Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов

Епископ Григорий (Лурье)

Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов

 

Книги жизни –

 

 

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=7255361&lfrom=236997940

«Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов / Епископ Григорий (Лурье)»: Эксмо; Москва; 2014

ISBN 978‑5‑699‑71288‑5

Аннотация

 

Эта книга посвящена трем столпам русского православного аскетизма: Кириллу Белозерскому, Нилу Сорскому и Михаилу Новоселову. Они жили в разное время, но между собою очень тесно связаны. Оставшись верными святоотеческой традиции православия среди распрей и потрясений, они внутренне отреклись от мира и вступили врадикальный конфликт со своей эпохой. Против церковного официоза. Против власти. Против лжи, насилия, малодушия и слабости. Против духа мира сего.

Именно этой аскетической православной традиции нужно приписать само сохранение православия в России до наших дней. Именно такие истории и судьбы лучше всяких учебников веры дают понимание того, что такое христианство и что значит быть православным христианином.

 

Епископ Григорий (Лурье)

Жития радикальных святых: Кирилл Белозерский, Нил Сорский, Михаил Новоселов

 

Предисловие

 

Три жития в этой книге рассказывают про трех святых, между собой очень тесно связанных: Кирилла Белозерского, Нила Сорского и Михаила Новоселова. Также они повествуют о многих людях, святых и не очень, которые оказывались где‑либо с ними рядом. Жития, в меру моих возможностей, соответствуют современным научным данным, но все же это именно жития, а не научно‑популярные или публицистические произведения, – хотя желающие вполне могут читать их как светскую литературу.

Житийная литература пусть и рассказывает о людях, но сообщает об идеях. Эти идеи в разных житиях разные – впрочем, все они относятся к чему‑либо важному в христианстве. Я постарался подобрать три жития так, чтобы в них можно было описать, как устроено все христианство в целом, начиная с его сердцевины – монашества, то есть внутреннего отречения от мира. В каком‑то смысле эти три жития – это катехизис, но не в вопросах и ответах, а в картинках из жизни. Жизни, разумеется, весьма бурной и – радикальной.

Уточню также, что это картинки из «Русской Жизни» – почившего весной 2013 года сетевого издания, в котором впервые были опубликованы все три жития. Третье из них до конца опубликовать не успели, так как издание было внезапно закрыто собственником и убрано из Интернета как раз тогда, когда на его заглавной странице стояла только что добавленная третья часть (из четырех) «Жития» Новоселова. Но без «Русской Жизни» не было бы и этих житий из русской жизни. И поэтому я выражаю огромную благодарность моим дорогим вдохновителям и редакторам – Дмитрию Ольшанскому и Петру Фаворову. Первому из них я обязан всем замыслом этого житийного цикла и названием этой книги.

Епископ Григорий

 

Путь к монашеству

 

Впрочем, начальный и, может быть, главный момент в жизни Кирилла нам известен только как факт, но без всякого объяснения и контекста: в возрасте двенадцати лет он захотел стать монахом. О самом этом факте Кирилл рассказывал, а о своих побуждениях, видимо, нет. Он был сиротой из знатной семьи, потерявшим своих родителей еще в младенчестве. Мальчика Козьму (имя Кирилла до монашества) воспитывал души в нем не чаявший родственник, окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов, одно из первых лиц великокняжеского двора. В отличие от своего старшего современника, а затем и старшего духовного друга, Сергия Радонежского, отрок Козьма учился хорошо, и создается впечатление, что ему все в мирских делах удавалось, за что бы он ни брался. Не удавалось только принять монашество. Он вырос и стал в доме Вельяминовых кем‑то вроде домоправителя, и Тимофей Васильевич явно рассчитывал иметь в нем опору в старости. Так оно и вышло, но несколько на другой манер, еще лучше, чем воображалось Тимофею Васильевичу. «Блажен иже имать семя в Сионе и южики (родственники) во Иерусалиме», – говорит пророк Исайя (Ис., 31, 9) как раз о тех, чьи родственники стали монахами.

Тем временем годы шли, а от мирского образа жизни, противоестественного для человека его настроения, избавиться не удавалось. Будущему Кириллу было уже за 30, он подходил к тому возрасту, который и тогда считался серединой земного жития, в соответствии с определением Псалмопевца: «Дние лет наших, в нихже седмьдесят лет, аще же в силах, осмьдесят лет, и множае их труд и болезнь» (Пс. 89, 10). Он делал попытки обращаться в разные монастыри, но никто его не принимал и не постригал, опасаясь гнева Вельяминова. Это будет вечное проклятие России, которое едва смогут преодолеть к концу XIX века: высшее общество нелегко отпускало человека в монахи – разве что в виде наказания, особенно для замены смертной казни. В Византии эта проблема не имела такой остроты.

