Грозненские молодожены Виктория и Александр

 

–Босяк ты, Сашка! Ну, босяк… – мило воркует‑приговаривает Вика, пытаясь куда‑то дотянуться своей выкрученной рукой. Сзади – темный проем, напоминающий открытый холодильник.

Наконец нащупала то, что хотела, и тянется к Сашке‑босяку:

–Вот тебе расческа. Все‑таки мы должны как люди… Пригладь локоны.

Мы виделись накануне вечером. За прошедшую ночь в их окошке – еще два пулевых «ранения». Впрочем, оба не обращают никакого внимания на эти предательские дырки: место действия – Грозный. Это значит, люди тут живут ко всему привычные.

– Стреляли… – говорят равнодушно, стилизуясь под старое известное кино. – Помните «Белое солнце пустыни»?

– Помню, конечно. Его по телевизору часто повторяют.

– Это у вас. У нас люди телевизор не смотрят, и часто спрашиваешь: «Помнишь такой‑то фильм?» А человек отвечает: «Не помню».

«Стреляли…» И тут же смеются, и ласкаются – настоящие молодожены: одухотворенные недавней ночью и полностью свободные от любого «вчера», каким бы оно ни было. Наука жить сиюминутным счастьем освоена этой парой виртуозно. И действительно, ведь это еще не скоро, часа через три, наступит грозненский день, и тогда навалятся проблемы: что поесть, где достать воду, – и придет злость, и обида, и осознание клетки, в которую загнан судьбой, и, в конце концов, ближе часам к трем даст о себе знать хроническое отсутствие обеда…

Но пока – завтрак. Грозненский завтрак военного времени. Жидкий чай – вода, хоть и перекипяченная несколько раз, но чем‑то пахнет.

–Лучше делать вид, что у нас все, как у остальных по стране, – говорит Вика, потягивая горячую жидкость, гордо именуемую «утренним чаем». – Иначе сойдешь с ума.

–И не вспоминать, что, кроме чая, в доме ничего? – полуспрашивает‑полуутверждает Саша.

–Ты на что намекаешь? – кокетливо косит глазом Вика. – Что я плохая хозяйка? А?

Вика и Саша – грозненские молодожены. Из городка Иванова – так называется один из грозненских микрорайонов, где нет улиц, а лишь номера домов.

Официально они – Александр Георгиевич и Виктория Александровна Джура. Вступили в законный брак 6 апреля 2001 года – несколько месяцев назад.

–Вика, все, хватит ерунды! Читай же! – приказывает причесавшийся «босяк», выпив чая.

Минуты две Вика кокетничает, «строит глазки» мужу, напустившему на себя суровость. На третьей минуте игры, как только Саша реагирует на «глазки», Вика опять куда‑то в сторону запускает руку и достает тетрадь, прошедшую с ней всю войну.

…Понять – поймешь.

Почувствовать – не сможешь:

Чужая боль – горька, но не болит.

До самоистязания, до дрожи

Сознание того, что инвалид…

 

Вот и сидишь, подкошенный кузнечик.

Пройдешь пять метров – и опять садись…

И только ветер обнимает плечи,

Но все равно душа стремится ввысь.

 

Как больно насмехается природа,

Какое испытание в судьбе, ‑

Когда идешь походкою урода,

И взоры все прикованы к тебе.

–Ну, вот, заголосила… – прерывает Вику Саша. – А что‑нибудь веселенькое есть?

Однако видно, что мужу именно это стихотворение очень нравится. Он просто не хочет казаться слабым при гостях.

Саша и Вика – инвалиды первой группы. С детства. В десять лет Вику сбил мотоцикл, и все, что с ней сейчас, – последствия тяжелейшей черепно‑мозговой травмы. А Саша просто родился таким. Их опорно‑двигательные аппараты на пару бастуют. Бывают, конечно, светлые дни – особенно у Вики, которая еще кое‑как передвигается. Но большую часть долгих месяцев оба проводят на площади в два с половиной квадратных метра, на кухоньке в уцелевшем первом этаже их «пятиэтажки» (наверху – сгоревшие и разбомбленные квартиры), сидя за столом, стоящим у окна, через которое пролетают пули.

