Суббота, 6 сентября, 23 часа

 

Вылет владивостокского самолета задержался из‑за плохой погоды. Она улучшилась только час назад, и Виктор сразу же выехал в аэропорт. Начищенный и наутюженный, с большим букетом в руках, он был единственным пассажиром в этом ночном автобусе. Кондуктор – молодая девушка – бросала на него любопытные взгляды, а он пытался представить себе, как встретится с Ритой. Тон телеграммы, конечно, сухой, но, во‑первых, это не письмо, во‑вторых, послано не на домашний адрес, в‑третьих… Он обязательно подойдет прямо к самолету и встретит её у трапа. Может быть, ему повезет и подадут не трап, а просто железную лесенку. Тогда он поможет Рите сойти…

На остановке «Больница» в автобус вошла пожилая женщина. Она купила билет и тут же принялась громко рассказывать кондуктору, что за будкой для ожидания двое парней шарят по карманам у пьяного моряка. Виктор с ужасом почувствовал, что он опять опоздает на свидание.

– Может быть, приятели? – спросил он с надеждой.

Женщина недружелюбно посмотрела на него.

– Хороши приятели: один так двинул моряка по физиономии, что тот, сердечный, кровью умылся.

«Нет, нет. Я не могу опоздать на этот раз… Потом старуха могла напутать… Наконец может же кто‑нибудь другой прийти на остановку… Я лучше завтра отработаю все двадцать четыре часа. Послезавтра. Весь год. Только не сегодня».

Автобус шел с приличной скоростью. Каждая секунда – лишние метры.

– Остановите машину! – крикнул Виктор водителю.

Подумал: «Постараюсь успеть!» – и вышел в ночь, зная, что не успеет.

На одной из выбоин автобус тряхнуло, и забытый Виктором букет упал на пол.

Старуха и кондуктор ругали милицию, которую в нужный момент никогда не найти.

Владивостокский самолет получил «добро» на посадку…

 

СУББОТА, 14 НОЯБРЯ

 

День, как все. Только покороче: субботний. В двух разных концах Сахалина шестеро судей почти одновременно закончили слушание двух уголовных дел, а председательствующие огласили обвинительные приговоры. Судьи, заседавшие в поселке Ульва Кировского района, приговорили вора‑рецидивиста за кражу из магазина и вовлечение несовершеннолетнего в преступную деятельность к шести годам лишения свободы. Их южно‑сахалинские коллеги определили меру наказания паре великовозрастных лоботрясов, пытавшихся шестого сентября ограбить на остановке автобуса «Больница» торгового моряка.

Начальник Виктора Рогова «под занавес» получил неприятное известие: кража на одном из складов. Он уже взялся было за телефонную трубку, чтобы вызвать Виктора и поручить ему это дело, как вспомнил о чём‑то, улыбнулся и позвонил другому сотруднику.

А в это время делопроизводитель южно‑сахалинского загса нервно поглядывала на часы. Она очень торопилась, но тем не менее задержалась на службе уже на пятнадцать «лишних» минут: сегодня истекал срок, назначенный гражданину Рогову и гражданке Макаровой для раздумий после подачи заявления о браке. А их всё нет и нет. «В чём дело? – недоумевала женщина, вспоминая подтянутого юношу в милицейской форме и миловидную девушку в туфлях на тонком каблучке. – Может, что‑нибудь случилось?»

– Значит, передумали… А ведь такие, кажется, серьезные… – вслух подытожила она ещё через пять минут и собралась уходить.

В тот же самый момент за окном послышался девичий голос:

– Подумаешь, могу же и я хоть раз задержаться, опоздать. Или ты думаешь, это лишь твое монопольное право?

Делопроизводитель вздохнула, улыбнулась и открыла запертый было стол.

 

 

 

Сергей Жемайтис

Обратный рейс

 

Пароход «Аскольд» возвращался от берегов Камчатки во Владивосток, заканчивая четырехмесячный снабженческий рейс. Всё лето он двигался вдоль западного берега от мыса Лопатки до Гижиги, останавливаясь у каждого промысла и фактории.

Матросы спускали на воду четыре двадцатитонных кунгаса, стягивали с люков брезенты, раскрывали трюмы. Тарахтели лебедки, выхватывая из корабельного чрева кули с мукой, тюки с одеждой, ящики с консервами, спиртом, лекарствами и всем необходимым для людей, которые целый год до следующего «снабженца» будут жить у пустынного моря, пасти оленей, охотиться, ловить рыбу. Кунгасы возвращались с берега, нагруженные шкурами нерпы, сивучей, оленей, пушниной, бочками с рыбой.

Камчатка похожа на кремневый нож, лезвие – западный берег; он полого опускается в море, ровный, без единой зазубринки; здесь нет ни одной удобной бухты для корабельных стоянок. Суда бросают якорь далеко от берега, подходить ближе мешают мели.