Козьме помог случай: как‑то в Москву пришел игумен Махрищского монастыря, что под городом Александровым, старец Стефан. Старцу было, видимо, слегка за сорок и, во всяком случае, едва ли больше пятидесяти, так что по возрасту он отличался от Козьмы не особенно сильно. Но по опыту монашеской жизни, начатой им с юных лет, он отличался уже существенно. Это был тот самый близкий друг и соратник Сергия Радонежского, которого мы сейчас поминаем как преподобного Стефана Махрищского. Стефан понял проблему и понял, что если она имеет решение – то лишь авантюрное. Он постриг Козьму с именем Кирилла (точнее, облачил в рясофор, но мы тут не будем обсуждать разные подробности типов монашеского пострига), а Вельяминова потом просто поставил перед фактом.

Все было проделано – то ли специально, то ли по некоему промыслительному совпадению – с особым цинизмом. Тимофей Васильевич предавался своему обычному послеобеденному сну, когда Стефан постучал к нему в дом. Стефана все уважали, и он был немедленно принят. Целью его визита оказалось сообщить добрую, но непонятную весть: «Богомолец ваш Кирилл благословляет вас». Тимофей Васильевич не мог не спросить, а кто такой этот Кирилл… И дальше последовала сцена, о которой осторожный агиограф XV века, Пахомий Серб, или Логофет, дает понять, что немой ее не назовешь: Тимофей Васильевич изрек «некая досадительная» игумену Стефану, то есть, надо полагать, отреагировал в высшей степени эмоционально. Игумен не остался в долгу и хлопнул дверью, не упустив случая припечатать евангельской цитатой про «отрясение праха дому того от ног своих» (Мф. 10, 14). Впрочем, игумен наверняка понимал, что окольничему надо просто поостынуть. И действительно, он остыл очень быстро, так как сразу вмешалась его жена, Ирина (как полагает Г.М. Прохоров, она могла быть и свидетельницей этой сцены). Она сильно испугалась за судьбу своего мужа и своего дома после таких прощальных слов Стефана. Видимо, она очень быстро объяснила своему мужу, что он был неправ, и тот послал за Стефаном и извинился, а Козьму‑Кирилла оставил жить в покое.

Стефан отвел Кирилла в недавно основанный в Москве Симонов монастырь, вручив его – видимо, хорошо ему знакомому – тамошнему архимандриту и основателю монастыря Феодору, племяннику Сергия Радонежского. Дата основания Симонова монастыря известна приблизительно: около 1370 года; год рождения Кирилла известен с точностью до одного года, 1337‑й. Получаем, что монашескую жизнь Кирилл начал в возрасте около 33 лет. С архимандритом Симонова монастыря Кирилл был почти одного возраста, но тут, разумеется, главную роль играл не физический возраст, а монашеский опыт, так что Кирилл с готовностью – и очевидной для себя пользой – подчинялся старшему по монашескому званию. Для постоянного обучения в монашеской жизни архимандрит Феодор отдал Кирилла в послушание другому «старцу» того же возраста – Михаилу. Феодор впоследствии станет епископом Ростовским (в 1388‑м), а Михаил – епископом Смоленским (в 1383‑м). Судя по тому, что Михаила похоронят в Троице‑Сергиевой лавре, он тоже считался учеником Сергия Радонежского. Оба епископа будут почитаться во святых. При жизни, еще даже прежде епископства, оба они были, мягко говоря, по уши втянуты в тогдашнюю церковную политику. Кирилл в нее непосредственно ввязываться не будет, но все его монашество будет развиваться в ее русле – в русле церковной политики именно той партии, которую составляли все эти монахи круга Сергия Радонежского.

 

Депривации

 

Более важно в этом рассказе то, что тяжелые условия жизни и труда нужны для понимания духовных книг. Труд в поварне был довольно уединенным, но с постоянными перепадами жары и холода, с постоянным недосыпом, да еще и, само собой, с постоянным недоеданием (Кирилл, естественно, старался вести постнический образ жизни). Депривация сна, депривация пищи, депривация общения (тот самый «информационный голод», который не чужд даже коровам, норовящим вылезти к железнодорожному полотну), – это не говоря уж о «депривации» (тут надо в кавычках) всяких греховных страстей, которые, с точки зрения христианской антропологии, суть противоестественные все, а не только некоторые.

