ГЛАВА IX Две причины гибели Рима

Республика могла легко существовать, пока владычество Рима ограничивалось Италией. Всякий солдат был одновременно гражданином; каждый - консул набирал армию; под командованием следующего консула другие граждане отправлялись па войну. Число отрядов не было слишком велико; старались принимать в армию только тех граждан, которые обладали достаточным имуществом для того, чтобы быть заинтересованными в сохранении города. И, наконец, сенат внимательно наблюдал за поведением генералов, так что у них не могла возникнуть даже и мысль поступить вопреки своему долгу.

Но когда легионы перешли через Альпы и переправились через море, то солдаты, которых на время нескольких кампаний пришлось оставить в покоренных странах, мало-помалу потеряли добродетели, свойственные гражданину; генералы, распоряжавшиеся армиями и царствами, почувствовали свою силу и перестали повиноваться.

Солдаты начали признавать только своего генерала, возлагать на него все свои надежды и меньше любить свое отечество. Они уже не были больше солдатами республики, а солдатами Суллы, Мария, Помпея, Цезаря ¹⁷. Рим не мог больше знать, является ли командующий армией в провинции его генералом или же его врагом.

Пока народ в Риме совращался лишь трибунами, которым он мог поручить только такую власть, какой обладал он сам, сенат мог легко защищаться, потому что он действовал последовательно, а чернь все время переходила от крайнего неистовства к крайней слабости. Но когда любимцы народа получили колоссальную власть за пределами страны, вся мудрость сената стала бесполезной и республика погибла.

Причина того, что свободные государства менее долговечны, чем другие, состоит в том, что как их несчастья, так и их удачи почти всегда приводят к потере ими свободы. Но удачи и несчастья государства, где народ подчинен, одинаково закрепляют его рабство. Мудрая республика не должна отваживаться на такие предприятия, исход которых зависит от превратностей судьбы. Единственное благо, к которому она должна стремиться, — это устойчивость государств.

Величие города погубило республику не в меньшей степени, чем величие империи.

Рим покорил всю вселенную при помощи народов Италии, которых он в разное время наделил различными привилегиями. Большая часть народов сначала мало заботилась о получении права римского гражданства; некоторые даже предпочитали сохранить свои старые обычаи. Но когда это право стало признаком господства над вселенной, когда человек, не бывший римским гражданином, был ничем, а получавший это звание становился всем, народы Италии решили или погибнуть, или стать римскими гражданами. Не сумев добиться своей цели домогательствами и просьбами, они взялись за оружие; жители всей той страны, которая обращена к Ионическому морю, подняли восстание. Другие союзники готовы были присоединиться к ним. Рим, вынужденный сражаться против тех, кто, так сказать, был его руками, посредством которых он сковывал вселенную, стоял на краю гибели. Ему угрожала участь ограничиться пределами своих стен. Он согласился дать это столь желанное право тем союзникам, которые еще оставались ему верными. Мало-помалу он дал его всем.

С тех пор Рим перестал быть городом, где народ был воодушевлен тем же духом, той же любовью к свободе, той же ненавистью к тирании, где борьба за власть против сената и стремление лишить знать ее прерогатив были смешаны с уважением и являлись не чем иным, как только любовью к равенству. Когда народы Италии стали гражданами Рима, каждый город, сохраняя свои характерные черты, стал отстаивать свои частные интересы, обнаруживать свою зависимость от какого-либо сильного покровителя. Город, граждане которого были рассеяны по всей Италии, не составлял больше единого целого. Так как человек становился римским гражданином посредством своеобразной юридической фикции, но на самом деле магистраты, стены, боги, храмы, гробницы небыли общими, то на Рим перестали смотреть прежними глазами, не испытывали больше прежней любви к отечеству, и привязанность к Риму исчезла.

Честолюбцы приводили в Рим население других городов и целых племен, чтобы производить беспорядки во время выборов или повлиять на их исход в свою пользу; собрания приняли характер настоящих заговоров; «комициями» называли шайку, состоящую из нескольких мятежников; авторитет народа, его законы стали воображаемыми вещами, перестали считаться и с самим народом; анархия достигла такой степени, что нельзя было больше узнать, принял ли народ какое-либо постановление или же пет.

