О чем рассказывают килехвосты

 

Человека вечно снедает любопытство! Его влекут к себе неведомые края, но стоит ему взглянуть на чужую жизнь, как он уже горит желанием проникнуть в ее историю. Вот и нас занимал вопрос: когда и как возникли Галапагосские острова? Подняты ли они из морской пучины вулканическими силами недр или же представляют собой остатки древнего материка, имевшего некогда сухопутную связь с Южной Америкой? Ископаемых остатков найдено слишком мало, чтобы по ним можно было с уверенностью судить о возрасте островов. Геология тоже бессильна нам помочь: кроме высоко поднятых раковинных банок, датируемых плиоценом, все следы древности уничтожены бурной вулканической деятельностью. Однако мы все же в состоянии заглянуть в глубь веков, стоит лишь внимательнее присмотреться к удивительной фауне Галапагосов. Сразу же бросается в глаза, что на архипелаге нет амфибий и – за исключением летучей мыши и крысы – наземных млекопитающих, а змеи представлены только одним родом. Из 89 птиц, гнездящихся на архипелаге, 37 принадлежат к различным видам и подвидам дарвиновых вьюрков, которые, как мы уже говорили, ведут начало от одной первоначально заселившей острова формы. Многие семейства животных, богато представленные в Южной Америке, здесь полностью отсутствуют. Такие же пробелы наблюдаются и в наземной флоре. На островах, например, вовсе не растут лилейные и голосеменные. Из всего этого можно заключить, что Галапагосы никогда не были соединены с американским материком посредством суши, в противном случае на архипелаге была бы распространена значительная часть типичных южноамериканских животных и растений. Галапагосы, вне всякого сомнения, поднялись со дна океана, следовательно, всем переселенцам, чтобы достигнуть островов, приходилось преодолевать долгие километры открытого моря, что могли выдержать очень немногие.

Этой точки зрения придерживались многие ученые, в том числе Дарвин, Уоллес, Агассис, Вагнер, Снодграсс и Таунсенд. Американский энтомолог Фрэнсиз Уильямс, изучавший бабочек Галапагосов, также высказался в пользу океанической теории. «Остров континентального происхождения при условии, что фауна его не была уничтожена в результате какой‑либо катастрофы, должен был бы иметь сравнительно большое число видов… а поскольку, очевидно, климат в течение долгого периода времени не изменялся, сохранилась бы флора, родственная растительности того континента, от которого отделился остров. В таком случае выжило бы по крайней мере множество насекомых, а мы убедились в том, что мир насекомых на Галапагосах весьма беден. Напротив, материк в любой его части – будь то Мексика, Панамский перешеек или области Южной Америки – по сравнению с Галапагосами изобилует бабочками». К этому можно добавить слова ботаника Стюарта: «Конечно, при отделении острова от континента, когда между ними пролегают огромные морские просторы, условия жизни на острове изменяются, но все же не настолько, чтобы одни семейства вымерли целиком, а в других число родов и видов уменьшилось в такой степени, в какой это произошло на Галапагосах».

Имеется, однако, ряд естествоиспытателей, считающих, что когда‑то между Галапагосами и одним из континентов существовал сухопутный мост. Американский зоолог Ван Денбург, изучавший галапагосских черепах, пришел к выводу, что гигантские рептилии перешли на острова по сухопутному перешейку:

«Черепахи, правда, способны, по крайней мере в течение нескольких дней, находиться в морской воде, но при этом они совершенно беспомощны. Не умея плавать, они целиком оказываются во власти ветров и течений. Если волны и выносят их на берег, то с такой силой бьют о скалы, что животные получают тяжелые увечья, в результате которых могут прожить лишь несколько дней. Тот факт, что каждый остров, за исключением Альбемарля, обладает одной‑единственной хорошо выраженной островной расой, доказывает, что обмен черепахами между островами отсутствует, в противном случае подобный обмен воспрепятствовал бы образованию островных рас или привел бы к сосуществованию нескольких форм на одном острове.