Во все времена, а не только теперь, были люди, которым такой режим противопоказан по причине наличия у них соматических или психических заболеваний. Для них само терпение болезней – безропотное и с пониманием их как духовного лекарства, хотя бы и горького, – будет хорошей заменой такой вот специальной аскетики. Но остальным вся эта «специальная аскетика» нужна. И даже не только для обучения молитве и понимания святоотеческих книг, в которых об этом написано, а даже для понимания Евангелия, если только есть задача его понимания в качестве именно религиозного текста. Не стоит забывать, что и Евангелия были написаны религиозными фанатиками, готовившимися к мученической смерти за то, о чем они написали, и эту смерть, как правило, получавшими. В их общинах была тоже жесткая аскетика, даже если они и не следовали примеру Иоанна Крестителя. Ведь даже Иисус Христос зачем‑то провел сорок дней в пустыне, зачем‑то молился по ночам вместо сна и вообще совершал разные поступки, которые выпали из обихода современных интеллигентных верующих.

Можно объяснить еще и так. Изучая математику или физику, никто из нас не думает, будто можно понять соответствующие учебники, не решая задач. Задачки из учебников разминают наш мозг, в который иначе просто не поместятся смыслы формул, даже если мы их выучим наизусть. Точно так же требуется особая разминка мозга (и вообще человеческого организма) для понимания духовных смыслов, и это касается чтения не только специальных аскетических трактатов, но даже Евангелия. Конечно, во все века существовали в избытке такие люди, которые все подобные книги читали и толковали, но даже пальцем не шевелили, чтобы что‑либо из них исполнять. Но таких людей обычно считали лицемерами, и цену их толкованиям знали. Главное, они и сами себя считали лицемерами, но по каким‑то причинам думали, что так можно. В новейшее время появились люди нового типа, которые без всякого лицемерия, совершенно искренне полагали, что можно понимать Евангелие или даже и вовсе любить ближнего без всякого изнурения плоти и ума. Количество таких людей – легион, а имя им – интеллигенция.

Понятно, что Кирилл, при всех своих интеллектуальных интересах, о которых мы еще поговорим, таким человеком не был. Как мы уже заметили, он понимал необходимость изнурения плоти, а точнее, необходимость дисциплины – а для этого тоже некоторого изнурения – ума. Дело в том, что и само изнурение плоти нужно только для изнурения ума.

 

Медитации

 

Самое очевидное объяснение этой необходимой для монаха постоянной занятости, конечно, состоит в том, что нужно избегать праздности, порождающей все пороки, и нужно изнурять плоть, чтобы она поменьше воевала на дух. Даже из этого объяснения видно, что плотское делается для духовного. Но главное состоит в том, что привязанность нашего размышления к работе, пусть даже механической, становится якорем для ума (выражение из монашеского лексикона IV века): ум из‑за этого еще не может остановить свое непрестанное блуждание, но перестает носиться совсем уже где попало.

Тут самое время спросить: а зачем, собственно, это нужно – ставить ум на якорь? Ответ: чтобы быть с Богом.

Это, кстати, должно быть очевидно для интеллигентного человека. Мы ведь очень не любим, когда наш собеседник постоянно отвлекается от нашего с ним разговора, отворачивается от нас, отбегает куда‑то, звонит по мобильнику (а может быть, еще и говорит с полным ртом, сплевывает шелуху от семечек…). Мы не ожидаем от такой формы диалога особенной эффективности. Если мы сами так же ведем себя с Богом, то тоже особого взаимопонимания не наладится. Но попробуй‑ка вести себя с Богом иначе, то есть молиться со вниманием. А если еще и молиться постоянно, то есть постоянно иметь некую память Божию? Очевидно, что для этого нужно как‑то меняться, и очевидно, что это делается постепенно и как‑то не очень просто. Кстати, очевидно и другое: что опыт сколько‑нибудь внимательной молитвы или сколько‑нибудь постоянной памяти Божией в течение дня – это опыт, совершенно выходящий за рамки общечеловеческих представлений, так как при нормальной человеческой жизни он совершенно недоступен. Из обычной жизни с ее рассеянностью ума, прыгающего по случайным объектам, увлекаемого случайными мелодиями, договаривающего случайные оборванные или не состоявшиеся диалоги, его просто не увидать. Но это именно тот опыт, ради которого Кирилл был так привязан к своей поварне и который он стал понемногу терять, перейдя к более свободной жизни офисного работника.

