Эфесский претор Ликомид и его жена

 

К сожалению, дошедший до нас текст «Деяний» неполон. В 787 г. победившая церковь окончательно объявила их еретическими, и их истребляли, как могли {196}. Самая существенная часть «Деяний», которая содержит в себе личные воспоминания Иоанна о его контактах с Иисусом Христом и является мини‑Евангелием, вообще дошла до нас по удивительной причине: монах, переписывавший ее в 1324 г., настолько плохо знал греческий, что он не понимал, что именно он переписывает {197}.

Доступный нам текст «Деяний» начинается с того, что эфесский претор Ликомид, у которого серьезно заболела жена, приглашает для ее излечения апостола Иоанна. Голос с Неба (Бат Кол) повелевает Иоанну поспешить в Эфес, где его уже ждет предупрежденный тем же Голосом Ликомид.

«И когда рано утром они пустились в путь, и прошли уже около четырех миль, раздался Голос с Неба, который слышали мы все, и сказал: Иоанн, ты прославишь Господа в Эфесе» (Деян. Ин. 18:3) {198}.

Очень похожая сцена есть в канонических «Деяниях апостолов». Там Голос с Неба тоже велит римскому сотнику Корнилию позвать к себе апостола Петра, а апостолу Петру – направить свои стопы к язычнику Корнилию.

Как мы увидим, автор «Деяний Иоанна» попросту передрал сцену у Луки. Но это, как ни странно, не исключает ее правдивости. Перед нами, вполне возможно, описание стандартного приема христианских гоисов. Отчаявшиеся родственники частенько приглашали этих странствующих целителей к постелям больных. Ответ: «Да‑да, я знаю, Голос с Неба как раз повелел мне направить стопы к вам», – мог быть стандартным modus operandi, сразу повышавшим статус гоиса и даже шансы на успешное излечение.

Излечение проходит успешно. Апостол Иоанн произносит над мертвой магическую формулу. «Восстань во имя Иисуса Христа», – командует он (Деян. Ин. 22:9). Клеопатра встает из мертвых и теми же словами воскрешает своего мужа, который успел скончаться от тревоги за супругу.

После воскресения/обращения Клеопатра и Ликомид становятся добрыми христианами и, более того, – основателями христианской общины в Эфесе.

Благочестивое рвение Ликомида заходит так далеко, что он даже тайком приказывает художнику изготовить портрет апостола. Он увенчивает портрет венками, ставит его в домашней молельне и молится ему дополнительно после общих радений.

Странное поведение Ликомида не ускользает от внимания апостола, и он, навестив спальню ученика, к своему недоумению, застает в ней алтарь с горящими лампадками и свечами, а перед ним – увенчанную цветами икону с изображением какого‑то старца. Изумленный Иоанн сурово спрашивает бывшего язычника, что это за бог изображен на этой иконе: «Ибо я вижу, что ты до сих пор живешь как язычник» (Деян. Ин. 27:8).

Смущенному Ликомиду приходится признать, что на иконке изображен сам Иоанн. Будучи уличен в почитании идола, он пытается подвести под это дело строгую теологическую основу.

«Мой единственный Бог, – заверяет претор, – это тот, кто воскресил из мертвых меня и мою жену, но, ежели, наряду с этим богом, людям, облагодетельствовавшим нас, тоже подобает называться богами, – то это тебя, отче, я изобразил на этом портрете» (Деян. Ин. 27:10).

Изумленному Иоанну приносят зеркало. Он долго сличает отражение и икону и наконец мягко упрекает ученика: он нарисовал мертвыми красками лишь мертвую форму Иоанна. Лучший художник, который может изобразить самую суть Иоанна, а не мертвую форму – это он сам, Ликомид. Лучшее, что Ликомид может сделать – уподобиться Иоанну и нарисовать свою душу красками веры, знания, доброты и простоты (Деян. Ин. 29:3).

Сценка эта чрезвычайно важна.

Ортодоксальная церковь – так же, как иудаизм и ислам – строжайше запрещала изображения вплоть до реформ Константина. Это было одно из самых радикальных расхождений христианства и остальных римских религий. Язычники поклонялись статуям в храмах. Протоортодоксы руководствовались заповедью: «Не сотвори себе кумира».

Ориген категорически осуждал любые изображения {199}. «Всякое изображение, большое или малое, надобно называть идолом» {200}, – столь же категорически утверждал Тертуллиан.

Всего за несколько лет до прихода Константина к власти тридцать шестой канон Эльвирского собора специфически запретил «помещать изображения в церквях, дабы они не стали предметом поклонения» {201}, и еще в начале IV в. н. э. Евсевий Кесарийский подверг сокрушительному разносу сестру императора Константина, осмелившуюся попросить у него изображения Христа. Епископ сурово ответил, что эта просьба суть «идолопоклонство», и «подобные практики недопустимы для нас» {202}.