Иногда много дней команда томилась, ожидая, когда улягутся бары. Мертвая зыбь, выбегая на береговую отмель, вздыбливалась гигантской стружкой, с грохотом рушилась и снова взлетала ещё выше, грозней и с яростью билась грудью о дно и опять взлетала к небу, и так до самого берега. Пушечный грохот стоял над барами. Самая крепкая посудина, попав в эту бешеную толчею волн, разлеталась в щепки…

И вот всё это осталось позади. С попутным ветром «Аскольд» делал почти четырнадцать узлов.

Вахту нёс третий помощник Иван Степанович Дудаков. Он стоял на левом крыле мостика и мечтательно глядел вдаль. От воды веяло холодом. И всё же было необычайно тепло для этих широт. Штурмана радовала небесная синева, слегка пьянил холодный воздух, настоянный на свежих травах тундры и водорослях. Иван Степанович давно не переживал таких приятных минут. Радовало, что так удачно заканчивается рейс. Иван Степанович улыбался и разглаживал темные усики. Он отрастил их за рейс, и они очень шли к его лицу. В этот рейс вся команда, подражая капитану, отращивала усы, а старпом даже отпустил бороду.

Низкий берег давно утонул за четко очерченной линией горизонта. Из зеленой воды поднималась гряда гор.

На мостик грузно поднялся капитан, стал рядом со штурманом. Его лицо, продубленное солнцем и ветром, было сурово, эту суровость ещё больше оттеняли рыжеватые усы, торчащие в стороны, но в серых выцветших глазах теплилась усмешка человека, довольного и собой и всем светом. Он только что прошел по всему кораблю и остался доволен образцовым порядком, поговорил с матросами и кочегарами и совсем пришел в хорошее настроение. За кормой стелилась ровная, будто вычерченная полоса, и это нравилось капитану: корабль не рыскает по сторонам, не теряет дорогие мили. Капитан посмотрел в рубку. Там за толстым зеркальным стеклом стоял рулевой в хорошо сшитой куртке, из‑под кепки у рулевого торчали непокорные волосы соломенного цвета. Он чуть поворачивал большое колесо штурвала, на тонких хитрых губах рулевого – мечтательная улыбка.

На юте показался кочегар, голый по пояс, в красном берете, шея его повязана ослепительно белым полотенцем. Кочегар с минуту смотрел на ровную полосу моря, проутюженную днищем судна, потом направился к спардеку.

Штурман сказал:

– Ревниво следят ребята за ходом: вахты соревнуются. Я не позавидую рулевому, если начнет рыскать.

Капитан крякнул, повёл плечами, давая понять, что всё делалось так, как и должно делаться на приличном корабле; прищурясь, стал рассматривать далекие горы.

Штурман заметил:

– Удивительная прозрачность воздуха сегодня. Даже тени на склонах заметны, а до них миль триста!

– Арктика дыхнула! Пора…

– Да, вовремя уходим. К празднику будем дома, Андрей Андреевич!

Капитан поморщился.

– Дома тогда будем, когда на берег сойдем.

– А я не верю в приметы.

– Дело не в приметах, а в характере нашей с вами деятельности.

– Пожалуй…

Зелёные волны подгоняли корабль, на их гребнях вспыхивала снежная пена. От борта, задевая по воде короткими крылышками, бросились два нырка.

– Вроде нас с вами, Иван Степанович, – сказал капитан, – всю жизнь в море. Только раз в год выберутся на какой‑нибудь камень по семейным делам, выведут детей и снова в путь. Между прочим, недалеко то время, когда добрая половина человечества перекочует на океанские просторы…

Третий штурман, глубоко вздохнув, полез за папиросами, готовясь слушать лекцию о море и судьбах человечества.

Капитан в минуты хорошего настроения мог часами говорить о Мировом океане. Вахтенный штурман слушал краем уха, затягиваясь папиросой, и думал, как он войдет в Золотой Рог. В бинокль он увидит на краю пирса своих. Потом после суматохи, объятий он будет сидеть в отцовском кресле и чувствовать на себе любящие взгляды, а кресло будет покачиваться, как всегда после рейса…

Капитан говорил, покуривая трубку:

– В первую очередь будут заселены пояса пассатов. На воде и под водой будут целые города, поселки. Что может быть приятней жизни в этих широтах! Вечное солнце! Благоухающий океан! Ветер как дыхание ребенка.

– Да, ветер нам сильно помогает, пожалуй, узла полтора набегает, – сказал штурман, думая о своём, но, встретив недовольный взгляд капитана, поспешил исправить бестактное замечание: – Возможно, тропики подойдут, но Охотское вряд ли.

Капитан благодушно улыбнулся.

– Вы упускаете из виду потепление северных морей.