Для освобождения ума от всего того мусора, которым он обычно переполняется, если его ничем не отгораживать, как раз и нужны все переносившиеся Кириллом депривации. А для заполнения ума тем, для чего ум изначально был предназначен, нужно то, что теперь называлось бы «медитации». В языке латинского монашества первого тысячелетия meditatio – эквивалент греческого монашеского термина «мелети», обычно переводившегося на славянский как «поучение». «Сокровенное поучение», которое монах должен всегда носить в сердце своем (а иначе лучше бы ему и не становиться монахом), – это не столько размышление о чем‑то полезном для души (хотя и без него обойтись нельзя), сколько, прежде всего, внутренняя молитва, обычно опирающаяся на какие‑нибудь молитвенные слова. Монашество эпохи Кирилла предпочитало для этого формулы «Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй мя» или «Господи Исусе Христе Боже наш, помилуй мя».

Если мы просто повторим эти формулы, то едва ли – разве что особым чудом – поймем, что так гнало Кирилла в поварню. Но если повторять их молитвенно и со вниманием, не оставляя своих житейских обязанностей и, наряду с этой медитацией, не забывать и о депривациях, – то, возможно, мы узнаем нечто иное. Во всяком случае, Кирилл‑то узнал.

В этот момент внимательный, но скептически настроенный читатель уже готов мне поверить, что монашество в норме построено вовсе не на садистическо‑мазохистических отношениях, до которых оно так часто извращается. Такой читатель теперь, возможно, будет склонен считать, что подлинное, а не извращенное монашество сродни особой форме наркомании, когда организм переключается в режим стабильного вырабатывания эндорфинов (которые, как известно, сродни опиатам). Биохимически он, возможно, будет прав, но тут дело совершенно не в биохимии, потому что тут дело не в эмоциях. Даже люди, испытывающие положительные эмоции от встречи друг с другом, все‑таки могут и должны понимать – хотя это и не всегда так бывает, – что главное тут не их эмоции, а сам факт их встречи и сам факт их существования. Почему же и с Богом не быть тому же самому?

 

Маленькие хитрости

 

Но внимательная христианская жизнь никогда не обходится без противопоставления себя коллективу, особенно если этот коллектив сам себя считает христианским. Чтобы этого противопоставления не возникло, не существует вообще никаких средств. Нельзя избежать неизбежного. Существуют разные пути, чтобы возникающее тут напряжение как‑то ослабить или переработать. Разумеется, на все случаи жизни средств нет. Монахам положено скрывать друг от друга (за исключением своего духовника) свою духовную жизнь, и Кириллу на его поваренном послушании при отличном от всех режиме дня это делать было легче. Он довольно много лет успешно держался. Но в не очень большом общежитии невозможно сделать так, чтобы про тебя вообще ничего не знали, да и архимандрит Феодор, у которого как раз тогда (конец 1370‑х гг.) стало возникать особенно много церковно‑политических дел, видимо, уже начинал перекладывать на Кирилла какие‑то ответственные поручения. Феодор должен был знать о духовном устроении Кирилла и от своего дяди – Сергия Радонежского.

Это означало, что давшееся с такими трудами равновесие с окружающей средой непоправимо нарушено. Необходимо что‑то менять. Скорее всего, проблемы совсем уже обострились после того, как Кирилл лишился своего старца Михаила, которого забрали на Смоленское епископство (1383). Кирилл лишился привилегии ничего не решать самому, а обо всем спрашивать старца. А тут как раз надо было что‑то решать.

В таких случаях чаще всего выбирают стратегию минимизации внешних перемен: ты стараешься оставаться на своем прежнем месте, но теперь как‑то корректируешь поведение. Этим путем пошел и Кирилл.