А во след слова:

– Бедная, несчастная. –

Кругом голова,

Но я – безучастная.

А во след – смешки:

– Посмотри, как ходит!…

– Говорят, стишки

Сочиняет вроде…

И опять – босиком по лезвию.

Не озлобиться.

Не отчаяться –

И в невзгодах жизнь продолжается.

Год за годом – как речка быстрая.

Плакать – просто. Труднее – выстоять.

Вика Джура – поэтесса. Это ее главное занятие в жизни. Теперь помимо Сашки, конечно. Она пишет стихи в старых школьных тетрадках – своих и чужих, много работает над словом, часто переписывает. И поэтому очень плохо спит по ночам.

–Как и полагается поэту, – добавляет Саша.

–Представьте, – подхватывает Вика, – когда вчера стреляли нам в окно, то я как раз крепко заснула. Потому что вечером получилась одна строчка. Вот и не проснулась, хотя трусиха – ужасная.

–Трусиха? Но почему не уходите отсюда? Как вы все пережили?

–Тогда мы уже были вместе, просто еще не расписались, – рассказывает Саша. – Сидели тут, в подвал не спускались – не было физической возможности. Я был спокоен, готов к смерти. А вот Вика очень кричала в самые страшные моменты. Так и переживали. Так и переживаем.

Он замолкает. Я уговариваю продолжать. Но Саша отрицательно машет головой – не хочет.

–Пусть Вика просто почитает. У нее есть удачные стихи о войне.

Вика уже не строит никаких «глазок» и сразу читает:

Девять вечера. Зима.

Школьный двор молчит.

Посмотри: луна сама

С нами говорит.

 

Полнолунья яркий свет

– Будто сходят сны…

Будто не было и нет

Горя и войны.

 

Мы перекидываемся парой незначащих фраз. Это как глоток воздуха между нырками на глубину. И опять – стихи о войне вокруг:

Что происходит?

Происходит – что?

Как спится вам,

приказы отдающим?

 

Ведь достается больше –

здесь живущим

От тех – и тех.

Неведомо за что…

Одним – нужна свобода позарез.

Другим же – наведение порядка.

И вот – бомбят…

Вика загрустила… Молчит, поглаживая «ночные» дырки в оконном стекле.

Но на то и муж, чтобы грусть женину разгонять. Это Сашина твердая позиция. И он начинает «лечить» свою любимую поэтессу.

–Думаете, Вика – такая? Ничего подобного! Она – настоящая хулиганка. Это при гостях выделывается. Знаешь, давай про печень…

– Ну нет. Она же из Москвы, ей нужно о войне – серьезное.

– Опять ломаешься?

– Ладно! Надоел! – Но «надоел» – тоже с любовью.

Заявила как‑то Печень:

– Вы мне давите на плечи!

Мне теперь угодно

Жить от всех свободно!…

 

– Тут подпрыгнула Ступня:

– Правильно! Брависсимо!

Заявляю, что и я

Буду независима!…

 

Хватит мной руководить

– Буду я сама ходить!

И девчонка‑Селезенка

Запищала тонко‑тонко:

– Надоел мне ваш паштет

– Дайте суверенитет!…

От такого беспорядка

Организм пришел к упадку.

…

Ощетинились Микробы:

– Мы – ребята высшей пробы!

Мы теперь главнее всех!

Хаос – это наш успех!

Вика довольна произведенным на Сашку впечатлением – тот заливается смехом.

Осознать и слепить эти осколки (жесточайшая война, пятый и все еще «медовый» месяц, глубокая инвалидность, поэзия) в единое целое мне очень трудно. Слишком все несоединимо и неправдоподобно. Мне надо отменить многие свои представления о действительности, разворачивающейся перед глазами, стереть обретенный за войну опыт – и только тогда получится планета по имени «Джура».