– Да, конечно… – ответил штурман, улыбнулся, представив себе выражение лица братишки, когда он вручит ему корякскую острогу…

Капитан и вахтенный штурман повернули головы: послышалась четкая дробь подошв о трап – так стремительно поднимался только радист Петя Бобриков. Через мгновение он выскочил на мостик. Его круглое мальчишеское лицо с кисточкой усов под носом было озабоченно.

Капитан взял у него телеграмму и, отставив её далеко в сторону, стал читать.

Петя, ежась от холода, зашептал штурману:

– Ну и конъюнктура, я тебе доложу. Будто мы одни болтаемся в этом холодильнике. Слепое счастье! Кто‑то из нас в рубашке родился.

У третьего штурмана похолодело в груди, на душе стало тоскливо, как в детстве, когда неожиданно обрушивалась незаслуженная обида.

Капитан многозначительно произнес:

– Мда!.. – и, покрутив головой, добавил: – Действительно, положение! Надо менять курс, Иван Степанович. – Он передал помощнику телеграмму. – Вот так‑то мы очень часто приходим не в ту гавань… А вы, любимый сын эфира, – он взял радиста под руку, – передайте в пароходство, что согласно распоряжению идем в Палану… А ветер крепчает…

В матросском кубрике боцман и три матроса резались в домино, со смаком шлепая костяшками по чисто выскобленному столу. Иллюминаторы с правого борта ловили солнце, и оно на мгновение освещало двухъярусные койки вдоль бортов, белую, только что выдраенную палубу. Пахло сырым дубом, краской и крепким табаком. Кубрик то взлетал вверх, то падал. Боцман был так же молод, как и матросы, но держался солидней, и матросы называли его Кузьмичом.

– Всё, считай! – Матрос с темной полосой, наискось пересекающей лоб, швырнул костяшки на стол и, потирая руки, подмигнул партнеру. – Ты только, Ленька, подыгрывай мне, ох, врежем мы им сухого козла!

– Надо бы в честь окончания рейса! – ответил густым басом широкоплечий чернявый парень, сгребая кости в ладонь.

Кузьмич огорченно засопел и, вздохнув, посмотрел на своего напарника; тот пожал худыми плечами, почесал кончик длинного носа и сказал уныло:

– Счастье им так и прёт, так и прёт! Другой бы на Васькином месте сейчас у морского царя чай пил, а он нас к ногтю гнёт.

Матрос со шрамом сказал:

– Не надо было тебе, Жора, свой длинный нос в воду совать! – Он с хорошей улыбкой посмотрел на длинноносого. – Меня как врезало канатом, я будто уснул и вижу во сне, что лечу за борт, медленно так опускаюсь. Вот, думаю, не было печали. Потом трах в кипяток! Обожгло всего, чувствую, опускаюсь на дно морское, пью водичку, и тут этот длинноносый меня цоп за шкирку, не дал спутешествовать. Что, Жора, опять мимо?

– Делай людям добро после этого! – сказал Жора.

В кубрик вошел вахтенный матрос.

– Кузьмич, к старпому!

Волна плеснула на палубу. Кубрик наклонился, костяшки покатились на пол.

– Всё понятно! – сказал Жора. – Ставок больше нет. Разворачиваемся к тропику Козерога?

– Да, Жора, – сказал вахтенный матрос. – Там есть поселок Палана и тонн триста соленой кеты…

– Это пустяк для нас.

– Возьмем, – сказал Кузьмич, направляясь к двери. – Надо. Триста тонн не шутка. Люди всё лето ловили, не оставлять же на зиму.

– Дайте же гитару, – сказал Жора, – может, я спою что‑нибудь веселое…

К шестнадцати часам показалась низкая желтая полоска берега. Горы исчезли, как мираж, хотя небо было безоблачным, но на севере приобретало мглистый оттенок. Пароход ещё шел, а матросы уже раскрыли трюм, сняли с кунгасов найтовы и прогревали лебедки, гоняя барабаны взад и вперед. Капитан и бородатый старпом стояли на мостике. Старпом смотрел в бинокль на берег. Там спускали катер. Ветер почти стих, море лежало ровное, маслянистое.

Вахту нёс четвертый помощник Гречкин, совсем ещё мальчик, он в следующем году заканчивал мореходное училище и на «Аскольде» проходил практику. Все звали его Валей. И он отращивал усы, но они совсем не старили его и только легким белесым пушком покрывали верхнюю губу. Сейчас он стоял у машинного телеграфа и тоже смотрел в бинокль и краснел от волнения, ожидая, когда старший помощник с капитаном решат, что пора стопорить машину и бросать якорь. Он должен будет подать команды в машинное отделение, а затем на бак, где уже ждал команды боцман у якорной лебедки.

Старпом махнул рукой.

Валя Гречкин мастерски остановил корабль и отдал якорь в миле от берега. С кунгасами отправился на берег штурман Дудаков, взяв с собой трех матросов. Поехали Жора, его друг со шрамом на лбу Василий Зубков и Костя Саблин.