Авторы, пишущие о Риме, все время говорят о раздорах, погубивших его. Но при этом они не замечают, что эти раздоры были необходимы, что они существовали всегда и должны были существовать всегда. Единственное зло заключалось в обширности республики, вследствие чего народные беспорядки превратились в гражданские войны. В Риме неизбежно должны были существовать раздоры; его воины, столь гордые, смелые и грозные для врагов, не могли быть очень смирными дома. Требовать, чтобы свободное государство состояло из людей, отважных на войне и робких во время мира, это значит желать невозможного. Можно установить общее правило, что всякий раз, когда мы замечаем, что в государстве, называющем себя республикой, все спокойно, то можно быть уверенным, что в нем нет свободы.

То, что называют в политическом организме союзом, является весьма двусмысленной вещью. Настоящий союз — это гармонический союз, который заставляет содействовать благу всего общества все части, какими бы противоположными они нам ни казались, подобно тому как диссонансы в музыке содействуют общему аккорду. В государстве, которое производит впечатление беспорядка, может существовать союз, т. е. гармония, из которой проистекает благополучие, составляющее истинный мир. В нем дело обстоит так же, как с частями вселенной, вечно связанными друг с другом посредством действия одних 'частей и противодействия других.

Но под согласием азиатского деспотизма, т. е. всякого правительства, которое не носит умеренного характера, всегда скрывается настоящий раздор. Земледелец, воин, купен, чиновник, дворянин объединены между собою только тем, что одни притесняют других, не встречая с их стороны сопротивления. И если здесь видят союз, соединение, то это объединение не граждан, а мертвых тел, похороненных рядом друг с другом.

Правда, в дальнейшем римские законы стали бессильны для управления республикой; но всегда наблюдается такое явление, что законы, которые сделали маленькую республику большой, становятся для нее неудобны, когда она увеличивается, потому что их естественное действие состоит в том, чтобы создать великий народ, но не в том, чтобы управлять им.

Имеется большое различие между законами хорошими и целесообразными, между теми, которые делают народ владыкой других народов, и теми, которые поддерживают приобретенное им могущество.

В наше время существует республика, которую почти никто не знает, но которая в тишине и молчании с каждым днем.увеличивает свои силы. Нет сомнения, что, если она когда-нибудь достигнет того величия, которое предназначено ей ее мудростью, она неизбежно изменит свои законы; и это не будет делом законодателя, но следствием самой ее испорченности.

Рим был создан для того, чтобы возвыситься, и для этой цели его законы были превосходны. Так, какую бы форму правления Рим ни имел, монархическую, аристократическую или демократическую, он никогда не отказывался совершать великие предприятия, которые требовали целенаправленной деятельности, в чем он и успевал. Он не один раз, а всегда поступал умнее других государств, он во все времена держался одинаково превосходно, был ли он малым, средним или великим государством; не было такой удачи, из которой он не извлек бы выгоды, и такого несчастья, которое не послужило бы ему на пользу.

Он потерял свою свободу потому, что слишком рано завершил свое творение.

Об испорченности римлян

Я думаю, что школа Эпикура ¹⁸, распространившаяся в Риме к концу республики, сильно содействовала тому, чтобы испортить сердце и дух римлян. Греки пристрастились к этой школе до них и раньше испортились. Полибий говорит нам, что в его время никто не доверял греку, давшему клятву; но римлянин считал себя, так сказать, связанным ею.

Есть одно письмо Цицерона ¹⁹ к Аттику, которое показывает нам, насколько римляне изменились в этом отношении со времени Полибия.

«Меммий, — говорит он, — только что сообщил сенату о соглашении, которое он и его соперник заключили с консулами. Согласно ему последние обязались содействовать их стараниям получить консульское звание на следующий год; они же, со своей стороны, обязались уплатить консулам 400 тысяч сестерций в том случае, если не доставят им трех авгуров, которые заявят, что они присутствовали при том, как народ принимал куриатский закон, хотя этого совсем не было, и двух консуляров, которые подтвердят, что они присутствовали при подписании сенатского постановления, регулирующего положение их провинций, хотя этого вовсе не было». Сколько бесчестных людей в одном контракте!

Независимо от того, что религия является лучшей опорой нравственности, особенностью римлян было то, что у них любовь к отечеству носила религиозный оттенок. Этот город, основанный при наилучших ауспициях, Ромул, их царь и бог, этот Капитолий, вечный, как город, и город, вечный, как его основатель, произвели когда-то на души римлян такое впечатление, которое желательно было бы сохранить навсегда.

