Мистер Макграт («славный денек»)

Ах, вон оно что! Заходите, заходите. В комнаты пройдемте. А то здесь, в лавке, ушей больно много. Эй, Джо, принеси‑ка в гостиную бутылку и стаканчики.

Хорош, а как же иначе. Только самый лучший держу, не то что в некоторых заведениях, я бы мог их назвать, там ведь как наливают: половину – самогона, три четверти – воды.

Ежели вам желательно про меня знать, я вам все, как есть, расскажу, всю правду. Я ведь им кто, нашим деревенским, – я им отец родной. Да мне о каждом из них больше известно, чем священнику вон там, в церкви, а почему? Да потому, что все они ко мне ходят деньги занимать, вот почему, а когда человек у тебя в долг берет, душа его перед тобой вся, как есть, нагишом. Да ежели б все деньги собрать, сколько я людям в долг понадавал, Ирландию бы тропкой из фунтовых бумажек опоясать можно.

Я человек справедливый, большого терпения я чековек, а только другой раз так и подмывает притянуть их всех к суду за долги, и что тогда с ними будет, а?

A – а, вам про Майкла Оуэна желательно, того парня, что сочинил пьесу?

Спроси вы меня про это неделю назад, я бы вас, может статься, вон вышвырнул, так бы и полетели кувырком. А сейчас на меня гляньте – спокойный, ну прямо как епископ, и в руках дрожи нет. У меня нрав отходчивый. Это про меня каждый знает – не то бы я всю ихнюю семейку, Оуэнов этих, на стене распял.

Стало быть, так: я его всю жизнь знаю, а люди вам скажут – второго такого приметливого, как я, здесь у нас не найти. Лентяй он, дрянь человечишко, и больше никто, с самого рождения такой. Это я не потому, что милосердия к людям не имею, нет, правда это, чистая правда, а правда она всегда наружу выйдет.

Мэри, мамаша его, – ох и подлая же баба. Мозгов ни на грош, язык длиннющий, не язык – электрический кабель, а уж яду в нем – святого током убьет.

Вот Мик Оуэн, он человек приличный. По счетам платит в срок, работящий, языком зря не мелет, ежели и есть за ним какой грех, так то, что он породил такого сына и вовремя дурь из него ремнем не выколотил. Да ведь Мэри кидалась на него, будто бешеная. А он рано перед ней спасовал – считай, с того дня, как она его к алтарю приволокла.

Нет, на представление не ходил. Да меня бы туда силком не затащить. Не скажу, чтобы я много их перевидел, этих пьес – так, приезжают к нам иногда актеры и в шатре представление показывают. Мне от них прибыток – от посетителей потом отбоя нет, а представления ихние коротенькие, с песнями, с плясками, и после всего – лотерея. Вот такие представления мне нравятся.

Нет, но люди почтенные, кто смотрел, мне потом пересказывали, и не будь я человек миролюбивый, к людям сверх всякой меры милосердный, я бы того парня мигом к суду притянул – за оговор, и без рубашки б оставил, да только что с него возьмешь, у него же ни гроша за душой, и потом я на такое мерзопакостное дело не пойду, хоть и дорожу своим добрым именем.

Откуда я знаю? А вот откуда. Пьесу эту он про нашу деревню сочинил. Выведен в ней лавочник, и уж такого подлеца свет не видывал с тех пор, как господь сотворил Адама. А ежели у нас в деревне всего один лавочник, на кого ж людям и думать? Понятное дело, на меня. Он, говорят, для этой пьесы даже актера выкопал, на меня с виду похожего. Ну конечно, не может у меня быть никакого сходства с тем лавочником из пьесы – тот хапуга, язва и ростовщик чистой воды. А мой нрав всем известен. Одному богу известно, сколько во мне милосердия к сирым мира сего. Так что ж, прикажете мне о своей доброте на всю деревню трубить? Сказано же: левая рука не должна ведать, что правая творит.

По мне, что ж, пускай, достойных людей и всегда оговаривали, не с меня это началось. Пускай себе говорит, что я подлец, процентщик, наживаюсь на людском горе и даже – прости ему, господи, – мелких фермеров прижимаю, норовлю согнать с участков, чтоб участки те пустить под пастбище для своих бычков, но только это поклеп, потому что, сами посудите, – сколько наших здешних живут себе припеваючи по всем Соединенным Штатам, а все через меня, это я им помог в беде, не то сидеть бы им тут, ковыряться в каменистой земле, бедствовать и с голоду пухнуть.

Это я ему как раз прощаю. Откуда такому дуралею несчастному знать обо мне и о том, как я обо всей деревне пекусь? Да и кто бы мог ему рассказать про это, когда у всех уста благодарностью запечатаны?

Нет, тут суть в другом!