На берегу рыбаки быстро нагрузили кунгасы, и катер потянул их к судну. Дудаков был на катере. Рулевой без умолку говорил, рассказывая свежему человеку о своем житье‑бытье.

– Мы из Рязани сюда приехали. Как глянули: край света! Жена в рёв. Едем да едем назад. Но ничего, пообвыкли. Живем. Каждый год в Рязань ездим. На самолете. Тоже страшно поначалу. А море? Разве оно теленок? Вот только что тихо было, а сейчас подул. Но ничего, волну не успеет развести… А хорошо, что вы заехали за нашей рыбой… Вишь, как клонит. Что‑то мотор барахлит! Или нет?

– Нет, работает нормально. Бери на ветер, а то снесет.

– Есть на ветер!.. – По веселому лицу моториста сбегали соленые капли, ветер ерошил волосы.

Когда кунгасы подошли к борту, ветер уже выл в снастях, но большой зыби ещё не было. На «Аскольде» подняли якорь, кунгасы поставили за подветренный борт и начали разгрузку.

Катер пошел к берегу, зарываясь в волнах. Моторист помахал рукой из рубки. Никто не ответил на приветствие, все были заняты разгрузкой. Матросы на кунгасах, плясавших на волнах, стропили бочки, а лебедчики, следя за рукой старпома, выхватывали их, поднимали на борт и опускали в трюм. Бочки разгрузили быстро, только последняя ударилась о борт, обручи лопнули, и рыба полетела в море.

Кунгасы поднимали уже на ходу: ветер сносил пароход к мели. Три кунгаса установили на место, и матросы бросились принайтовывать их к палубе. Четвертый сорвался с талей и носом ушел в воду. Вася Зубков, а за ним Жора Ремизов стали спускаться по штормтрапу в затопленный кунгас. В ледяной воде они завели тали под днище, а когда лебедки натянули подъемные стропы, стали ведрами отливать воду.

Стоя по пояс в воде, Жора, лязгая зубами, сказал:

– Будешь знать, Ва‑васька, почем стоит килограмм соленой р‑рыбы!..

– Д‑держись!.. – Волна накрыла их, затрещали борта деревянной посудины, ударившись о стальную обшивку корабля.

Перевесившись через борт, старпом закричал:

– Наверх, живо!

Матросы, будто не слыша, продолжали вычерпывать воду…

Наконец и этот кунгас гигантским маятником закачался над палубой, исковеркал фальшборт, погнул стойку на спардеке и, крякнув, опустился на палубу.

«Аскольд» уходил от берега навстречу урагану, штормовать.

Быстро стемнело, вспыхивали гребни волн, такелаж гудел и стонал под напором холодного ветра. Временами на корабль обрушивались снеговые заряды, облако проносилось, и палуба несколько минут, пока снег не стаивал, светилась в темноте.

Жора Ремизов и Василий Зубков несли вахту со вторым штурманом Борисом Петровичем Зотовым с двенадцати до четырех. Эта вахта считается у моряков самой тяжелой и с незапамятных времен во флоте прозвали её «собачьей».

Над ревущим морем дерзко прозвучали медные звуки рынды: четыре двойных удара, конец вахты. С последним ударом колокола в ходовую рубку вошел Зотов. Высокий, сосредоточенный, он один на корабле не носил усов.

– За вахту прошли десять миль, – сказал старший помощник, пожимая руку Зотова.

– При таком ветре идем вполне прилично.

– Да, пожалуй, но барометр падает, правда, не особенно, но всё же к утру должен покрепчать ветерок. Счастливой вахты, Борис Петрович!

– Спокойной ночи, Николай Евгеньевич!

Старпом и рулевые ушли, думая о горячем чае, теплой койке…

За штурвал встал Зубков. Жора Ремизов подошел к окну. В рубке килевая качка ощущалась не особенно, как посредине качающейся доски, но ветер обрушивался на неё со всей силой. Рубка дрожала, казалось, стекла вгибаются под бешеным напором воздуха.

– Старпом напророчил, – сказал Ремизов, – вишь, как даёт. Пойти померить ветерок, Борис Петрович?

– Сходи, – разрешил Зотов.

Ремизов взял фонарик, анемометр и секундомер, нахлобучил шапку и с трудом открыл дверь. Холодный воздух мигом наполнил рубку.

Дверь резко щелкнула, и Жору Ремизова швырнуло к задним поручням. Ветер тискал его, трепал одежду, расширял легкие. Крыло мостика покатилось вниз, и соленые брызги ударили в лицо. Когда он поднял руку над головой и включил анемометр, снег, сухой, колючий, больно ударил в глаза. Матрос повернулся спиной к ветру. Зажженный фонарик, висевший на пуговице куртки, освещал циферблат секундомера и вихрь искрящихся снежинок.

– Сколько там? – спросил Борис Петрович, когда ветер втолкнул Жору Ремизова в рубку.

