Голографические пули, игры в спецкостюмах и стрела Амура

 

 

ОБСУЖДЕНИЕ СЦЕНАРИЯ С БОГОМ

 

Натан силился выглянуть из‑за маячивших перед ним собственных коленей. Он сидел в кабинете Пластика Толстоу на самом мягком, самом низком диване, какой видел в жизни. Он словно застрял в роскошной мягкой норе. На столе перед ним стоял стакан газированной воды, но он не мог до него дотянуться, равно как и встать с дивана без помощи каната. Его плечи располагались ниже коленей, а голова глубоко ушла в грудь. Натан понятия не имел, куда делась его шея. Вероятно, она снова появится, когда он встанет с дивана, если ему когда‑нибудь удастся это сделать. Впрочем, в данный момент шея была ему не нужна. В данный момент его не волновала ни шея, ни вода. Единственное, что заботило Натана, это как Пластик отреагирует на его синопсис.

Это был самый значительный прорыв. Натан преодолел все барьеры, прошел всех рецензентов, всех консультантов, всех вице‑директоров по развитию. Добрался до самого верха. Невероятно, неслыханно. Дойти до самого Пластика Толстоу – для писателя это что‑то вроде Священного Грааля. В руках Пластика была самая крупная империя коммуникаций на Земле. Через него проходило больше сценариев, чем через всех его конкурентов. Но сам он проявлял живой интерес только к одному из тысяч проектов, которые разрабатывали его компании. Писатели умоляли дать им возможность переосмыслить все художественные принципы до единого просто ради того, чтобы пообедать в одном кафе с его низшим персоналом. Несколько лет назад, еще до запрещения экспериментов с клонированием, какие‑то гарвардские студенты взяли ДНК Шекспира и быстренько вырастили еще одного Эйвонского Барда. Люди Пластика даже не удосужились перезвонить им.

Натан нервно наблюдал за тем, как великий человек меряет шагами комнату. Пластик заговорил, не отрываясь от синопсиса, который Натан писал долгими одинокими ночами в гостиничном номере.

– То есть крыса собирается сожрать ребенка? – спросил он.

– Да, – сказал Натан, – я подумал, что она может заставить нас волноваться… своей теплотой.

– Ты хочешь, чтобы я показал в прайм‑тайме, как прожорливый грызун оральным способом лишает девственности маленькую сладенькую девочку?

Натан почувствовал недовольство в голосе Толстоу.

– Ну, не знаю насчет орального лишения девственности… Я хотел сказать… сожрать, да.

– Над тобой мать в детстве издевалась? – поинтересовался Пластик с горьким сарказмом. – Тебя рано оторвали от груди? С той поры у тебя и начался этот шизофренический бред? Думаешь, что крыса, поедающая маленькую сладенькую девочку, это не акт растления? Думаешь, это что‑то милое?

Сочетание властности и негодования в голосе Пластика было ужасающим. Натан так глубоко забился в диван, что рисковал исчезнуть совсем. Толстоу возвышался над ним, потрясая несколькими жалкими страничками.

– Вот тебе идея – почему бы грызуну сначала не трахнуть девочку? Да, вот именно, он ее трахнет, а потом съест. Достаточно тошнотворно для тебя? А? Да что с вами, англичанами, творится? Курс поганых извращений теперь входит в программу Итона? Вы что, даже не можете сценарий написать, не выставив напоказ свои садомазохистские, педофильские наклонности?

Пластик жил в Калифорнии уже сто лет, но по‑прежнему говорил на языке нью‑йоркских евреев, ведущих выпуски новостей. Риторические вопросы и язвительный тон были его оружием в любом разговоре, и он всегда рвался в бой. На самом деле Пластик не стремился обидеть. Он просто любил повеселиться. Пластик обожал шутки, и если от его съежившихся подчиненных шуток не поступало, он всегда с радостью шутил сам. Сегодня ему предстояло веселиться одному, потому что Натан смеяться не мог. Он был слишком напуган, растерян да еще фактически погребен в недрах дивана.

– На самом деле мы не видим, как крыса ест девочку, – пробормотал Натан. – Это подразумевается.

– А‑а, подразумевается! Прости меня, старина, пожалуйста! Я забыл про подтекст, ну конечно, это же подразумевается, мать твою! – Британский акцент Пластика тоже звучал язвительной насмешкой, хотя был таким же британским, как статуя Свободы.

– Подразумевается! Не надо мне своей поганой английской утонченностью в рожу тыкать, – говорил он словно в отчаянии. – Да кто ты такой, мать твою? Томас Стернз Элиот? Думаешь, ролик в прайм‑тайме даст тебе возможность потакать своим тайным амбициям? Думаешь, люди, которые моют машины и работают официантами, захотят потратить свой драгоценный доллар, пытаясь разгадать, что скрыто за идиотской английской хренотенью?