Но коль скоро черепахи не перемещаются с острова на остров, трудно допустить, что в отдаленном прошлом они оказались в состоянии преодолеть обширное океаническое пространство, отделяющее Галапагосы от любого континента, и достичь каждого из 11 островов, на которых они и обосновались. Пример с черепахами – серьезный довод против сторонников гипотезы океанического происхождения островов, считающих, что они в разное время и вне зависимости друг от друга поднялись из вод океана и постепенно заселялись животными, которых волна прибивала к их берегу. Логичнее предположить, что острова представляют собой остатки огромного некогда существовавшего массива суши, на котором, по‑видимому, обитали черепахи. В результате постепенного опускания суши ее возвышенные части оказались разделенными водой. Вследствие изоляции черепах на этих островах из первоначальной формы позже развились отчетливо различающиеся между собой расы или виды».

На доводы Ван Денбурга можно многое возразить. Прежде всего, черепахи вовсе не так беспомощны в воде, как он это себе представляет. Биб, бросивший черепаху в море, был поражен ее умением плавать:

«Я был удивлен тем, как легко и хорошо плыла черепаха. Она приблизилась к моторной лодке, в которой я сидел, но, убедившись, что ей не подняться на высокий борт, повернула и направилась к „Номе“, все время держа шею высоко над водой. Она взяла курс на трап, повинуясь только своему желанию и не сообразуясь с тем, плывет она по течению или против, хотя здесь оно было довольно сильное. Эти животные прекрасно владеют в воде своим телом, во всяком случае какое‑то время».

Наличие островных рас вовсе не доказывает, что между островами в прошлом не происходило обмена. К тому же не обязательно черепахи попадали на каждый остров в отдельности. Как мы увидим ниже, многое говорит в пользу мнения, разделяемого и Ван Денбургом, что когда‑то эти острова соединялись между собой сушей, но никогда не были связаны с Южноамериканским континентом. Если это предположение верно, то для распространения на Галапагосах черепах достаточно, чтобы единожды за много миллионов лет к их берегу прибило лишь одну оплодотворенную черепаху.

Важнейший аргумент приверженцев гипотезы сухопутного моста сводится к тому, что столь отдаленные острова не могут быть обязаны своей фауной и флорой только морскому течению.

Но это вовсе не так невероятно. Достаточно посмотреть, какие гигантские деревья выносят реки в моря при наводнениях, чтобы убедиться в том, что на их стволах животные могут совершать далекие путешествия. В наше время течение Гумбольдта донесло бы подобный плот на Галапагосы за 2–4 недели. Полинезийские острова, находящиеся на большом расстоянии друг от друга, Сейшельские и многие другие, были заселены именно таким образом, и ни одному исследователю не пришло в голову соединять каждый островок сухопутным мостом с сушей. Наконец, убедительный пример заселения морским путем дает индонезийский остров Кракатау. Как известно, в 1883 г. здесь произошла катастрофа. Часть острова взлетела в воздух, а то, что осталось от него, было погребено под многометровым слоем раскаленного пепла. Все живое погибло. Через три года, однако, на Кракатау уже обнаружили синие водоросли, 11 видов папоротника и 15 различных видов цветковых растений. Спустя еще шесть лет, в 1889 году на острове собирали пауков, жуков, бабочек, клопов и варанов рода Varanus bivittatus. В 1906 году на Кракатау насчитали 114 видов растений, а в 1908 году – 240 видов членистоногих, 2 вида пресмыкающихся, 16 видов птиц и 4 вида наземных улиток. В 1921 году число видов животных, обитающих на острове, увеличилось до 573. Среди них было 26 видов птиц, 2 вида летучих мышей, домашняя крыса и змея Python reticulatus. Переселение живых существ на Кракатау происходило так быстро потому, что соседний остров Сибезиа находится от него всего лишь в 19 километрах. Обитателям Галапагосов пришлось, конечно, преодолеть куда больший путь, но в их распоряжении были миллионы лет. Предполагается, что острова возникли в раннее третичное время, а за столь длительный период на них могло быть занесено и значительно больше животных и растений.