– Ну дает! – Жора подул на руки, потрогал кончик носа. – Сейчас подсчитаем. Ого! Двадцать девять и три десятых метра в секунду. Одиннадцать баллов с хвостиком.

– Руля не слушается, – сказал Зубков. – Уже минут десять, как положил право на борт, а катимся влево. Идем как‑то юзом.

Корабль содрогнулся от удара в правый борт.

– Скоро шквал пролетит, – сказал штурман. – В это время здесь всегда такие ветры. Холодный воздух из Якутии вторгается в Охотское море.

Борис Петрович застегнул полушубок на все пуговицы и вышел на мостик.

– Вполне научное объяснение, – усмехнулся Жора. – Да нам не легче. Вот если бы не эта телеграмма… То подходили бы мы с этим попутным ветерком к Сангарскому проливчику, а там Японское море, Золотой Рог, Вторая Речка, вилла Георгия Яковлевича Ремизова!

– Оставь эти расслабляющие мысли, Жора, – сказал Зубков. – Куда ты поехал? Стекло лбом высадишь!

– А ты держи по ровной дороге!

– Сейчас выеду на шоссе.

– Не люблю я этот антициклон, – сказал Жора, помолчав. – Лучше тайфун. Там ветерок поплотней, зато теплый. Да и за борт сыграешь – веселей.

Шквал пролетел, и картушка компаса, освещенная теплым зеленым светом, медленно поплыла влево.

– Становимся на курс, – сказал Зубков.

Жора Ремизов посмотрел на часы и опять вышел из рубки. Прозвучал двойной удар в рынду: прошел первый час вахты.

Борис Петрович, держась за поручни, прошелся по мостику, проверил ходовые огни и остановился, глядя вперед. Нос корабля взлетел вверх, днище обнажалось и гулко ударяло по воде, подымая светящуюся гриву брызг. Чувствовалось, как, пружиня, качается корпус.

Над головой на ясном зимнем небе метались звезды.

Ещё несколько раз за вахту ветер останавливал корабль и валил то вправо, то влево, «Аскольд» переставал слушаться руля. На крутой волне корма повисала в воздухе, и винт начинал бешено вращаться, сотрясая весь корпус, пока механик не перекрывал пар.

…Вахта близилась к концу. Жора Ремизов пошел на корму взять отсчет лага. За палубными надстройками было сравнительно тихо; он привычным путем прошел до дверей кубрика кочегаров, забрался по трапу на полуют, ещё несколько шагов, и он, держась за поручни, повис над водой: корабль положило на борт и вдруг стремительно повалило в другую сторону. Ремизов зажег фонарик. Лаг вертикально уходил в воду, корабль стоял. Вода, шипя, поднялась, залила сапоги Ремизова и сразу отхлынула, поручни рванулись из рук, и ветер чуть не унес шапку, ударив в левую щеку.

– Поставило лагом! – понял Ремизов, чувствуя, как заколотилось сердце, и стал поспешно выбирать лаглинь, чтобы его не намотало на винт.

«Аскольд» больше не рассекал гребни волн, его развернуло ветром, поставило вдоль волн и стремительно раскачивало с борта на борт. Водяные холмы поднимали его и, словно в злой игре, выскальзывали, убегали, корабль боком падал в широкую и глубокую долину, а новая волна уже подхватывала, переваливала на другой бок, перекатывалась через палубу. «Аскольд» тяжело, беспомощно ложился на бок. Проходили томительные секунды, казалось, что он никогда больше не выровняется, ветер и волны перевернут его, но какая‑то упорная сила отрывала борт от воды и бросала в другую сторону.

Мимо Ремизова пролетел, как бомба, пустой ящик и скрылся в темноте.

На мачте со скрежетом раскачивались грузовые стрелы, а впереди слышался треск и скрип кунгасов.

Когда корабль, преодолев инерцию, на секунду замирал, а потом с нарастающей скоростью валился в другую сторону, всё тело наливалось свинцовой тяжестью, ноги прилипали к палубе, словно притянутые магнитом.

Ремизов, держась за ванты, выжидал, чтобы перебежать к спардеку, и тут он увидел, что в нескольких шагах от него стоят люди, машут руками, стараясь удержаться на ногах. Кто‑то поскользнулся и, вытянув руки, падал. Ремизов схватил его, и они, обнявшись, покатились по палубе и ударились о фальшборт.

Ремизов встал, помог подняться товарищу, узнал боцмана, закричал ему на ухо:

– Кузьмич, куда вы? Почему стоим лагом? Что с машиной?

– Руль… Парус… – Боцман сказал ещё что‑то, да ветер унес его слова.

Ремизов узнал старшину, Валю Гречкина, товарищей матросов. Тяжело ступая, падая на скользкой палубе, они пронесли длинный тяжелый сверток.

«Брезент, – определил Ремизов. – Для паруса».