Вот вы видели в лавке девушку эту, Джули. Попадались вам когда‑нибудь девушки краше, а? Хорошая девушка, порядочная, послушная и благодарная такая. Она, само собой, сирота, а он что говорит? Будто бы она мне дочь, а я про то утаиваю. Вот такое прощать уже никак нельзя.

Я мужчина собой видный, что верно, то верно, но можете вы между нами хоть какое сходство углядеть, а? И никто не сможет. А как все это бедной девушке разбередит душу, какие в сердце у ней напрасные надежды вызовет, а? А каково это моей бедной жене слышать, этой кроткой, незлобивой душе, а? И не станет ли она на меня взирать с подозрением? То‑то меня и точит, что люди подумают, будто я шкодник, блудливый козел, а я человек безгрешный, да я на саму Венеру нечистого взгляда не брошу, вздумай она у нас здесь на бережку резвиться совсем безо всего.

Это кто же вам про меня таких мерзостей наговорил? Ну было дело, так ведь тому уже лет сорок. И потом – тогда ошибка получилась. Вышло распоряжение – считать, что ребенок тот от меня, и мой отец платил, да ведь до конца‑то вам никто не рассказал, как оно получилось. А был я молодой, завлекли меня, но только не мой это. Я в ту пору не мог открыть и сейчас не скажу, кто тут вправду был виноватый, но пускай господь бог им простит, а мне воздаст – за то, что я все эти годы держал язык за зубами. Ох, ну кто бы подумал, что в мире столько злых людей – это надо же, такое вам на меня наговорили! Каждодневно ужасаюсь до глубины души вероломству этих людей, а ведь я о них пекусь, как отец родной.

Да – а, в жизни земной для особо взысканных только скорби и уготованы. Но так оно и должно быть. Чтобы не забывали: награды своей нам не в этом мире подобает ждать.

Нет, сэр, к тем беспорядкам я никакого касательства не имею. Ну правда, я был возмущен, но я человек справедливый. Вот вы со мной побеседовали, теперь сами видите, и мне вам это доказывать не к чему.

А что он с бедняжкой Сарой Мэлони сделал! Бедная женщина! Да такого и над скотиной не сотворишь – разве что у тебя от рождения камень вместо сердца вложен. Свою‑то обиду я в себе ношу, а вот Сарина беда привела меня в расстройство, скрывать не буду. Я всем и каждому говорил – может, и перестарался малость, – какую муку она приняла из‑за того парня. Кто‑то же должен возвысить голос в защиту слабых и беспомощных. А не я, так кто? Тому, в церкви, пастырю‑то нашему, вот ему бы с алтаря гнев на него великий обрушить, ежели бы все делалось по справедливости.

А те, с островов Аран, с ними он как обошелся? Они мне тоже друзья. Приезжают ко мне за своими немудреными покупками. Люди они хорошие, приличные люди, соль земли, а он их как обзывает – бараны, говорит, в людей обращенные.

Вас этак обзови, вам бы понравилось, а? Скажи вам кто, отец у тебя – баран, а мать – овца, понравилось бы вам, а?

А какому бы человеку понравилось? Никакому – если только в жилах у него кровь, а не вода. Ну и чему ж тут дивиться, ежели у них от гнева в голове помутилось? От праведной ихней ярости? А чего еще было от них ждать? Пробовал я их утихомирить, это все знают, да только они малость вышли из берегов. А что я будто их науськивал, так это опять поклеп. Их и науськивать было нечего, а ежели они в гневе таком ужасном взяли правосудие в свои руки, можно ли их в том винить?

Ищу в сердце своем, спрашиваю себя – нет, ни в чем ихней вины не вижу, и, хоть они тут у меня перебили бутылок порядочно, и стаканов, я даже с них за убытки не стребовал, а ведь мог. Из чего вам явственно видно, какой приличный я человек.

Вы это представление видели, а? Ну и как?

Ах, смешно? Вам оно, может, и смешно. Да только вы кой – чего не знали.

Так как же, стоящее? Трудно сказать, а? Один‑то разок и палка может выстрелить, а? Страшно даже помыслить, что этот малый может когда‑нибудь в люди выйти. Ну нет, сэр, только не я, на попятный я не пойду. Пускай он даже потом когда‑нибудь сам поймет, каким благодетелем я был его родне, как спасал их всех от голодухи в тощие годы. А ведь вспомнит он это когда‑нибудь, непременно вспомнит.

Ну а покамест он что – он порченое яблоко, гнилая картофелина, такое мое мнение, и, чем скорее мы его отсюда выдворим, тем оно для всей деревни лучше.

Вот, пожалуйте, еще стаканчик.

Рад, что вы меня посетили.

Теперь у вас обо всем понятие правильное, и люди узнают, как оно на самом деле было.

За ваше здоровье или, как у нас здесь говорят: жить вам, поживать, тыщу в год наживать.