Величие государства доставило громадные сокровища частным лицам. Но так как довольство заключается в добрых нравах, а не в великолепии, то колоссальные богатства римлян привели к неслыханной роскоши и расточительству. Те, которые сначала стали испорченными из-за своих богатств, потом стали испорченными вследствие своей бедности. Трудно быть хорошим гражданином, имея очень большое богатство; [разорившиеся крупные богачи, привыкшие к роскошной жизни и сожалевшие о потере своего состояния, были готовы на все преступления; как говорит Саллюстий, появилось поколение людей, которые сами не могли иметь состояние, по не могли терпеть, чтобы им обладали другие.

Однако, какова бы ни была испорченность Рима, она не сопровождалась всеми бедствиями, которые она обыкновенно влечет за собой. Сила его строя была такова, что Рим сохранил героическую доблесть и всю свою боеспособность среди богатств, изнеженности и сладострастия. Я думаю, к этому не была способна никакая другая нация.

Римские граждане считали торговлю и ремесла рабскими занятиями; они ими совсем не занимались. Исключение составляли лишь некоторые вольноотпущенники, которые продолжали заниматься своим прежним делом. Но вообще римляне знали только военное искусство, которое служило единственным средством для получения магистратских званий и почестей. Таким образом, военные добродетели остались у них и после того, как они утратили все остальные.

ГЛАВА XI 1. О Сулле. — 2. О Помпее и Цезаре

Я прошу разрешить мне не останавливаться на ужасах, имевших место во время войн Мария с Суллой; потрясающий рассказ о них мы найдем у Аппиана ²⁰. Не только оба вождя испытывали чувства зависти и честолюбия и производили жестокие расправы над своими противниками, все римляне находились в состоянии бешенства; новые граждане и старые не считали больше друг друга членами единой республики; они вели войну, которая носила своеобразный характер, будучи одновременно гражданской и внешней.

Сулла издал законы, которые могли бы уничтожить причину беспорядков, волновавших город. Они повысили авторитет сената, ограничили власть народа, регулировали власть трибунов. Прихоть, побудившая его отказаться от диктатуры, как бы вернула жизнь республике; но, упоенный своими успехами, он совершил такие действия, которые лишили Рим возможности сохранить свою свободу.

Он уничтожил всякую военную дисциплину во время своих азиатских походов; он приучил свою армию к грабежам, развил в ней такие потребности, которых она раньше не имела; он окончательно развратил солдат, которые в дальнейшем должны были развратить полководцев.

Он ввел вооруженную армию в Рим и научил римских генералов нарушать убежище свободы.

Он роздал земли граждан солдатам и развил в них ненасытную алчность, ибо начиная с этого момента не было ни одного воина, который не ожидал бы случая, чтобы овладеть имуществом своих сограждан.

Он придумал проскрипции и оценил головы всех тех, которые не принадлежали к его партии. С тех пор ни один гражданин не мог служить республике, ибо между двумя честолюбцами, оспаривавшими друг у друга победу, те, которые сохраняли нейтралитет и принадлежали к партии свободы, могли быть уверены, что любой из двух соперников, оставшись победителем, внесет их в проскрипционные списки. Поэтому было благоразумно примкнуть к одному из двух.

После Суллы, говорит Цицерон, появился человек, который защищал преступное дело и одержал еще более позорную победу; он конфисковал не только достояния частных лиц, но навлек это бедствие на целые провинции.

Сулла, отрекаясь от диктатуры, как бы желал этим показать, что хочет жить только под покровительством данных им самим законов. Но этот поступок, обнаруживавший такую умеренность, сам явился следствием его насилий. Он наделил земельными участками 47 легионов в разных областях Италии. Эти люди, говорит Аппиан, считая свое имущество связанным с его жизнью, заботились о его безопасности и были всегда готовы прийти к нему на помощь или отомстить за его смерть.

Республика неизбежно должна была погибнуть; вопрос был только в том, кто ее низвергнет и каким образом.

Два одинаково честолюбивых человека, отличавшиеся лишь тем, что один не стремился к своей цели так прямо, как другой, затмили всех остальных граждан своим влиянием, своими подвигами, своими выдающимися качествами: Помпеи выступил первым, Цезарь — непосредственно вслед за ним.