С точки зрения ортодоксов, изображения употребляли только еретики, особенно гностики {203}. Ириней Лионский с ужасом сообщал о мерзкой секте карпократов: «они имеют изображения, некоторые из них раскрашенные» {204}.

В конце IV в. н. э. неистовый ортодокс Епифаний из Саламиса оказался точно в том же положении, что и апостол Иоанн. Он посетил в Палестине некую церковь недалеко от Вефиля и, зайдя туда, с ужасом увидел в дверях вышитую завесу. «Она была украшена изображением Христа или одного из святых; я точно не помню» {205}. Епифаний тут же разорвал мерзость на части, заявив, что никакое изображение, сделанное человеком, не может украшать собой церкви Христовой.

Несложно заметить, что апостол Иоанн относится к изображениям куда мягче, чем Епифаний. Его ответ – это образец уклончивости. Он, конечно, не одобряет иконы. Но он не уничтожает ее, как неистовый Епифаний, не конфискует, как Евсевий конфисковал изображение апостола Павла, и, разумеется, не позволяет себе сказать, как Тертуллиан: «Кто идолопоклонник, тот убийца» {206}.

И что еще поразительнее – на иконе, при свечах и лампадах, изображен отнюдь не Иисус. Не его проповедь, распятие или вознесение. На ней изображен живой Иоанн, которому, по мнению язычника, подобает называться Богом.

 

В эфесском театре

 

Как и все греческие города провинции Азия, город Эфес имел городское самоуправление. Римская империя до III в. н. э. не обременяла себя бюрократией. Все, какие возможно, функции государства она отдавала в лизинг. Именно по этой причине техническое и судебное управление Иудеей, как и при Хасмонеях, осуществлял Синедрион во главе с Первосвященником. Что же до греческих городов – то ими по‑прежнему управляли выборные магистраты.

Самые богатые и знатные жители города соревновались, чтобы быть выбранными в городской совет. В ходе этого соревнования они украшали города храмами, агорами и общественными туалетами. Они устраивали шествия в честь богов, давали представления и пиры – словом, покупали голоса избирателей и в процессе сглаживали социальное неравенство, выступая как провайдеры городской инфраструктуры и служба социальной защиты для наименее обеспеченных слоев.

Именно таким городским магистратом был Ликомид. «Деяния Иоанна» называют его претором (πραίτωρ) (Деян. Ин. 19:1). Теоретически это означает, что он был членом городского суда и распоряжался деньгами, выделенными на общественные работы: это был, конечно, не такой важный человек, как царь, но все‑таки можно сказать, что Иоанн обратил в христианство главу судебного и строительного департамента города Эфеса. Это была большая добыча.

Обращение претора Ликомида позволило Иоанну отколоть еще более впечатляющую штуку. Он повелел принести всех пожилых женщин города в городской театр (тот самый, на 25 тыс. посадочных мест, самый большой в Азии), обещая излечить их всех. Его обещания вызвали у остальных городских магистратов замешательство.

«Претор Андроник, который был главным в Эфесе в это время, заявил, что Иоанн обещает невозможное и невероятное: но если, сказал он, он может сделать эдакую вещь, пусть он придет в общественный театр, когда он открыт, нагой, и ничего не держа в руках, и пусть не изрекает он при этом того волшебного имени, которое, я слышал, он произносит» (Деян. Ин. 31:5–6).

По приказу Иоанна в театр были доставлены все пожилые женщины: лежачие и паршивые, хромые и мающиеся животами, парализованные и исходящие кашлем.

И что же?

Апостол Иоанн излечил их всех. Это было театральное представление, которое перебило по степени зрелищности то, что было дано в московском театре «Варьете» Воландом и его свитой.

В результате этого излечения супруга скептически настроенного претора Андроника, Друзиана, а потом и сам претор стали убежденными христианами. Они даже отказались от плотских сношений между собой.

 

Эфесский храм

 

Эфесский театр был, конечно, внушительным общественным сооружением. Но самым главным чудом Эфеса, привлекавшим паломников со всей империи, был знаменитый храм Артемиды Эфесской – тот самый, который за четыре века до Иоанна сжег, ища славы, Герострат. После пожара храм был отстроен пуще прежнего: величественное здание 137 м в длину, подпираемое 127 колоннами и украшенное статуями, вышедшими из‑под резца великих скульпторов.

Павсаний утверждал, что размер храма «превосходит все здания смертных» {207}. Сидонский поэт Антипатр утверждал: «Вне пределов Олимпа Солнце не видит нигде равной ему красоты» {208}.

Помимо того, что храм привлекал паломников со всей Азии, он еще и работал в качестве банка, принимая на хранение деньги городов, государств и царей. Это превращало Эфес, как и Иерусалим, в один из финансовых центров римского мира и – в сочетании с правом храмового убежища – делало его настолько внушительной политической силой, что император Октавиан Август со своей обычной предусмотрительностью позаботился о реструктурировании культа. Он переселил часть жрецов из самого храма, находившегося за городской стеной, в новое здание городских магистратов, а в самом храме великодушно позволил жителям возвести Августеум, тем самым превратившись в супруга богини {209}.