Натан сглотнул от страха и смущения, чего делать нельзя, если ты согнут пополам, уши лежат на плечах, а колени прижаты к подбородку. Обычно от этого тут же начинаешь икать, что и произошло с Натаном.

– Почему бы не показать свою кретинскую утонченность во всей красе? А как тебе такая мысль: что, если у нас не будет маленькой девочки? – сказал Пластик, обожавший выжимать из подвернувшейся темы весь яд до последней капли. – Может, лучше взять пачку печенья „Поп‑тартс“, которое будет представлять маленькую девочку, чтобы через десять лет, когда мы все будем жить на пособия, потому что наш продукт оказался полным дерьмом, какой‑нибудь пидор англичанин из Калифорнийского университета поведал миру, что эта задумка на самом деле была бы шедевром, если бы нам только удалось разгадать то, что подразумевается!

– Ик!

– Ну и что дальше, собрался блевать на мой диван? – спросил Пластик.

– Нет, у меня икота, – давясь, ответил Натан, мощнейшим усилием качнулся вперед как раз настолько, чтобы схватить со стола бутылку с водой, и снова рухнул в бездонный диван.

– Можно подумать, мне до твоей икоты есть дело. Можно подумать, мне это действительно интересно. Ты знаешь, какой у „Клаустросферы“ годовой бюджет на рекламу? – спросил Пластик. – Минимум двадцать миллиардов, только в США. Подумай, сколько бабла нужно потратить, чтобы ты мне тут рассказывал о своих проблемах с пищеварением. Мы привезли тебя сюда… послалилимузин в этот чертов аэропорт! Чтобы ты толкнул идею. Так толкай!

– Ну… ик… вы думаете, что, возможно, ик, нам нужно как‑то обозначить судьбу маленькой девочки, но… со вкусом, ну вроде как избегая кричащих деталей.

– „Вы думаете, что, возможно, ик!“ – передразнил Пластик Натана с таким уничтожающим сарказмом, что все цветы в горшках засохли. – Думаю ли я! Не я здесь поганый писатель! Это ты поганый писатель. А я просто баран, который платит поганому писателю. – Пластик нажал кнопку внутренней связи. – Сара! Ты знаешь, какую нечеловечески высокую сумму потребовала агент Натана Ходди за его ничтожные услуги? Позвони ей и скажи, что, поскольку мистер Ходди, видимо, желает, чтобы я делал за него половину его работы, не будет ли она возражать против того, чтобы выплатить половину гонорара мне.

Натан жалко икнул.

– Ты полагешь, что я слишком крут с тобой, да? Ты думаешь, я драматизирую? – спросил Пластик.

Натан не ответил. Единственное, что он мог сделать, это икнуть.

– Хочешь увидеть настоящий кошмар? – рявкнул Пластик. – Вот он.

Резким движением Пластик открыл ящик своего огромного стола и вытащил пистолет. Сложенный вдвое Натан не мог двинуться с места, даже если бы захотел, но в любом случае он бы и не успел. Все произошло в одно мгновение. Пластик сделал два шага в его сторону, прицелился в изумленное лицо Натана и три раза выстрелил в упор. Пистолет сверкнул, оглушительный шум заполнил пространство, стекла задребезжали, и комнату заволокло кислым дымом.

– Прошло? – спокойно поинтересовался Пластик.

Натан не мог ответить. Как можно говорить, когда сердце находится во рту?

– Икота прошла? – повторил Пластик. – Меня тошнило от этих твоих „и‑и‑ик“. Я решил попробовать вот это.

Пистолет исчез, и вместо него в руке у Пластика оказалась маленькая трубка с рычажком.

– Это голографический проектор, – объяснил Пластик. – Мы будем продавать их на заправках. Смотри. – Он взял трубку, словно ствол пистолета, передвинул рычажок, и у него в руке снова появился трехмерный пистолет. – Ну так что, икоту мы вылечили?

– Вылечили, – прошептал Натан.

– Отлично, пойдем сыграем в теннис.

– Пойдем, – сказал Натан, пытаясь вылезти из дивана.

– Играть будем в клаустросфере.

Играть? В клаустросфере? Играть в теннис в клаустросфере? Натан решил, что Пластик имеет в виду настольный теннис, но он ошибся. На территории владений Пластика в Беверли‑Хиллз находилась самая огромная клаустросфера на Земле. На самом деле она не находилась на территории, она и была территорией.

– Действительно, кому нужен какой‑то идиотский сад? – сказал Натан. – В клаустросфере хоть трава не вянет.