Что печалит испанских моряков

31.01.2014

Недавно в нашей рубрике «Белая книга России» мы выложили данные 54 о динамике улова и потреблении рыбы. Эта тема, кажется, довольно узкая сама по себе, навела меня, однако, на мысли о проблемах 55 более общих, касающихся нашего массового сознания. А кроме того, вызвала в памяти один случай из моей жизни, о котором я и хочу вам рассказать.

В начале 1992 г. случайно познакомился я в Испании с человеком, который много повидал на свете и в то же время почти всю жизнь прожил в отрыве от прессы и телевидения. С юных лет и до седых волос он плавал моряком на самых разных судах и под разными флагами. Тогда, в 1992 г., он был капитаном испанского рыболовного флота. Плавает по полгода, приехал в Сарагосу в отпуск (сам он баск) и зашел навестить друга в университет. Так мы встретились, разговорились, быстро подружились (до сих пор он – мой близкий друг). А назавтра я уехал с лекцией в маленький городок в ста километрах, за Уэской. Он взялся меня подвезти на машине, а там остался и на лекцию, а потом часть аудитории переместилась в ресторанчик, где мы проговорили почти до утра. И простые суждения этого человека были для меня, избитого демократической пропагандой, как глоток свежей воды в жару, хоть и наговорил он мне неприятных вещей. Хочу этим глотком поделиться; пересказываю вкратце, но почти дословно.

То, что произошло с СССР, сказал Эдуардо Гарсия Осес, – большое горе для очень многих во всем мире, даже для тех, кто вроде бы радуется краху коммунизма. И дело не в политике. Без опоры оказались и те, кто считал себя антикоммунистами. И не из классового сознания надеялись люди на СССР, не потому, что «пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Все это давно не так, и на Западе рабочий – это тот же буржуй, только без денег. А надеялись потому, что у вас говорилось: «Человек человеку – брат». А по этому тоскуют все, что бы они ни говорили на людях.

Потому что чувствуют себя здесь все, как мухи, прилипшие к клейкой бумаге. Бумага эта сладкая, и вроде бы ты сам к ней тянулся, а прилип – и стало тоскливо. Сопротивляться всей этой пропаганде «нового мирового порядка», которая лезет тебе в душу и через прессу, и через рекламу, и через витрины, – у человека нет сил. Он сдается, но у него всегда была уверенность, что есть на свете Советский Союз и есть очень культурный советский народ, который на сладкую приманку не клюнет и к бумажной ловушке не прилипнет, – а там, глядишь, и нам поможет оторваться. И что же мы видим? Этот‑то народ и увяз глубже всех и поверил в совсем уж невероятную ложь. Если это так – все меняется в мире.

Смотри, – говорит Эдуардо, – как из человека делают марионетку. Стоим мы в порту в Нигерии. Рядом – кубинский корабль. На берег кубинцев власти не пускают – мол, на Кубе нет демократии. Кто же это такой чувствительный к правам человека? Военный режим Нигерии, явные фашисты, которые уничтожили целые племена, миллионы людей, никто и не знает точно, сколько. Но они – свои для Буша и рады ему услужить, как раньше были своими все диктаторы – что Батиста, что Сомоса. А сегодня то же самое в Анголе. Буш, да и ваши, наверное, все требовали от Анголы свободных выборов. Когда я бывал в Анголе, мне говорили: если будут выборы и победит нынешний режим, нам устроят мясорубку. Так и получилось. Савимби устроил в Анголе кровавую баню, и никакая ООН наводить порядок не собирается.

Но дело‑то не в диктаторах и не в Савимби. Вот нигерийский докер. Все, что у него есть, – кусок мешковины, чтобы прикрыть наготу. Получает гроши – и миску риса с кукурузной мукой. Живет в хижине из листьев, мы к нему заходили. Вместо мебели – картонный ящик. Детей бросил – прокормить не может, а видеть невыносимо, как умирают один за другим. Грузит каждый день какао и арахис – лучшая земля Нигерии «работает» на Европу и Америку. И он понимает это, и понимает, почему сам в жизни ни разу не пробовал шоколада из нигерийского какао. И в то же время – тычет пальцем в кубинский флаг: «Ах, боюсь Кастро!» Ну чего тебе‑то бояться? «Как же, у них нет демократии». Да что такое демократия, что она тебе? «У них нет свободы!» Какая, к черту, свобода! Ты сначала детей должен накормить, они у тебя с голоду мрут! Молчит, сжимается, чувствует, что всю эту чушь о демократии ему в голову вдолбили, и она ему дороже детей стала. Так вот этот‑то докер и страдает, что СССР рухнул. Значит, все. Теперь установлено во всем мире, что «дети – чушь» а многопартийность – самое главное в жизни. А он втайне надеялся, что кто‑то поставит этот мир с головы на ноги.