Он локализовал главную проблему – особое отношение к нему со стороны архимандрита. И выбрал соответствующую стратегию – начал специально его сердить и с ним ссориться. Житие, написанное Пахомием Логофетом, сообщает об этой истории как‑то туманно, но мы можем, во всяком случае, понять, что солидный мужчина в возрасте под 50 начал как‑то нарочито чудить, демонстративно нарушая монастырскую дисциплину. Пахомий пишет, будто целью Кирилла было получать монастырские наказания (епитимии) в виде постов и поклонов, которые он таким образом мог невозбранно совершать, ни от кого не таясь и не опасаясь выглядеть чересчур аскетичным. Отчасти оно, может, и так. Но все же тут трудно не увидеть, что в первую очередь такое поведение било по особому положению Кирилла в монастыре, которое уже начало формироваться из‑за слишком уважительного отношения к нему настоятеля.

Может, с другим настоятелем этот фокус с юродством бы и удался, но Феодор был и сам не промах в монашеских хитростях. Довольно скоро он раскусил Кирилла и перестал назначать епитимии за его нелепые поступки, а тогда пропал и смысл в том, чтобы их совершать. Опыт юродства потерпел неудачу. Кирилл смирился со своим превращением в правую руку настоятеля. А еще через несколько лет ему пришлось смириться и с тем, чтобы стать настоятелем самому: теперь уже и Феодора забрали на епископство (исихастская партия нуждалась в верных людях для замещения епископских кафедр), а к тому времени (1388) Кирилл был уже для всех очевидным преемником первого настоятеля и основателя монастыря.

Монашеская карьера Кирилла развивалась классическим путем – он заслуженно рос в должностях, начиная с самого низа, – и, наконец, к пятидесяти годам достигла пика: он сам стал настоятелем.

 

Опять политика

 

Кирилл пробыл настоятелем около двух лет, после чего добровольно сложил полномочия и вернулся в число рядовых монахов. Хороший, но тенденциозный и уже не очень осведомленный агиограф святого Кирилла, Пахомий Логофет, ограничивается благочестивым объяснением этого поступка Кирилла – его стремлением к безмолвию. Но Пахомий писал через 35 лет после смерти Кирилла, в 1461–1462 годах, специально приехав для этого в Кирилло‑Белозерский монастырь, чтобы собрать там местные предания о преподобном. Про обстановку в Симоновом монастыре там не знали, а сам он копать глубоко не стал. Между тем можно сказать с уверенностью, что из‑за любви к безмолвию Кирилл постарался бы не принимать настоятельства, но, приняв, не стал бы от него отказываться. Самому отказываться от послушаний – это был не его стиль, да и на севере он потом вполне успешно будет игуменствовать. Поэтому приходится думать, что он оставил настоятельство в Симоновом монастыре только по совершенной невозможности управлять. Он не захотел быть номинальным архимандритом, которого никто не слушает. А может, его и вовсе «попросили» от имени нового великого князя Василия. Это подтверждается прочими данными.

Новым архимандритом надолго стал Сергий Азаков, один из близких сподвижников несостоявшегося митрополита Митяя и, таким образом, видный представитель противоположной исихастам партии. Епископом (Рязанским) он станет еще нескоро, не ранее 1409 года, а в обстановке конца XIV века влияния жившего в Москве главного епископа Московской и Литовской Руси митрополита Киевского Киприана († 1406) хватало на то, чтобы не допустить антиисихастскую партию к архиерейству, – но, видимо, после смерти в 1389 году Димитрия Донского при новом великом князе Василии I побежденная партия сразу же перешла в небезуспешное контрнаступление. Перемена Симоновского игумена была одной из первых ее побед, которая могла быть вырвана у святого митрополита Киприана только насильно.

В качестве рядового монаха Кирилла в покое не оставили. Тогда он попытался переселиться из НовоСимонова монастыря в стоявший неподалеку заброшенный Старо‑Симонов (в 1378–1379 годах, когда исихасты ненадолго попали в опалу у великого князя, Симонов монастырь был закрыт, но вскоре князь разрешил открыть его заново, однако почему‑то не на прежнем месте). Все монашествующие очень хорошо помнят Житие преподобного Саввы Освященного (439–532), который сначала основал большую лавру в Палестине, а потом, когда его оттуда выгнали его же собственные взбунтовавшиеся монахи, ушел на новое место, и там вокруг него собралась Новая лавра. Вряд ли Кирилл, отходя в Старо‑Симонов, мог не держать в уме этого примера. Но не сложилось.