В это время, преодолевая голоса бури, раздались удары в рынду. Каким‑то чудом, раскачиваясь на мостике, Зубков ухитрился отбить четыре двойных удара. Все моряки на «Аскольде» знали о страшной опасности, и сейчас, когда, смеясь над бурей, задорно прозвучал медный голос рынды, у многих отлегло от сердца; кто улыбнулся в усы, кто облегченно вздохнул, прогоняя страх.

Жора потрогал кончик длинного носа и, покрутив головой, сказал:

– Нормально, Вася!

Ремизову хотелось вернуться на корму и самому с ребятами поставить парус; ему казалось, что с его помощью это можно было бы сделать и скорее и лучше. Но его место по авральному расписанию было на мостике.

В коридоре с грохотом хлопала железная дверь камбуза. Ремизов с трудом закрыл её и, хватаясь за стены, стал пробираться к трапу, ведущему на мостик.

Капитан и часть команды находились в кают‑компании. Капитан отдал все необходимые распоряжения: старший и четвертый помощники, боцман, матросы устанавливали парус на корме – это было единственное средство быстро развернуть корабль носом к ветру и волнам; старший механик с группой машинной команды искал причину аварии рулевого управления.

Ветер достигал тридцати метров в секунду.

«При тридцати метрах мы держимся неплохо, – думал капитан. – Только бы не усилился ветер. В крайнем случае, если раньше не поставят парус, то сбросим кунгасы… Нет, поставят. Ну и треплет!

Увидав Ремизова, заглянувшего в двери, капитан спросил:

– Как ветер?

– Был двадцать девять. Я на лаг ходил, выбрал, чтобы не намотало.

– Парус ставят?

– Да, ставят. Скоро нас развернет к ветерку. Позапрошлый год, когда я плавал на «Ките»…

– Марш на мостик и давай мне ветерок! О «Ките» завтра расскажешь.

– Есть дать ветерок и завтра рассказать о «Ките!»

Кто‑то из кочегаров, прогнав страх, засмеялся: больно комичен был Жора в этот миг. Улыбнулся и капитан.

Первая попытка поставить парус не удалась. Брезент разорвался в клочья, и его унесло за борт в темноту. Пришлось идти в подшкиперскую за новым брезентом. Новое полотнище подняли лебедками на грузовые стрелы. Парус, захватив ветер, рванулся, хлопнул, натянулся так, что зазвенели тросы. Корма покатилась влево. «Аскольд» судорожно взбирался на встречную волну, перевалил её и заскользил по скату, держась на киле, почти как в былые времена. Иногда корму немного заносило, и тут же волны в ярости накрывали бак, но ветер уже не мог развернуть «Аскольд» боком, не мог перевернуть, утопить его, люди заставили бурю работать на себя.

…Утром «Аскольд» подходил к берегу, к тому же поселку, чтобы взять оставшуюся рыбу.

Ветер стих.

На мостике стояли капитан и третий штурман Иван Степанович Дудаков.

Капитан сказал, глядя в бинокль:

– Прибоя совсем нет, ветер дул с берега, сровнял водичку. – Он опустил бинокль. – Придется вам, Иван Степанович, ещё разок‑другой прогуляться на бережок.

– С удовольствием, Андрей Андреевич!

К «Аскольду» подошел катер, взял на буксир кунгасы и потянул к берегу. Вёл катер тот же разговорчивый рулевой из Рязани. Он повернул голову к Дудакову и, кивнув в сторону, сказал:

– Утихомирилось. А вчера! А ночью!.. Натерпелись мы страху. – Он засмеялся. – Кому сказать – не поверят: ночью у меня крышу с избы снесло. Дом у меня сборный, круглый такой, ничего дом, сам ставил, а крышу, видно, плохо притачал, она, холера, и улетела! Ветром сдуло. Смех, да и только!.. О, смотри, плавает, как шляпа! Прихвачу, когда с рыбой разделаемся. Сейчас не до крыши. Ну, а у вас всё благополучно?

Иван Степанович не ответил: он спал, прикорнув на рундуке позади рулевого. Ему снилось, что он сидит дома в отцовском кресле, пьет чай и чувствует легкое приятное покачивание, как всегда после рейса.

 

 

 

Александр Черешнев

Мгновение

 

Горячий воздух струйками поднимается от раскаленного камня, и кажется, что хребты на другом краю котловины слегка дрожат и извиваются от неслышных подземных толчков.

Всё живое должно бы замереть в эти изнуряющие полдневные часы, спрятаться в темные расщелины и молча ждать спасительной вечерней прохлады.

Но нет, горы живут! Цокают ящерицы, где‑то кудахчет горная курочка, в знойном безоблачном небе, распластав неподвижные крылья, широкими кругами парят орлы, выискивая добычу в путанице мелких глинистых холмов, заполнивших дно котловины.