Ведь как все получилось, как мы познакомились? Я шла по грозненской улице, где спасу нет от руин, пожарищ и воронок. Настроение было поганое. О чем думаешь в таком интерьере? О «зачистках» и минах, о типах примененного оружия, об оторванных конечностях, о людях с безумными взглядами… А тебе вдруг: «У нас тут хорошие стихи пишут! Давайте отведем – послушаете». И ведут в очередную грозненскую преисподнюю, где жизнь, с позиций тривиального мироощущения, даже не подразумевается, – и, пожалуйста, получаешь: «Плакать – просто. Труднее – выстоять». И тут же следует доказательство жизни, проживаемой по стихам.

– Вика не плакала в самые беспросветные бомбежки. Она кричала: «Я не выдержу!» Пока кричала, я знал, что выдержит, – подтверждает Сашка.

Всю отмеренную дорогу каждый из нас бегает от суетного по направлению к настоящей жизни. Вон она – там, кажется, за поворотом. Ах, нет, опять не повезло, и то был мираж. И ты сознаешь: копайся внутри, обретешь… Но суета есть суета, и опять – бегом по кругу, за новыми, более острыми, ощущениями, впечатлениями. И снова – поражение.

Здесь же, в разваленном, заживо гниющем Грозном, где вовне ничего не найти, на чем глаз остановить, – кроме горя, собственного и чужого, именно здесь жизнь может быть настоящей.

Пусть почти в пещере. Пусть на пятачке метр на метр– в кухне, больше похожей на декорацию. Когда из холодильника достают почему‑то расческу… В городке Иванова электричества нет уже несколько лет – холодильник превратился в вертикально стоящий шкаф, пригодный разве что для хранения расчесок.

Плита? Она тоже в семье наличествует. Правда, нет газа. И поэтому кастрюли, на ней выстроенные, играют роль символов борьбы за лучшее будущее: будет газ – будет пища не с уличного костра.

Мойка? Конечно! Какая же кухня без мойки. К сожалению, при полном отсутствии воды в трубах.

И плафон над головой висит, но нет света!

А Вика, на радость Сашке, продолжает читать:

… Мы здесь еще. Пока что – уцелели.

Как говорится, «миловал Господь».

Иль просто, может быть, не долетели

Снаряды, разрывающие плоть?…

Мы здесь живем без света и воды.

На бреге моря крови и беды…

– А можно еще одно?

– Конечно. – Вика снисходительна ко мне тоже.

… Мы взываем: будьте к нам бережны –

Мы в заложниках у безденежья.

Точно пленники безысходности…

А снаряды в воздухе кружатся.

Куда целится тот осколочек?…

… Пробирает волной до косточек!

Лечь бы спать, чтоб как в реку броситься, ‑

И проснуться, когда все кончится!…

Мне стыдно плакать в их присутствии. И я не плачу. И не знаю, как выразить свои чувства, – все мелко по сравнению с их жизнью. Как на этой грозненской кухне – бутафорское: плита, холодильник, краны… Все, кроме чувств. А на московских кухнях сегодня все настоящее: плита, газ, вода из крана – и горячая, и холодная. Все. Кроме чувств. Они – точно бутафорские. Слишком сытно едим – для страны, в которой так долго идет война.

… – Все‑таки босяк ты, Сашка! – Вика чуть сердится. – Утро ведь только. Сколько раз тебе говорить: не кури натощак. Вредно!

– Не могу я, Викуля! С семи лет курю.

– С семи? Вы слышите? Знала бы, не пошла за тебя… А дальше – ее смех. Заливистый, утренний, свежий.

Ничем дневным еще не испорченный. И Сашкин вечно подтрунивающий басок.

Немного о послевкусии – о том, что, покидая чей‑то дом, ты обязательно чувствуешь: хочешь или нет еще раз в нем оказаться. Я – хочу. Сидеть в теплой компашке с этими двумя людьми. И чувствовать жизнь, от них исходящую, – несмотря на особую апатию войны, поражающую всякого, кто здесь находится, – законную вялость от того, что рядом было столько трупов и смертей, что мертвые до сих пор лежат не захороненные, быть может, в двух или трех шагах от тебя. Это и есть обаяние преодоления, доступное немногим из людей. Или – настоящая жизнь в декорациях войны. Когда твои беды на фоне их счастливых улыбок – тьфу на постном масле. Придуманный суетный пшик.