Помпеи, чтобы привлечь к себе расположение народа, отменил законы Суллы, ограничивавшие власть народа. Так как он принес в жертву своему честолюбию самые полезные законы своего отечества, то получил все, чего желал: народ проявил по отношению к нему безграничное легкомыслие.

Законы Рима разумно распределили государственную власть между большим количеством магистратур, которые поддерживали, останавливали и ограничивали друг друга. Так как магистраты имели только ограниченную власть, то любой гражданин мог добиться любой должности. Народ, видя, как разные лица исполняют ту же самую должность, не привыкал ни к одному из них. Но в эту эпоху система республики изменилась; наиболее влиятельные граждане добились того, что народ стал давать им чрезвычайные поручения. Это уничтожило власть народа и магистратов и дало возможность одному или нескольким лицам сосредоточить в своих руках все важнейшие дела.

Нужно было объявить войну Серторию — ее ведение поручали Помпею. Следовало объявить ее Митридату — все требовали Помпея. Требовалось доставить зерно в Рим — народ считал себя погибшим, если это дело не поручат Помпею. Желали ли истребить пиратов? Нет никого, кроме Помпея. И когда Цезарь угрожает захватить Италию, сенат в свою очередь призывает Помпея и возлагает на него все свои надежды.

«Я думаю, — обращался Марк к народу, — что Помпеи, которого ожидают знатные, предпочтет укрепить вашу свободу, чем их господство. Но было время, когда каждый из вас находился под покровительством многих, а не все под покровительством одного, когда считалось неслыханным, чтобы один смертный мог давать или отнимать что-либо подобное».

Рим, созданный для того, чтобы возвыситься, должен был объединить в одних и тех же лицах почести и власть; в смутное время это давало возможность сосредоточить в одном гражданине управление народом.

Когда дают почести, то точно знают, что это значит; но когда к ним присоединяется также и власть, то нельзя сказать, каких размеров она может достигнуть.

Когда одному гражданину оказывают в республике исключительное предпочтение, то эго неизбежно приводит к следующему результату: или возбуждает в народе зависть к нему, или же безмерную любовь.

Помпеи, возвращаясь в Рим, дважды имел возможность уничтожить республику; но он проявил умеренность, распустил свои войска, прежде чем вступить в город, и появился в нем в качестве простого гражданина. Эти действия, увенчавшие его славой, привели к тому, что какой бы противозаконный акт он ни совершил, сенат всегда становился на его сторону.

Честолюбие Помпея было не столь стремительным, как у Цезаря: оно носило более спокойный характер. Цезарь, подобно Сулле, хотел овладеть верховной властью с оружием в руках. Помпею не нравился такой способ действия; он хотел получить диктатуру, но с согласия народа; он не соглашался насильственно захватить власть, но хотел, чтобы ему ее вручили.

Благосклонность народа не отличается постоянством; поэтому наступило время, когда влияние Помпея стало падать. Его особенно задевало то, что люди, которых он презирал, увеличили свое влияние и стали пользоваться им в ущерб ему.

Это заставило Помпея совершить три одинаково роковые ошибки. Он развратил народ при помощи денег и подкупал каждого гражданина за определенную' сумму во время выборов.

Кроме того, он пользовался самой презренной чернью, чтобы мешать магистратам исполнять свои обязанности. Он надеялся, что благоразумные люди, устав от анархии, с отчаяния сделают его диктатором.

Наконец, он соединил свои интересы с интересами Цезаря и Красса. Катон говорил, что республику погубила не их вражда, но их союз. Действительно, Рим находился в таком злосчастном положении, что гражданские войны его удручали меньше, чем мир, который, объединяя намерения и интересы вождей государства, приводил к тирании.

Помпеи не помогал своим авторитетом Цезарю; но, сам не зная того, он пожертвовал им ради Цезаря. Цезарь тотчас же употребил против него не только те силы, которые он ему предоставил, но и его ухищрения. Он возмущал город посредством своих тайных агентов и получил решающее влияние на исход выборов: консулы, преторы, трибуны покупались за ту цену, какую они сами себе назначали.