Сегодня, несмотря на отсутствие в наземном органическом мире Галапагосов многих характерных групп животных и растений, на островах установился хорошо уравновешенный биоценоз. Это объясняется тем, что пришельцы, например вьюрки, хорошо вписались в свободные экологические ниши.

Большинство галапагосских животных и растений имеет или имело близких сородичей на Южноамериканском континенте, значит, их родину, бесспорно, следует искать там. И только один моллюск – наземная улитка – происходит из Полинезии. Он проделал путь в 3000 морских миль! Но поскольку этот вид – единственный полинезийский элемент в галапагосской фауне, никто не собирается возводить мост между архипелагом и Полинезией. Таким образом, животные и растения Галапагосов представляют собой как бы живой учебник истории.

Какие же еще сведения мы можем почерпнуть из него? Нам помогут в этом маленькие подвижные килехвосты, а также змеи и геконы, которые на каждом острове образуют самостоятельные расы, более или менее отличающиеся одна от другой. Мы сейчас будем говорить о том, что это значит, но предварительно несколько слов о ящерицах и змеях.

Все наземные змеи Галапагосов принадлежат к роду Dromicus, встречающемуся также на Южноамериканском континенте. Известны три круга форм, включающие в себя восемь островных рас. Одну из этих рас автор открыл на острове Чатам, где до того наземные змеи не были обнаружены. Наземные змеи водятся в засушливом прибрежном поясе, где охотятся на килехвостов и крыс. Змеи очень пугливы, не ядовиты, обычно не длиннее метра, имеют коричневую кожу с двумя светло‑желтыми полосками или двойным рядом параллельных квадратных пятен на спине.

Килехвосты принадлежат к роду Tropidurus, также распространенному в Южной Америке, но все виды, обитающие на Галапагосах, являются эндемичными формами. Самцы – их предельная длина 30 сантиметров, хотя чаще всего они этих размеров не достигают, – как правило, темно‑серого цвета, с черными пятнами на спине, красноватыми боками и брюхом и темным, часто черным горлом. Окраска, однако, у разных видов варьирует. Затылок и спину украшает гребень. Туловище самок, обычно уступающих самцам по величине, большей частью оливкового тона, а голова и глотка – кирпично‑красные. Килехвосты предпочитают сухие районы прибрежных пустынь. На Альбемарле и Индефатигебле они редко поднимаются выше 300 метров. А вот на Нарборо я поймал килехвоста на самом краю кратера, возвышающегося более чем на 1400 метров над уровнем моря. Питаются они насекомыми. Килехвостов преследует множество врагов – лавовые змеи, канюк, зеленая цапля. Не удивительно, что они пугливы и немедленно оставляют преследователю свой хвост, если тот успевает за него ухватиться. В брачный период самцы расхаживают перед своими избранницами на выпрямленных ногах с высоко поднятым гребнем. При этом они качают головой, приседают в суставах, сгибая переднюю часть тела, и раздувают зоб. Самка выражает готовность к спариванию, ложась плашмя перед самцом.

Килехвосты островов Индефатигебль, Сэймур, Баррингтон, Джемс, Джервис, Альбемарль и Нарборо принадлежат к одному виду. По сути дела, их невозможно различить. Но чем дальше мы отдаляемся от центральной группы островов, тем разительнее проступает отличие между ящерицами. Более всего отклоняются от общего типа ящерицы Абингдона, Биидло и Чатама. За ними следуют обитатели Худа, Чарльза и Дункана. На самых северных островах – Уэнмане, Кулпеппере и Тауэре – ящериц, черепах и змей нет вообще. Это явление натолкнуло американских зоологов Ван Денбурга и Слевина на мысль, что на пространстве, занимаемом ныне Галапагосским архипелагом, располагался когда‑то один большой остров, который постепенно погрузился в море, и только его возвышенности остались торчать из воды, образовав нынешние острова архипелага.