 

Центральная часть цветной хромолитографии «Вид первоклассного Кирилло‑Белозерского монастыря в память пятисотлетия основания его». 1897 г. Вверху – образ преподобного Кирилла Белозерского

 

Новый настоятель вел политику уничтожения прежнего братства и добрался до Кирилла даже и в Старо‑Симоновом. Кирилл был первой и самой заметной мишенью, но настоятель вообще разгонял верных исконному духу монастыря монахов, и это очень помогло осуществлению следующих планов Кирилла. А что оставаться в Симоновом монастыре ему больше нельзя – это стало ясно. А куда идти, когда тебе уже за пятьдесят?

Монаху вообще очень трудно перейти из одного монастыря в другой. Это как черепахе поменять панцирь. И берут чужих монахов в монастыри неохотно (и правильно делают). А тут еще возраст: не пойдешь же проситься куда‑то в начальники, а на низкие послушания могут взять, только если прикинешься мирянином и сохранишь инкогнито. Конечно, теоретически был путь пойти к светским властям и наверняка получить от них какую‑нибудь синекуру, но так никто из исихастов не делал. Простого и очевидного выхода эта ситуация не имела.

 

Невеста неневестная

 

К счастью, для монаха совершенно не требуется, чтобы ситуации, в которых он оказывается, имели простой и очевидный выход. Для Бога любые выходы очевидны, а для живущего по воле Божией важно знать только волю Божию и достаточно знать ее только на данный момент. Поэтому все проблемы сводятся к одной: как узнать волю Божию.

Однажды Кирилл молился в своей келье и, по своему обычаю, уже очень поздним вечером или в начале ночи читал Акафист Богоматери. Это одно из самых прекрасных произведений, когда либо создававшихся в церковной и вообще какой бы то ни было поэзии, написанное в Константинополе, по‑видимому, в VI веке, но ставшее особенно популярным после 626 года. В этом году город был оставлен фактически без охраны, так как вся армия была занята победоносной войной с Персией далеко на востоке, но этим воспользовались хазары и, нарушив мирный договор, с огромным войском осадили Константинополь. Положение было безнадежным, и народ молился ночью во Влахернской церкви к покровительнице города Богоматери словами этого самого гимна. Его пели стоя, а не сидя, из‑за чего он и называется «неседален», или, по‑гречески, «акафист». К утру налетела буря и уничтожила почти весь вражеский флот – главную часть осаждавшей армии. Город был спасен, и в память об этом был установлен до сих пор сохраняющийся праздник – Суббота Акафиста (пятая суббота Великого поста). Акафист представляет собой поэму из 24 строф по числу букв греческого алфавита, так что первые буквы каждой строфы образуют алфавитный акростих. Каждая вторая строфа кончается припевом «Радуйся, Невесто Неневестная». При переводе с греческого на славянский теряется стихотворная метрика и значительная часть звукописи (для текста, насквозь прошитого паронимической аттракцией, это большая потеря), но очень многое сохраняется, так как церковнославянский, в отличие от русского, прекрасно приспособлен для даже не дословного, а поморфемного перевода с византийского греческого. Это важно знать, чтобы понять то, что произойдет сейчас с Кириллом.

В ту ночь, о которой идет речь, Кирилл молился словами Акафиста и, видимо, особенно ощущал себя в осаде превосходящими вражескими силами. Так он дошел до стиха «Странное Рождество видевше, устранимся мира, ум на небеса преложше» (в том переводе, который читал он, было слегка по‑другому: «…ум на небо преложим»). На русский это нельзя перевести дословно, но можно объяснить. Слово «странный» в церковнославянском имеет ровно тот спектр значений, что и в греческом, а потому оно означает и нечто чуждое и необычное, и нечто просто чужое и нездешнее, как и слово «странствие» означает не только «путешествие», но и вполне оседлое пребывание в чужом краю – так, например, христиане «странствуют», пока остаются на земле, даже если они не сдвигаются с места. Поэтому прочитанный Кириллом стих означает: «Увидев чудесное («странное») рождение (Сына Божия от Девы), станем и мы сами чуждыми мира («у‑странимся мира») и перенесем для этого ум свой на небеса».

При упоминании небес в келью среди ночи ударил свет и раздался голос: «Кирилле, изыди отсюду и иди на Белоозеро, тамо бо уготовах ти место, в немже возможеши спастися» («Кирилл, выходи отсюда и иди в Белозерский край, ибо там Я приготовила тебе место, в котором ты сможешь спастись»). Кирилл выглянул в окно своей московской кельи и увидел там тот пейзаж, на который указывал глас – «как будто показывал пальцем», говорит агиограф явно со слов своих информантов, передававших рассказ самого Кирилла. Ему предстояло опознать по этой картинке место будущего монастыря в Белозерском крае. Это довольно типичное чудо – когда святому или даже не очень святому заранее показывается место его будущего служения, чтобы потом он мог его опознать; подобные рассказы известны и из ХХ века.