Сенат, видевший ясно намерения Цезаря, обратился за помощью к Помпею. Он умолял его взять на себя защиту республики, если еще можно было называть этим именем форму правления, которая нуждается в покровительстве одного из своих сограждан,

Я думаю, Помпея погубил стыд, который он испытывал при мысли о том, что, возвышая Цезаря, он обнаружил недостаточную прозорливость. Он долго не мог привыкнуть к этой мысли; он не принимал мер для своей защиты, чтобы не сознаться в том, что поставил себя в опасное положение; он уверял сенат, что Цезарь не посмеет объявить войну; и, так как он говорил это столько раз, то он стал повторять это всегда.

Повидимому, одно обстоятельство дало возможность Цезарю решиться на все. Оно состояло в том, что вследствие злополучного созвучия имен, поручив ему управление Цизальпинской Галлией, к ней присоединили и Трансальпийскую Галлию.

Политические соображения не позволяли, чтобы вблизи Рима находились армии: но они же требовали и того, чтобы Италия не оставалась без войск. Это привело к тому, что держали значительные силы в Цизальпинской Галлии, т. е, в стране, расположенной по ту сторону Рубикона — маленькой речки в Романии — и простирающейся до Альп. Но для того чтобы обезопасить Рим от этих отрядов, было издано знаменитое сенатское постановление, которое можно видеть еще и теперь высеченным на камне, находящемся на пути яз Римиии в Цезену. Оно посвящает подземным богям и объявляет святотатцем и изменником родины каждого, кто перейдет через Рубикон с армией, легионом или даже с когортой.

К этой провинции, управление которой давало возможность угрожать городу, присоединили Другую, еще более важную, а именно — Трансальпийскую Галлию, в которую входила южная часть Франции. Она предоставляла Цезарю удобные поводы в течение нескольких лет объявлять войну тем народам, которым он захочет, благодаря чему его солдаты стали его ветеранами, сердца которых он покорил не в меньшей степени, чем земли варваров. Если бы Цезарь не получил управления Трансальпийской Галлией, он не развратил бы своих солдат и не доставил бы своему имени того почтения, какое он заслужил столькими победами. Если бы он не получил управления Цизальпинской Галлией, Помпеи мог бы преградить ему проход через Альпы. Вместо этого последний принужден был в самом начале войны покинуть Италию. Это погубило репутацию его партии, составляющую главную силу з гражданских войнах.

Цезарь, переправившись через Рубикон, привел Рим в такой же ужас, какой этот город испытал некогда после победы Ганнибала при Каннах. Помпеи, растерявшийся в первые же моменты войны, принял решение, к какому прибегают только в безнадежном положении: он не нашел ничего лучшего, как уступать и убегать. Он выступил из Рима, оставив государственное казначейство; у него не было никаких способов задержать победителя; он оставил часть своих войск, всю Италию и переправился через море.

Много говорят о счастье Цезаря; но этот необыкновенный человек обладал такими великими достоинствами, не имея ни одного недостатка, при многих пороках, что всегда оставался бы победителем, какой бы армией ни командовал, и управлял бы любой республикой, в какой бы он ни родился.

Цезарь, нанеся поражение наместникам Помпея в Испании, отправился в Грецию, чтобы встретиться с самим Помпеем. Армия Цезаря, находившаяся в тяжелом положении и терпевшая голод, могла быть уничтожена Помпеем, господствовавшим над берегом моря и имевшим гораздо более значительные силы. Но главной слабостью Помпея было то, что он желал получать одобрение, поэтому он прислушивался к пустым разговорам окружавших его людей, которые все время издевались над ним и обвиняли его. «Он хочет, — говорил один,—стать бессменным главнокомандующим, быть, подобно Агамемнону, царем царей». «Я объявляю вам, — говорил другой, — что в этом году мы не будем есть тускуланских фиг». Некоторые частные успехи, одержанные Помпеем, окончательно вскружили голову этой сенаторской шайке. Таким образом, желая избежать упреков, Помпеи предпринял такой шаг, за который его всегда будет упрекать потомство: он пожертвовал всеми своими преимуществами, чтобы отправиться с новыми войсками сражаться против армии, увенчанной столькими победами.

Остатки войск, разбитых при Фарсале, отступили в Африку. Сципион, командовавший ими, не пожелал следовать советам Катона, рекомендовавшего ему затягивать войну. Возгордившись несколькими победами, одержанными им, он рискнул всем и погубил все. Когда Брут и Кассий восстановили положение, то такая же опрометчивость с их стороны погубила республику в третий раз.