В каком порядке обособлялись острова, можно судить по тому, как распределяются сегодня различные расы ящериц. Северные острова Уэнман, Кулпепиер и Тауэр выделились, очевидно, в первую очередь, еще до того как ящерицы Tropidurus достигли центрального острова. Позже океан отрезал Абингдон и Биидло, на которых водятся ящерицы, но нет змей. Затем наступила очередь Чатама – живущие на нем ящерицы резко отличаются от своих собратьев с центральных островов, но на нем уже имеются змеи и черепахи. Змей я обнаружил, повторяю, в 1957 году. Все собранные мною образцы хранятся в музее имени Сенкенберга во Франкфурте‑на‑Майне.

Далее океан изолировал острова Худ, Чарльз и, может быть, Дункан, причем первые два некоторое время еще составляли один большой остров, о чем свидетельствуют очень сходные между собой по внешнему виду змеи и гекконы одного и того же вида.

Мы сопоставим только расы крупных островов, ибо на небольших утесах иногда происходит очень резкая дифференциация, в результате которой быстро образуются совершенно новые формы (см. стр. 77). Возможно, это объясняет, почему ящерицы с Дункана столь сильно отличаются от своих сородичей близ расположенных островов Альбемарль и Индефатигебль. Ван Денбург предполагает, что крохотный Дункан, лежащий между этими двумя островами, обособился задолго до их разделения. Одного взгляда на карту достаточно, чтобы понять, что Дункан мог стать автономным только при наличии глубокой бухты между Альбемарлем и Индефатигеблем. Я поэтому склоняюсь к мнению, что Дункан изолировался одновременно с Альбемарлем и Индефатигеблем, а резко эндемичная форма его ящериц скорее всего результат их немногочисленности на этом маленьком острове, которая благоприятствовала развитию видоизменений в сравнительно короткий срок.

Центральные острова распались много позже. Ящерицы не дают никаких свидетельств по этому поводу, но при изучении змей оказывается, что те виды, которые обитают на Альбемарле, Дункане и Нарборо, обладают сходством между собой, а им противостоит группа змей, встречающихся на Индефатигебле, Джемсе и Баррингтоне, как если бы центральный остров раскололся сначала на две части Нарборо – Альбемарль и Джемс – Индефатигебль. Следовательно, изучение островных рас наталкивает ученых на многие полезные идеи, и вопрос только в том, будет ли еще у нас через несколько десятилетий возможность продолжить в этом уголке Земли исследования такого рода. Даже маленькие ящерицы попадаются все реже. На Чарлзе я в результате двухдневных поисков нашел только трех. Одичавшие кошки, собаки и крысы уничтожили там всех пресмыкающихся. То же самое произошло на Дункане, где свирепствуют крысы[8].

Осенью 1960 года, когда я вновь побывал на Галапагосах с моим другом Хайнцем Сильманом, мне посчастливилось стать на Индефатигебле свидетелем ранее никем не наблюдавшейся борьбы килехвостов. Соперники, кивая головами, стояли друг против друга, затем один выскочил вперед и что было сил ударил своего противника хвостом, так что раздался треск. До сих пор я наблюдал только, как ящерицы обороняются таким образом от своих естественных врагов, здесь же удары входили в церемониал турнира. С молодыми сородичами килехвосты расправляются быстро: они их просто пожирают.

На Нарборо я видел, как килехвосты выискивали насекомых в оперении бакланов, сидевших на яйцах. Биология этих ящериц из семейства игуановых представляет собой большой интерес для исследователя. В марте 1966 года я как‑то раз сидел на веранде станции имени Чарлза Дарвина (Индефатигебль) и кормил ручного килехвоста. Самец Фиц‑Герберт без страха брал мух из моих рук. Совершенно ручной зверек чувствовал себя хозяином на большей части веранды и регулярно посещал жилые комнаты. На другой стороне веранды жил второй самец. Он был моложе первого, тоже охотно наносил визиты в наш дом, по, завидев Фица‑Герберта, поспешно скрывался. Достаточно было тому издать угрожающий звук, как юнец убегал.

