно, глядел нам вслед.

– Прощайте, диду. Простите нас, что не уберегли вашу старость, – сказал я, задыхаясь. – Мы вас, диду, никогда...

– Иди, не крутись перед очами, – сказал Платон, даже не взглянув на меня.

По сухому, темному его лицу текли слезы и падали в Десну.

Вот, друзья мои, и все. Вот и весь секрет мой, – сказал капитан Колодуб и зажег трубку.

Все в землянке вздохнули.

– Сейчас я Герой Советского Союза. Много я уничтожил врага, что и говорить. Много пострелял в наступлении и гусеницами подавил немало. Бывало, поверите, тошнило от хруста фашистских костей. И сам попадал не раз в переплет. Но где б я ни был, как бы ни бушевали вокруг меня вражьи ветры, им никогда уж не погасить того огня, что зажег во мне когда‑то в челне дед Платон. Что наша жизнь? Что наша кровь, когда страдает вся наша земля, весь народ? – Голос капитана зазвучал как боевой сигнал. – Я, хлопцы, в бою сторукий, стократ помножен гнев во мне и ненависть! Так...

Капитан Колодуб усмехнулся.

– А все‑таки ничего в жизни я бы так не хотел, как после войны поехать на Десну к деду Платону...

– И сказать ему, что он ошибался, товарищ Герой Советского Союза.

– Добрый вечер! Ну как? – раздался у дверей бравый голос Бориса Троянды, который только что зашел в землянку.

– И поклониться деду Платону в ноги за науку, – сказал капитан, словно не слыша вошедшего.

Стало тихо. Никто не двигался, словно все танкисты мыслями были еще ка Десне.

– Нет, товарищ капитан, не поклонитесь вы деду Платону, – вздохнул молодой танкист.

Все оглянулись. Это был Иван Дробот. Он стоял в дальнем углу землянки. Он был как‑то особенно взволнован рассказом.

– Деда Платона, товарищ капитан, уже нет в живых,– сказал Дробот. – Как только вы ушли в лозы, а дед Платон и Савка вернулись на свой берег, сразу подбежали фашисты. Долго били они стариков за перевоз, хотели было расстрелять, а потом прибыл приказ им немедленно переправиться на другой берег. Ну, повезли. Насело их полным‑полно. Выплыли на середину Десны, тогда дед Платон и говорит: «Савка, прости меня!»– «Бог простит». – «В другой раз». – «Бог простит». – «В третий раз». – «Бог простит». Да за третьим разом как подняли они весла, да как бросились сразу на правый борт, так и перевернули челны. Все потонуло: и пулеметы, и немцы, и деды. Один только я выплыл на наш берег.

– А кто ж ты такой? – тихо спросил капитан Колодуб.

– Я внук деда Савки. Я сидел на втором весле.

– Встать! – скомандовал Колодуб.

Все встали. Долгую минуту стояла молча семья бойцов. Капитан был бледен и торжествен. Он стоял с закрытыми глазами. Потом он опустился на одно колено, все последовали за его движением.

– Готовы к бою? – спросил капитан Колодуб и вырос перед бойцами, как дед Платон на Десне.

– Готовы на любой огонь!

Тихо стало в землянке.

Тихо и на позиции. Только далеко на горизонте качался в небе огненный знак прожектора.

 

1942