Между холмами петляет седая лента дороги. По ней несутся автомашины, волоча за собой длинные хвосты пыли. Дорога вырывается из холмов и четкой прямой линией поднимается наискось по коричневому боку хребта к белым, оправленным в яркую зелень домикам рудника.

Выше домов видны сизые породные отвалы и ажурная вязь шахтных копров.

Направо простирается широкая, ровная как стол терраса, белым обрывом нависшая над холмами. Там время от времени вздымаются огромные, пышные желтовато‑белые султаны дыма, и через несколько секунд оттуда доносятся тяжелые, тупые удары взрывов.

Налево от рудника, километрах в пяти, на горке краснеют приземистые постройки геологоразведочной партии. С той стороны тоже доносятся взрывы, но легкие, четкие, как хлопки в ладони.

По склонам гор плывут белые облачка дыма, похожие на мягкие клочья ваты. Это рвут породу в разведочных канавах.

И здесь, откуда видна вся эта картина, на площадке под самой вершиной огромной пирамидальной горы тоже жизнь.

Давно, ещё в довоенные годы, здесь была пройдена разведочная шахта, потом заброшена. Крепление её сгнило и обрушилось вместе с породой. Теперь снова пришли разведчики. Над устьем шахты устроили невысокий помост, установили на нем ворот и начали крепить.

Крепление возводится снизу. Крепильщики находятся уже на высоте двадцати пяти метров над дном шахты и метрах в сорока от поверхности.

Наверху сегодня работают Гриша Лукьянов и Михаил Назаров.

Гриша молод. Только в прошлом году он окончил школу и не пошел в институт, а уехал с геологоразведочной экспедицией.

– Если все станут инженерами, где же рабочих брать? – смеялся он в ответ на удивление друзей.

У Гриши крупное твердое лицо со спокойными серыми глазами, крепкоплечая мускулистая фигура. А Назарову уже под пятьдесят. Он высок, длиннорук, обнаженное до пояса тело – жилистое, узловатое и очень крепкое.

Гриша лежит в тени скалы на широкой доске и, подложив под затылок ладони, смотрит на горы и рудник, видимо мечтая о чем‑то. Назаров сидит рядом, обхватив руками колени, и тоже смотрит на котловину и горы, но смотрит равнодушно, пожалуй и не замечая их.

Совсем недавно, всего недели две назад, пришел он в разведпартию. За свою жизнь Назаров сменил немало профессий, был и шахтером, и железнодорожником, и строителем, и вот уже лет десять работает в геологоразведочных экспедициях, переходя из одной в другую по окончании работ или когда его не устраивает заработок. Впервые увидев крепкую фигуру и добродушное лицо Гриши, Назаров довольно улыбнулся: «На такого что ни навали, всё выдержит». С удовольствием отметил покладистость Гриши в отношениях с товарищами и почтительность к старшим.

Первый же день принес Назарову разочарование. Гриша действительно работал с огоньком, всё кипело в его руках. Он первым хватался за самое тяжелое, делал всё быстро, легко, словно играя и радуясь своей силе и удали. Но зато, поглядывая на Назарова простодушными глазами, он часто и покрикивал:

– Принимай брус!

– Берись за трос и оттягивай к углу!

– Скорей, скорей!

А сам в это время, побагровев от натуги, принимал на себя всю тяжесть опускающейся связки брусьев и оттаскивал их в дальний угол.

Получалось так, что вся инициатива в работе принадлежала Грише, а на долю Назарова оставалась роль помощника. Это сразу же обидело его. Он уже не радовался молодости и силе напарника: лучше бы пожилой да спокойный человек, не пришлось бы подчиняться желторотому. Однако высказать свою неприязнь и обиду Назаров не решался, чувствуя какое‑то непонятное стеснение. И только иногда недовольно бурчал:

– Ну что ты, как на пожаре, мечешься!

Гриша вскидывал на него недоумевающий взгляд:

– А как же? Забить клин, сосчитать до десяти и только после этого браться за следующий?

Назаров умолкал, безнадежно махнув рукой. Две недели они работали вместе то в шахте, то на поверхности, и каждый день Назаров шел на работу с раздражением.

Вот и сейчас, обхватив руками колени, он думал о том, что не было бы обидно подчиняться Григорию, будь тот хоть техником – все‑таки начальник. А так что? Ну, грамотный, да ведь его грамота к шахте не имеет отношения. Григорий перед ним, Назаровым, в шахте как первоклассник перед учителем.

Старался разгадать Назаров, что заставляет Григория «совать свой нос» во всё, что его касается и не касается, делать больше, чем положено, и, наконец, решил, что парень просто‑напросто выслуживается.

Назаров шевельнулся, поднял голову, повернулся к Грише.

– Не надоело ещё горб ломать? Или унюхал: скоро в начальники вылезешь?

– Ты чего? Белены объелся?

– А чего стесняешься? Я же вижу, из шкуры лезешь, «проявляешь» себя… Меня не проведешь, всяких видел. Даром и чирей не вскочит.