При Траяне романизация пошла еще дальше: около 104 г. н. э. римский всадник Вибий Салютарий учредил в честь богини очередное шествие. Публичные шествия такого рода были любимым развлечением горожан и любимым же инструментом пропаганды: в ходе вибиевого шествия жрецы и магистраты несли по городу 31 статую, включая статуи Римского Народа и Римского Сената.

Шествие имело место во время каждого ежемесячного собрания, во время Себастий, Сотерий и Великих Эфесий, во время гимнастических состязаний – то есть практически каждые две недели. Ликующая процессия входила в город через Магнесийские ворота, следовала к театру, выходила из Коресийских ворот и возвращалась в храм, где боги в их священных носилках сдавались эфебами с рук на руки «Мусайосу, священному рабу Артемиды» {210}.

Впрочем, даже великолепие шествия, учрежденного Салютарием, бледнело по сравнению с главным эфесским шествием, приходившимся на весенний праздник дня рождения богини.

«Зрелище привлекло много народа, эфесцев и чужестранцев; здесь, по обычаю, родители выбирали женихов девушкам, а юношам – невест. Шествие выступало так: сначала шли жертвенные животные, люди с факелами, корзинами и благовониями, за ними кони, собаки и те, кто нес охотничью снасть, затем девушки; каждая была украшена словно для возлюбленного» {211}.

Вот этот‑то праздник Эфеса – его День независимости, его День взятия Бастилии, его День Победы – и выбрал апостол Иоанн, чтобы сразиться с Артемидой. Невежливо прервав процессию – собак, жрецов, распаленных юношей, принарядившихся девушек, носильщиков, эфебов, – он на глазах многотысячной толпы вызвал богиню на магический поединок, так же, как пророк Илия – жрецов Баала.

«Вы все говорите, что у вас есть богиня, Артемида. Взмолитесь же ей, чтобы я – один лишь я – умер. Или же я, если вы не сможете это сделать, – я – один лишь я – призову моего собственного Бога, чтобы я мог предать вас всех смерти по причине неверия (Деян. Ин. 39:8–9).

С этими словами Иоанн разрушил храм: алтарь в храме раскололся посередине, идолы рухнули и разбились, подношения сорвались со стен, и половина храма, обрушившись, убила на месте жреца, а толпа, как один человек, повалилась ниц и принялась просить Бога Иоанна смилостивиться над ними.

Потрясенные эфесцы все обратились в веру Иоанна и разрушили остаток храма, а Иоанн, которому Господь велел воздавать добром за зло, воскресил жреца (Деян. Ин. 47:7).

История о том, как апостол Иоанн одним заклинанием разрушил храм Артемиды Эфесской во время празднества в честь ее дня рождения, – это, несомненно, еще более впечатляющая история, чем история о том, как апостол Иоанн излечил всех больных города Эфеса прямо в театре.

К сожалению, если сожжение Геростратом храма Артемиды Эфесской произвело на античный мир неизгладимое впечатление, то повторение Иоанном этого подвига через четыреста лет осталось для современников совершенно незамеченным.

Эфесский храм все так же продолжал быть крупнейшим паломническим, финансовым и культурным центром Азии. Паломники все так же стекались толпой. Римский всадник Вибий Салютарий, как мы видели, совершенно не был осведомлен о факте разрушения храма, когда в 104 г. учреждал новое шествие в честь богини. Не были осведомлены о нем и цитированный нами младший современник Вибия Салютария беллетрист Ксенофонт, и Павсаний, утверждавший в 170‑х гг., что здание храма превосходит своей величиной все прочие строения человеческих рук.

И мы можем не сомневаться, что если бы Тацит, ставший проконсулом Азии в 112 г., знал что‑нибудь о разрушении Эфесского храма, – он бы не преминул упомянуть об этом в «Анналах».

Если бы Иоанн и в самом деле разрушил храм Артемиды Эфесской, то это было бы таким же широко известным событием, как взрыв Башен‑близнецов!

Нет никакой возможности, чтобы это было правдой! Но тем не менее «Деяния Иоанна» утверждают, что храм был разрушен апостолом, и, более того, эти «Деяния» были написаны не в Средние века, не на Мадагаскаре, не в Антарктиде, а в 110–130‑х гг., причем, скорее всего, в самой Азии, и вовсе не в качестве развлекательного романа: «Деяния Иоанна» были сакральным текстом. Для некоторых разновидностей христиан каждое его слово было продиктовано Господом.

Конечно, будучи приперты к стенке, многие из потребителей этого текста могли бы сказать, что это разрушение следует понимать в символическом смысле – что, дескать, Иоанн разрушил его в сердцах людей. Но все‑таки для большинства из них разрушение храма Артемиды Иоанном для них был такой же несомненный факт, как воскресение Иисуса из мертвых.