Можно заметить, что при этих продолжительных гражданских войнах внешнее могущество Рима все время возрастало. При Марии, Сулле, Помпее, Цезаре, Антонии и Августе Рим, становясь все более грозным, закончил уничтожение всех царей, которые еще оставались.

Ни одно государство не представляет такой сильной угрозы для остальных, как то, которое испытало ужасы гражданской войны. Все его граждане — знатные, горожане, ремесленники, крестьяне — становятся солдатами. Когда после установления мира их силы объединяются, это государство обладает великими преимуществами по сравнению с теми, которые имеют только граждан. Далее, гражданские войны часто способствуют появлению великих людей, ибо в этой общей смуте выдвигаются те, кто имеет заслуги, и соответственно этому они занимают место и получают должность. Но в мирное время дело обстоит почти всегда наоборот: каждый получает свою должность по воле других. Оставим римлян и возьмем примеры из нового времени. Французы никогда не были более грозны для других народов, как после раздоров бургонского и орлеанского домов, после смут при лиге, после гражданских войн при малолетстве Людовика XIII и Людовика XIV. Англия никогда не пользовалась таким уважением, как при Кромвеле, после войн, происходивших при долгом парламенте. Немцы получили преобладание над турками только после германских гражданских войн. Испанцы при Филиппе V, вскоре после гражданских войн за наследство, обнаружили в Сицилии такую силу, которая изумила Европу. А теперь Персия возрождается из пепла после гражданской войны и побеждает Турцию.

Республика была, наконец, уничтожена; в этом исходе не следует обвинять честолюбие отдельных лиц, по человека вообще, который тем более стремится к власти, чем больше он ее имеет, и который, обладая многим, желает обладать всем.

 Если бы Цезарь и Помпеи мыслили, как Катон, то другие мыслили бы, как Цезарь и Помпеи, республика, обреченная на гибель, была бы увлечена в пропасть другими людьми.

Цезарь простил всем своим противникам; но мне кажется, что не заслуживает больших похвал умеренность, которую проявляют, захватив все.

Что бы ни говорили о стремительности Цезаря после битвы при Фарсале, Цицерон справедливо обвиняет его в медлительности. Он пишет Кассию, что сенаторская партия никогда бы не поверила, что помпеянцы так быстро восстановят свое положение в Испании и Африке, и что если бы она могла предвидеть, что Цезарь будет терять время в александрийской войне, то никогда не заключила бы с ним мира, но удалилась бы вместе с Катоном и Сципионом в Африку.

Безумная любовь заставила Цезаря вести четыре войны; в двух последних он поставил под вопрос все плоды своей победы при Фарсале.

Цезарь управлял сначала под титулом магистрата, ибо титулы больше всего задевают людей. Подобно тому как народы Азии питают отвращение к званиям консула и проконсула, так народы Европы ненавидят звание царя; так что в те времена эти имена составляли счастье народов или приводили их в отчаяние. Цезарь не отвергал попыток его приверженцев надеть ему на голову диадему; но, увидев, что народ прекратил свои рукоплескания, он отказался от короны. Он предпринял еще и другие попытки; я не понимаю, как он мог подумать, что римляне, терпя тирана, полюбили вследствие этого тиранию или сочли, что сделанное ими они сделали по своей воле.

Однажды сенат декретировал ему известные почести, но он не поднялся с места. С тех пор наиболее значительные сенаторы стали терять терпение.

Люди больше всего оскорбляются тогда, когда нарушают их обычаи и церемонии. Попробуйте их угнетать — это иногда является доказательством (уважения к ним; но нарушение их обычаев служит всегда признаком презрения к людям.

Цезарь, бывший всегда врагом сената, не мог скрыть своего презрения к этому учреждению, которое, потеряв власть, приняло почти смешной характер. Таким образом, даже кротость Цезаря стала оскорбительной; считали, что он не прощал, но не удостаивал наказывать.

Он довел свое презрение к сенату до такой степени, что сам составлял сенатские постановления; он подписывал их именами первых пришедших ему на ум сенаторов. «Я узнаю, — пишет Цицерон, — что в Сирию и Армению доставлено сенатское постановление, принятое, как говорят, по моему предложению раньше, чем вообще было сделано какое-либо упоминание об этом. От царей далеких окраин мне уже доставляли письма, в которых они благодарят меня за то, что я в высказанном мною мнении назвал их царями, а я не знал не только того, что они названы царями, но даже того, что они вообще родились».