И спрашивает меня с надеждой Эдуардо: «Неужели и у вас в России думают так же, как этот докер? Ведь он‑то в школе вообще не учился, а у вас инженер на инженере». И не могу я его утешить. Да, говорю, думают примерно так же, и в первую очередь как раз инженеры. Хотя дети у них пока с голоду не умирают, но даже если и до этого дойдет, они от этой демократии не отступятся. Ведь сейчас у нас много партий – такое счастье.

Да, кое для кого многопартийность важна, – соглашается Эдуардо. Для тех, кто стал болельщиком политики. Один болеет за одну команду, другой – за другую: чья возьмет? Но увидишь, что скоро и у вас таких болельщиков станет немного. Футбол и интереснее, и честнее политики. А вообще‑то это к демократии никакого отношения и не имеет. Я во всех портах бывал – и в Африке, и в Латинской Америке, и в Азии. Такую‑то демократию везде установили – везде и парламенты, и многопартийность. Да разве это хоть чуть‑чуть мешает грабить страну или расстреливать крестьян? Посмотри, что сделали с Латинской Америкой. Я после войны плавал на пассажирских судах. Мы туда возили полные пароходы – каждый месяц тысячи человек. И в Аргентину, и в Уругвай. Земля богатейшая, население – те же европейцы, не скажешь, что, мол, негры, не умеют работать. А сегодня все они, если бы смогли, переплыли бы океан обратно в Европу. Производство у них каждый год растет, а все уходит на оплату долга, да и долг‑то увеличивается. А теперь мы слышим, что и СССР полез в эту яму к Международному валютному фонду. А ведь всем уже точно известно, как она устроена, – вылезти невозможно.

Вы говорите – коррупция была в СССР. Вы еще не представляете, что такое коррупция в обедневшей стране. Там все коррумпированы, и иначе быть не может. Когда заходишь в порт, нормально для проверки судна являются 4 человека – из порта, из полиции, из таможни и санитарной службы. А сейчас зайди в любой порт в Африке или Латинской Америке. К тебе плывут человек тридцать. Выпьют, закусят, а потом каждому надо дать в лапу. И сердиться на них нельзя – семью прокормить не могут, а мы почти со всеми знакомы много лет.

Если уж говорить о демократии, то вот тебе простой показатель – врач на судне. Если общество ценит рыбака или моряка как личность, а не как рабочую силу, оно тратится на врача, это‑то и есть демократия. Потому‑то наши испанские капитаны как придут в район лова, первым делом выясняют, где находятся ближайшие кубинские или советские суда, и стараются, чтобы они всегда были в пределах досягаемости. Потому что у кубинцев и у вас на любом судне есть врач, а во время лова чуть не каждый день травмы – то палец оторвет, то крюком зацепит. И люди чувствуют себя спокойнее, когда знают, что если дело серьезное – прибудет катер с кубинским врачом, поднимется он со своим чемоданчиком и даже, если надо, операцию сделает. И денег не возьмет – засмеется. Сегодня вам на это наплевать, а посмотрим, что скажут русские рыбаки завтра, когда останутся без врачей, а операции им будет делать боцман, получая консультации по радио. Это у нас – вершина прогресса.

Или вот еще – ты скажешь, мелочь. Раньше у советских почти на каждом судне был биолог. Мы всегда удивлялись, откуда у них столько ученых. А для нас очень было важно, что кто‑то рядом изучает море и нас спрашивает. То и дело по радио просят советские капитаны: привет, Эдуардо, там у тебя мерлуза идет, вскрой пяток, посчитай, что там у нее в желудке, – нашему биологу надо. Думаешь, это для рыбака неважно – чувствовать себя членом экипажа, который не просто гонит треску, а и ведет научную работу? Важно, да вы на это наплевали. И будут завтра ваши рыбаки и без врачей, и без биологов.

Будет ли только это «завтра» у русских рыбаков? Что‑то их стало почти не видно. А когда видно – тошно смотреть.

Раньше советские суда были самые чистые и самые красивые. А сегодня они похожи на пиратские. Не ремонтируют, не красят и даже не прибирают. В последнем рейсе зашли мы в Салерно, в Италии. Стоит рядом русское судно, уже под чужим флагом. А капитана я давно знаю. У судна толчется портовая шпана – русские распродают контрабанду, привезли ящики с американскими сигаретами. Потом смотрю и глазам не верю – продают канаты с судна, а один тащит банки с краской. Корабль весь ржавый, а краску продают. Спрашиваю капитана: что творится? А он смеется. Хочешь, говорит, продам тебе корабль? Покупай, Эдуардо, судно почти новое.

Закончил Эдуардо такой фразой и замолчал: ?Que han hecho ustedes, cabrones, con su pais? Что буквально значит: «Что же это вы, козлы, сделали со своей страной?»