Дальнейшее было делом техники и, как всегда, тоже промысла Божиего.

 

Северная Фиваида

 

Вскоре в Симонов монастырь вернулся из Белозерья монах Ферапонт (1331–1426), постриженный вместе с Кириллом и хорошо ему знакомый. Ферапонт занимался поставками провизии в монастырь и поэтому по долгу службы бывал в Белозерье. Места эти использовались, в основном, лишь для охоты и рыболовства и были очень слабо заселены. Началась колонизация этих дальних земель, и впереди нее шли именно монахи. С местным населением в таких случаях договариваться тем легче, чем его, этого населения, меньше. В Белозерье людей было мало, и колонизация шла без особо крупных конфликтов. Для местных жителей она постепенно вела к обмену политической свободы на экономическое благосостояние – потому что экономика всего края в результате всех этих процессов пошла резко вверх, край стал усиленно заселяться, и, само собой, многочисленные монастыри этого края стали первой жертвой. «Северная Фиваида» к 1530‑м годам окончательно переродилась и выродилась в сеть промышленно‑коммерческих предприятий во главе с центральной конторой в Кирилло‑Белозерском монастыре. К тому времени этот монастырь, с его огромным количеством дочерних предприятий, станет вторым рыбопромышленником России после ТроицеСергиевой лавры (которая переродится еще раньше и еще сильнее).

Фиваида – это одна из областей в Египте, где монашество начиналось в IV веке, и поэтому ее имя стало синонимом монашеского рая. Белозерский край и вообще нынешняя Вологодская область на всем пространстве между городами Вологдой и Белозерском была «Северной Фиваидой» в течение всего XV века и до разгрома движения нестяжателей в 1520‑е годы. И в течение этих лет далеко не все там шло гладко, но монастыри этого края, хотя и далеко не все, сохраняли традицию подлинного, а не внешнего монашества, то есть исихазма. В течение первой половины XV века эта традиция подвергалась разорению в монастырях, основанных монахами круга Сергия Радонежского, в Москве и ее окрестностях. Эпизод с духовным разорением Симонова монастыря тут был только одним из первых в длинном ряду. Столица исихазма переместилась в Белозерье, и Кириллу тут выпала роль нового Моисея в этом новом монашеском Исходе из Москвы, превратившейся в духовный Египет. Когда в XVI веке настанет черед и «Северной Фиваиде» превратиться в северный духовный Египет, столица монашества переместится еще дальше на север – на Соловки, где она и сохранится до самого раскола XVII века, который обернется огромным разорением всего русского монашества.

Показания свидетелей, как это обычно и бывает со свидетелями, путаются насчет того, когда именно Кирилл рассказал Ферапонту о своем видении – то ли еще в Москве, то ли только после прибытия на нужное место, – но, во всяком случае, выяснив у Ферапонта, что в Белозерском крае есть, где поселиться, он вместе с ним «по‑английски» ушел из монастыря, ни с кем не попрощавшись.

Как видим, Кирилл не разделял популярной сейчас в некоторых монашеских кругах идеи, будто монах обязан оставаться в монастыре, даже если этот монастырь превратился в духовный Содом (даже пусть только духовный, а не телесный).

 

«Сотовая структура»

 

На указанном Богородицей месте Кирилл поставил крест и выкопал себе келью в землянке. Для него, естественно, не существовало никакого выбора, где жить, коль скоро именно это место ему было указано. Место это находилось на холме на берегу озера Сиверское. Тогда там был густой лес, и Кириллу приходилось трудиться, чтобы расчистить себе хоть немного места. Один раз его чуть не убило падающим деревом, и другой раз он чуть не сгорел, оба раза был спасен только чудом. Условия были вполне экстремальные, особенно для человека на шестом десятке, пусть и привычного к тяжелому физическому труду.