Из писем некоторых выдающихся людей этой эпохи, вошедших в издание писем Цицерона, потому что большая часть их составлена им, можно видеть, в какое уныние и отчаяние повергла первых людей республики эта внезапная революция, которая лишила их почестей и оставила не у дел. Из этих писем видно лучше, чем из рассказов историков, что, когда сенат перестал выполнять свои функции, сановники потеряли то уважение, которым пользовались во всем мире, и стали возлагать все свои надежды на одно лицо. Эти письма с великолепной наивностью передают настроение людей, объединенных общей скорбью, и того века, где притворная вежливость не распространила повсюду привычки ко лжи. В них в отличие от авторов современных писем люди не желают обманывать друг друга; несчастные друзья говорят друг другу все, что лежит у них на сердце.

Цезарю было очень трудно защитить свою жизнь, ибо большинство заговорщиков принадлежало к его партии или было осыпано им благодеяниями. Этот заговор был составлен по вполне естественной причине. Заговорщики получили большие преимущества благодаря победам Цезаря; но чем лучше становилось их положение, тем сильнее они чувствовали общее бедствие, ибо для человека, который ничего не имеет, с известной точки зрения довольно безразлично, какое правительство он имеет.

Кроме того, существовал некоторый род международного права, мнение, установленное во всех республиках Греции и Италии, согласно которому убийца человека, захватившего верховную власть насилием, должен был рассматриваться как добродетельный гражданин. В Риме, особенно после изгнания царей, был точно сформулирован закон относительно тираноубийства, освящавший его. Республика вооружала руку каждого гражданина, облекала его для этой цели властью магистрата и признавала его своим защитником.

Брут осмеливался говорить своим друзьям, что, если бы его отец вернулся на землю, он бы его все равно убил. И хотя при продолжавшемся господстве тирании этот дух свободы мало-помалу заглох, все же с начала правления Августа заговоры не прекращались.

Любовь к отечеству была господствующей страстью, которая, выходя за обыкновенные рамки пороков и добродетелей, повиновалась только себе самой и не считалась ни с гражданином, ни с другом, ни с благодетелем, ни с отцом; добродетель как бы забывала себя для того, чтобы превзойти самое себя. Добродетель заставляла восхищаться как божественным таким поступком, который сначала нельзя было одобрить из-за его жестокости.

Действительно, преступление Цезаря, жившего при свободном правительстве, было таково, что оно могло быть наказано только посредством убийства. Спрашивать, почему его не преследовали открыто или на основании законов, значило бы то же самое, что требовать у него отчета в его преступлениях.

ГЛАВА XII О состоянии Рима после смерти Цезаря

До такой степени невозможно было восстановить республику, что случилось невиданное: не было больше тирана, но не было и свободы, ибо сохранились причины, уничтожившие республику.

Заговорщики составили только общий план заговора, но ничего не сделали для предотвращения дальнейших трудностей, вытекавших из него.

После убийства Цезаря они отступили к Капитолию. Сенат не собирался. На следующий день Лепид, стремившийся производить беспорядки, занял своими вооруженными отрядами Форум.

Ветераны, опасавшиеся, чтобы у них не потребовали обратно громадных даров, полученных ими, вступили в Рим. Вследствие этого сенат одобрил все акты Цезаря и, стремясь примирить крайние направления, провозгласил амнистию заговорщикам. Таким образом наступил притворный мир.

Цезарь, готовясь к походу против парфян, назначил на случай своей смерти магистратов на несколько лет, желая иметь людей, которые в его отсутствие поддерживали бы порядок в государстве. Таким образом сторонники его партии были надолго обеспечены после его смерти ресурсами.

Так как сенат одобрил все акты Цезаря без ограничений и поручил их выполнение консулам, то Антоний, бывший тогда консулом, завладел записной книгой Цезаря и подкупил его секретаря, благодаря чему он мог внести в нее все, что хотел. Таким образом, диктатор господствовал после смерти Цезаря более самовластно, чем при жизни. Антонин делал то, чего никогда не делал бы Цезарь; он раздавал деньги, которых тот никогда не роздал бы; и всякий, обнаруживший дурные намерения против республики, неожиданно находил вознаграждение в записной книге Цезаря.