4 марта Фиц‑Герберт в результате какой‑то неприятности лишился хвоста. На первых порах он по‑прежнему сохранял чувство собственного достоинства, но постепенно молодой соперник стал замечать перемену и 7 марта вызвал Фица‑Герберта на поединок. Тот принял вызов, развернулся грудью к противнику и изогнул спину, готовясь нанести удар хвостом. Через несколько мгновений он и в самом деле ударил, но увы! – короткий обрубок, оставшийся на месте хвоста, оказался малодейственным оружием. Фиц‑Герберт на миг сник, а затем, качая головой, ретировался. В последующие дни директор станции Роже Перри не раз наблюдал, как молодой самец преследует Фица‑Герберта. Чтобы не дать ему восторжествовать полностью, приходилось каждый раз выливать на него стакан воды. 15 марта я видел, как Фиц‑Герберт через всю комнату убегал от врага. Но тут события приняли неожиданный оборот. Когда молодой самец в очередной раз настроился по отношению к Фицу‑Герберту агрессивно, тот, не растерявшись, в мгновение ока схватил врага за хвост и не отпускал его. Это было, очевидно, абсолютно не по правилам, но возымело действие. Правда, противник попытался укусить Фица‑Герберта, но не смог его схватить. Зубы его соскользнули с гладкой поверхности туловища, а хвоста, за который можно было бы ухватиться, у Фица‑Герберта не было. А он между тем продолжал сильно и энергично тянуть своего врага за хвост, и четыре минуты спустя тот сдался. Он уполз прочь, а Фиц‑Герберт еще целый метр преследовал его. С тех пор он снова стал безраздельным властителем веранды.

Эти наблюдения ставят ряд интересных вопросов. Когда ящерица обнаруживает, что она лишилась хвоста? Все ли пытаются сначала вести борьбу, пользуясь хвостом, которого уже нет, и только после неудачных попыток вступают в кровопролитный бой? Как, наконец, изменяется впоследствии поведение животного по мере отрастания хвоста?

 

Поездка на Кокос

 

Примерно на полпути между Галапагосами и Панамой, на 7° с. ш. лежит маленький островок Кокос. Покрытый, как и подобает тропическому острову, пышной растительностью, он выглядит изумрудом на лазурной глади моря. Остров омывают теплые экваториальные течения, над его крутыми склонами почти каждый день проносятся тропические грозы. Кокос роднит с Галапагосскими островами кокосовый вьюрок Pinarolaxlas inornata, единственный представитель семейства дарвиновых вьюрков Geospizidae, встречающийся за пределами архипелага Галапагос. Иногда Кокос посещает ласточкохвостая чайка. В прошлом остров был опорным пунктом пиратов и оттого, как и Галапагосы, привлекал к себе искателей кладов. Примечателен он и тем, что стоит на подводном хребте, который в последнее время считают остатком сухопутного перешейка, возможно некогда простиравшегося от Коста‑Рики и всего на 100 миль отстоявшего от Галапагосов. На этом основании Винтон попытался в 1951 году перебросить мостик между теориями происхождения животного мира Галапагосов, о которых говорилось выше. Исходя из предпосылки, что континент почти примыкал к Галапагосам, он приводит соображения, позволяющие сблизить точки зрения сторонников теории сухопутного моста и океанической гипотезы. Нынешний профиль дна Тихого океана говорит в пользу его аргумента. На новейших морских картах нанесены два невысоких подводных горных хребта, вытянувшихся от Коста‑Рики и Панамы в Тихий океан. Относительно короткий Панамский хребет обрывается на уровне острова Мальпело, а хребет Коста‑Рика – Кокос почти достигает Галапагосов. Если допустить, что дно океана поднялось до отметки, при которой Галапагосы предстали бы одним неделимым массивом суши, то невысокий горный хребет, начинающийся от Коста‑Рики, сомкнётся с Галапагосским архипелагом. Такая коса направила бы к Галапагосам все морские течения, идущие из Центральной Америки и Карибского моря, которое когда‑то было связано с Тихим океаном.