Ферапонт прожил вместе с Кириллом около года, но долее жить там не стал, и «кирилловская» версия причин этому кажется правдоподобной: он захотел несколько большего комфорта. Может быть, сказалось и то, что он был старше Кирилла лет на восемь, и ему уже было за шестьдесят. Есть еще «нейтральная» версия, которая просто никак особо не объясняет основание Кириллом и Ферапонтом двух разных монастырей на расстоянии 15 км друг от друга, а трактует это как дело естественное. Во всяком случае, монастыри получились дружественные. Когда Можайский князь Андрей, сын Димитрия Донского и собственник этих мест, упросил Ферапонта возглавить основанный им новый монастырь в Можайске, братия Ферапонтова монастыря выбрали себе на игуменство Мартиниана – воспитанника Кирилла Белозерского, которого тот принял в свою новую общину на Сиверском озере от его родителей‑крестьян еще десятилетним мальчиком. Ферапонтов монастырь – это тот самый, который теперь особо известен собором с фресками Дионисия, выполненными в 1502 году, в последний из периодов духовного расцвета монастыря. Много позже в Ферапонтовом монастыре жил ссыльный патриарх Никон.

Уход Ферапонта был вскоре восполнен приходом двух монахов, также покинувших Симонов монастырь и откуда‑то узнавших, где теперь искать Кирилла, – Заведея и Дионисия. Так они втроем составили костяк будущей братии. Еще одним из первых монахов становится местный житель Андрей, который поначалу настолько возненавидел поселившегося неподалеку от него Кирилла, что пытался сжечь его в его келии. Он много раз поджигал его келию, но огонь чудесным образом гас. После этого он испугался, раскаялся и во всем открылся святому, а там уж и до принятия монашества было недалеко.

Темпы разрастания монастыря были быстрыми, но не стремительными. Соблюдался принцип вручения новоначальных монахов и послушников их старцам, которые имели возможность следить за их духовной жизнью во всех мелочах, а те имели возможность открывать своим старцам все свои ежедневные помыслы и таким образом получать вразумление и поддержку. Ежедневное откровение помыслов – это самый эффективный механизм обучения монашеству, но он возможен только там, где есть личное доверие, основанное на свободном выборе для себя духовника, и, разумеется, там, где сами эти духовники таковы, что могут научить чему‑либо духовному (а за это отвечает игумен). Таков был устав при святом Кирилле и при его ближайших и единомудренных ему преемниках. Сам Кирилл научился этому в Симоновом монастыре, но, вообще говоря, это был греческий, так называемый скитской устав, принесенный исихастами с Афона в XIV веке.

Скитской устав сам по себе допускал довольно изолированную друг от друга жизнь монахов, объединенную, главным образом, общим еженедельным богослужением. При этом каждый монах мог иметь при себе небольшое количество учеников, но это не было обязательным. В условиях как Симонова, так и Кириллова монастыря эта «сотовая структура» весьма уплотнялась в пространстве, так что фактически превращалась в общежительный монастырь. Все жили вместе, и хозяйство у всех было общее. Однако «сотовый» принцип сохранялся в том отношении, что «бесхозных» новоначальных монахов при этом не заводилось: все новоначальные были в тесном и постоянном контакте со своим старцем. Того же принципа старались держаться и классические византийские общежития, достигавшие нескольких тысяч человек, как это было в Константинополе у Феодора Студита в IX веке. Такие скопления монахов могут быть полезны только тогда, когда их удается полностью структурировать, то есть придать им эту самую «сотовую» структуру.

Если к середине XV века в монастыре Кирилла было чуть более 50 насельников, то, надо думать, при жизни Кирилла их было еще меньше – где‑то десятка три или четыре. Во всяком случае, Кирилл сам распланировал для них расположение келий, и в середине они построили небольшую церковь. (Тут тоже не обошлось без чуда: квалификации для постройки церкви ни у кого не было, но, когда было принято решение строить церковь, откуда‑то сами пришли плотники и все построили.)

Кирилл заботился о приращении монашества, а рост собственного монастыря тут был лишь одним из средств и не главным. Для сохранения духа монашества надежнее создавать много маленьких монастырей, а не один большой. Подраставшие ученики, как показывает пример преподобного Мартиниана, могли предпочесть выход из монастыря для отшельничества, которое, впрочем, вскоре оборачивалось созданием еще одного монастыря, как это и случилось у Мартиниана. Он отшельничествовал в 100 км от Кириллова монастыря на озере Воже, но и там вокруг него собрался новый монастырь, а сам он был вынужден перейти оттуда игуменом в Ферапонтово.

Не «нестяжательство»

Если посмотреть на быт Кириллова монастыря при жизни его основателя через тот фильтр, который предлагает нам его агиограф Пахомий,