В довершение несчастья Цезарь собрал для своего похода громадные денежные суммы, положенные им на хранение в храме богини One. Антоний, имея его записную книгу, располагал ими по своему усмотрению.

Заговорщики сначала решили бросить тело Цезаря в Тибр. Они не встретили бы никаких препятствий к этому, ибо в моменты растерянности, которые следуют за неожиданным действием, легко сделать все, на что можно отважиться. Их намерение не было выполнено, и вот что из-за этого произошло.

Сенат считал себя обязанным разрешить похороны Цезаря. Действительно, так как он не был объявлен тираном, то ему нельзя было отказать в погребении. Но у римлян существовал обычай, столь восхваляемый Полибием, носить во время похорон изображения предков и произносить в честь умершего надгробную речь. Антоний, произносивший ее, показал народу окровавленную одежду Цезаря, прочитал его завещание, по которому народ получал щедрые подарки, и привел его в такую ярость, что он стал поджигать дома заговорщиков.

Мы имеем признание Цицерона, управлявшего сенатом во.время этих событий, что следовало бы действовать более энергично, даже рискуя гибелью, и что при этом никто не погиб бы. Он ищет оправдания в том, что сенат был созван тогда, когда было уже поздно. Тот, кто знает, какое значение имеет даже мгновение при событиях, в которых народ принимает главное участие, не удивится этому.

А вот и другой случай: когда происходили игры в честь Цезаря, в течение семи дней была видна длинная хвостатая комета; народ верил, что это душа Цезаря, принятая на небо.

Народы Греции и Азии имели обычай строить храмы в честь царей и даже проконсулов, управлявших ими. Им это разрешали, так как это было наиболее ярким свидетельством их рабства. В своих ларариях, или частных храмах, римляне также могли воздавать божественные почести своим предкам. Но я не знаю случая, чтобы какой-либо римлянин от Ромула до Цезаря был причислен к общенародным божествам.

Управление Македонией было поручено Антонию; но он хотел получить управление обеими Галлиями — мы хорошо знаем, по каким мотивам. Когда Децим Брут, управлявший Цизальпинской Галлией, отказался уступить ее ему, он решил его прогнать. Это вызвало гражданскую войну, в которой сенат объявил Антония врагом отечества. 4*

Цицерон, желая погубить своего личного врага Антония, принял плохое решение способствовать возвышению Октавия. Вместо того чтобы заставить народ забыть Цезаря, он таким образом все время напоминал ему о нем.

Октавий вел себя очень ловко по отношению к Цицерону: он льстил ему, хвалил его, совещался с ним, словом, употреблял те уловки, на которые всегда попадается тщеславие.

Почти все дела портит то, что люди, предпринимающие их, кроме главной цели стремятся еще достигнуть мелких частных успехов, которые льстят их самолюбию и их самодовольству.

Я думаю, если бы Катон был сохранен для республики, он дал бы совершенно другое направление делам. Цицерон, который мог прекрасно играть вторые роли, не был способен к первым. Он обладал великим умом, но обыкновенной душой. Для Цицерона на втором плане стояла добродетель, для Катона —слава. Цицерон в первую очередь думал о себе, Катон всегда забывал себя; последний хотел спасти республику ради нее самой, первый — ради своего тщеславия.

Развивая дальше эту параллель между ними, можно было бы сказать, что Катон предвидел, а Цицерон боялся; там, где Катон надеялся, Цицерон доверялся; первый всегда сохранял хладнокровие, второй видел все через призму сотни мелких страстей.

Антоний потерпел поражение при Модене; оба консула — Гирций и Панса — погибли. Сенат, считая, что преодолел все трудности, желал унизить Октавия, который, со своей стороны, прекратив борьбу против Антония, повел свою армию в Рим и заставил провозгласить себя консулом.

Вот каким образом Цицерон, который хвастался тем, что он своим мирным искусством уничтожил войска Антония, направил против республики более опасного врага, потому что его имя было дороже народу, а его права носили по видимости более законный характер.

Потерпевший поражение Антоний нашел убежище в Трансальпийской Галлии, где его принял Лепид. Они оба соединились с Октавием, согласив