На этот вопрос испанского моряка я не нашел ответа. Мы и сами еще не понимаем, что же мы, козлы, сделали со своей страной.

 

 

ТОВАРИЩИ ОТСТУПАЮТ

10.02.2014

В 1965 г., еще веяли либеральные ветры, мне подарили томик Кафки. Одна притча застряла у меня в голове, тягостно. Хотя как будто еще ничего она не предвещала, а просто тяготила, без привязки к моей жизни. Вещь небольшая, приведу ее здесь:

Рулевой

– Разве я не рулевой? – воскликнул я.

– Ты? – удивился смуглый рослый человек и провел рукой по глазом, словно желая отогнать какой‑то сон.

Я стоял у штурвала, была темная ночь, над моей головой едва светил фонарь, и вот явился этот человек и хотел меня оттолкнуть. И так как я не двинулся с места, он уперся ногою мне в грудь и медленно стал валить меня наземь, а я все еще висел на спицах штурвала и, падая, дергал его во все стороны. Но тут незнакомец схватился за него, выправил, меня же отпихнул прочь. Однако я быстро опомнился, побежал к люку, который вел в помещение команды, и стал кричать:

– Команда! Товарищи! Скорее сюда! Пришел чужак, отобрал у меня руль!

Медленно стали появляться снизу усталые мощные фигуры; пошатываясь, всходили они по трапу.

– Разве не я здесь рулевой? – спросил я.

Они кивнули, но смотрели только на незнакомца, они выстроились возле него полукругом и, когда он властно сказал: «Не мешайте мне», – собрались кучкой, кивнули мне и снова спустились по лестнице в трюм. Что за народ! Думают они о чем‑нибудь или только, бессмысленно шаркая, проходят по земле?

 

Пока я работал в лаборатории, с нашим мощным и благородным руководителем, заноза этой притчи меня мало беспокоила, хотя была активной. Притча – абстрактная модель. В лаборатории, погруженные в наши задачи, мы часто сталкивались с вторжением чего‑то чуждого и непонятного. Сил не хватало, но я, рулевой моего стеклянного реактора с колбами и хозяин компаса, сразу мог крикнуть: «Команда! Товарищи! Скорее сюда!» Появлялись усталые мощные фигуры и помогали разобраться с чужаками и идолами. Они не пошатывались и не шаркали бессмысленно. Голова ясна и руки золотые.

Чувствуя за спиной эту силу, я в приступе самонадеянного патриотизма ушел в «общественную науку». И тут эта заноза стала подключаться к энергетическому полю нашей реальности. Чужаков стало много. Звать команду и товарищей стало непросто – они были с тобой согласны, но предпочитали или сидеть в трюме, или даже слегка поддакивать чужакам – оправдывая мои заблуждения. Приходилось ехать к старым друзьям, заставлять их вникать в чужие для их работы проблемы, чтобы удержать свой руль и укрепить компас.

Поскольку я пришел из другой сферы, это мне казалось ненормальным. Чужаки как будто обладали какой‑то силой и понимали друг друга, а те, кто по всем признакам были моими товарищами, как будто чем‑то связаны, заторможенные. И не было заметно, чтобы за этим стояли какие‑то политические факторы. Взрослые из моего детства были того же поля ягодами, но другими, по очень многим параметрам. Но они старели и были все менее видны.

Сейчас, когда я читаю социологическую литературу, мне кажется самым правдоподобным для определения разных групп термин «культурный тип». Чужаки были людьми иного культурного типа и были как‑то связаны, а я и мои товарищи постепенно становились разобщенными и слабыми.

Все это обнаружилось воочию сразу в 1985 г. Чужаки быстро поднялись наверх, хотя нередки были и между ними распри. Притча Кафки как будто ожила.

Что сильно удручает? То, что все эти явления хорошо описаны в научной литературе – пока что западной, но и к нам они проникают, а интереса не вызывают. Большинство вокруг, в общем, думают и переживают примерно одинаково. Они должны были бы быть «товарищами», поддерживать друг друга словом и делом, хотя бы обсуждать совместно нашу жизнь. Но нет общего языка для обсуждения трудных, неизученных проблем. И разговор скатывается в колею, в которую нас загоняет телевидение.

И со временем положение не улучшается, а наоборот. Люди как будто какими‑то магнитами слепляются в маленькие группы, которые начинают вяло спорить друг с другом по второстепенным вопросам. А если кто‑то поставит явно важный, но неразработанный вопрос, от него стараются отойти в сторону. И это очень ловко удается.

И начинаешь думать: не получится ли так, что понемногу, без страсти и сильных чувств, наша культура иссякнет и так обветшает, что и слово «товарищ» будет забыто. Будут вокруг тебя одни «чужаки» – наверху сильные и хищные, а ниже – вполне приемлемые в быту.