Даже сквозь загар можно было увидеть, как побледнел Гриша. Казалось, сейчас бросится с кулаками. Назаров, ядовито усмехаясь, тревожно подобрался. Глаза его, насмешливо прищуренные, подрагивали от скрытого испуга. Он уже не рад был, что дал волю словам.

Но Гриша вдруг опустил руки.

– Эх ты, пережиток! – бросил он с сожалением и снова лег.

Назаров сплюнул с равнодушным видом и, вытянув ногу, дрожащими пальцами полез в карман за махоркой. Опять на площадке установилась тишина, нарушаемая лишь глухими звуками ударов, доносящихся из шахты. Потом послышался зовущий крик. Григорий подбежал к помосту, склонился над люком, прислушался и, разогнувшись, сказал:

– Затяжки спускать…

Он быстро прицепил к тросу бадью, несколько раз повернул ручку ворота – бадья повисла над люком, – застопорил и сказал:

– Держи ворот, стопор ненадежный. Я буду грузить.

Назаров, недовольно поморщившись, взялся за рукоять и с глухим раздражением стал смотреть, как Гриша, одну за другой, плотно устанавливает в бадью толстые короткие доски. В душе Назарова клокотала злость.

– Плевал я на тебя, начальничек, – неслышно прошипел он и опустил рукоять ворота, – и так не сорвется.

Гриша резким толчком сунул в бадью последнюю доску, и в тот же миг стопор, не выдержав тяжести груза, с сухим щелчком выскочил из шестерни. Взметнулись рукояти, и бадья скользнула вниз.

С испуганным воплем спрыгнул с помоста Назаров и бросился в сторону.

В мозгу Гриши вспыхнула страшная картина: бадья с размаху врезается в полок крепильщиков, ломает его, и… вместе с обломками досок вниз, на каменные глыбы, перевертываясь и нелепо раскинув руки и ноги, падают люди…

Казалось, непроизвольно (он и сам потом не мог вспомнить, как это произошло) Гриша взметнулся, на край помоста, каблуки его уперлись в обрез досок, руки в брезентовых рукавицах протянулись вперед и схватили бегущий вниз трос. Тело откинулось назад, повисая над площадкой, колени стали быстро разгибаться, всей силой отталкивая туловище и руки с зажатым в них тросом в сторону от люка.

Трос жёг брезент рукавиц, но всё ближе и ближе подходил к краю люка. Вот он коснулся его, зашипел, обдирая кромку доски, перегнулся, заскользил по доскам помоста, пачкая их смазкой… Движение его начало понемногу замедляться.

Григорий, напряженный как струна, вытянувшись во весь рост, уже висел над площадкой в горизонтальном положении. Верхняя часть туловища, как рычаг, медленно опускалась к земле, прижимая, трос к доскам помоста.

Вот плечи и голова коснулись земли, трос перегнулся через обрез помоста, прополз несколько десятков сантиметров и остановился.

Всё это произошло почти мгновенно. Григорий повернул вздувшееся от натуги лицо и увидел в нескольких метрах от себя Назарова, застывшего в нелепо‑напряженной позе.

– Иди сюда! Быстро! – резко скомандовал Григорий.

Назаров очнулся, подбежал и вцепился в трос.

– К вороту! – прохрипел Григорий. – Наматывай трос.

Но Назаров будто пристыл к канату, он лишь испуганно смотрел на Гришу и бормотал:

– Не удержишь один, не удержишь…

– К вороту! – бешено крикнул Григорий, чувствуя, что руки слабеют.

Назаров прыгнул к вороту, схватил за рукоять и начал наматывать трос. Григорий, опять напрягаясь до предела, начал медленно сгибаться, подниматься с земли, понемногу отпуская трос. Нужно было настолько ослабить рывок бадьи, когда трос будет опущен, чтобы не вырвало у Назарова рукоять. Рывок! Всё в порядке!

Они медленно опустили бадью на полок крепильщиков и ушли под скалу. Гриша повалился на свою доску. Лицо его побледнело, и тело начало подрагивать от нервного озноба.

Назаров, рассыпая трясущимися пальцами махорку, закурил и, сделав несколько глубоких затяжек, робко и ласково сказал:

– Может, покуришь, Гриша? Помогает…

Гриша отрицательно потряс головой и скоро успокоился. Дрожь прошла, только лицо оставалось бледным.

– Руки жжет, – сказал он и, сбросив рукавицы, посмотрел на ладони. На краях их вздулись большие, как пятаки, волдыри.

Назаров остервенело курил. Бросив одну папироску, завернул другую, поерзал на камне и смущенно заговорил:

– Ты, Гриша, того… прости старого дурня… Ведь попадись в тросе оборванные нитки, – он закрыл глаза и вздрогнул, – тебя бы… как щепку!..

– Ладно, Михаил Анд