 

Предполагаемый сухопутный мост между континентом и Галапагосскими островами

 

Понятно, что мне очень хотелось собственными глазами взглянуть на Кокос. Найдем ли мы доказательства того, что он является остатком гипотетического моста? В 1954 году, возвращаясь с Галапагосов на родину, мы ненадолго зашли на остров.

Мы бросили якорь в бухте Уофера. Справа и слева от нас поднимались чуть ли не к самому небу отвесные залесенные склоны, с вершин которых низвергались серебристые водопады. Пышность здешнего леса напоминала нам Центральную Америку. Стройные кокосовые пальмы склонялись над черными глыбами лавы на берегу, за ними простирались буйные заросли кустов и деревьев, соединенных воедино неисчислимыми перемычками лиан. Даже высохшие ветви мертвых гигантских деревьев казались живыми – на их трухлявой коре неистовствовали папоротники, мхи, бромелиевые и орхидеи. Это было зрелище бьющего через край изобилия, какое на континенте встречается только в дождевых лесах. Однако первое впечатление при ближайшем рассмотрении оказалось ошибочным. Стюарт пришел к выводу, что папоротники, чьи крохотные споры легко разносятся ветром, – наиболее богатая видами группа растений на Кокосе, напротив остальные семейства представлены лишь несколькими видами, а в общем видовой состав здесь не превышает и одной шестой того разнообразия, какое наблюдается на Галапагосах. На этом основании ботаник сделал заключение, что Кокос – остров, поднявшийся со дна океана и никогда прежде не имевший связи с материком. К тому же возник он не очень давно – только 8,6 процента его растений эндемичны, на Галапагосах подобных форм насчитывается 41 процент.

Молодость острова можно усмотреть и в слишком тонком слое земли, покрывающем скалы, и в том, что быстрые ручьи острова едва углубили свое ложе в твердой породе. Стремительные водопады, срывающиеся с уступов гор в бездну, лишь слегка поскребли их скалистую поверхность. Немногочисленность бухт скорее всего также говорит о том, что остров был невелик с самого начала, а не то чтобы он уменьшился под воздействием моря.

Окончательно я убедился в океаническом происхождении острова, когда, побродив по его дымящимся испарениями лесам, увидел, сколь беден его животный мир. В мокрой листве не прыгали лягушки. Из ящериц только маленькая Anolis townsendi шуршала в траве и в ветвях. Вскоре я свел знакомство с четырьмя единственными на Кокосе видами наземных птиц. Небольшие желтые птички из семейства древесниц относились к виду Dendroica petechia aureola, встречающемуся также и на Галапагосах. В густой листве почти терялись оливково‑зеленые мухоловы Nesotriccus ridgwayi. Часто попадавшиеся кокосовые вьюрки прилежно искали на земле и деревьях насекомых. Что они принадлежат к дарвиновым вьюркам, бросалось в глаза с первого взгляда. Угольно‑черные самцы напоминали многих представителей этой группы, а темное оперение самок украшали типичные оливковые и коричневые пестрины. Клювы у вьюрков были вытянутые, острые. С живущей на Кокосе кукушкой – Coccyzus ferrugineus – я познакомился только по ее голосу. Все остальное пернатое население дождевых лесов составляли морские птицы. Красноногие олуши – мы уже наблюдали этот вид на Тауэре – сидели на раскачивающихся лианах, на которых естественнее было бы видеть попугаев. Мне казалось, что они попали сюда случайно, как и маленькие волшебные крачки, которых я здесь увидел впервые. На Галапагосах я не встречал эту хрупкую птичку с ослепительно белыми перьями, черным клювом и лапами цвета шифера. Примечательно, что морские крачки под белоснежным оперением имеют черную кожу, по‑видимому защищающую их от интенсивных лучей солнца. Явно снедаемые любопытством, крачки часто пролетали около самой моей головы, что, надо полагать, характерно для этого вида: точно так же ведут себя, судя по сообщениям, атлантические волшебные крачки. В полете они кажутся совершенно невесомыми, подобными миниатюрным призракам. И гнездятся они необычно: убежищ не строят, а откладывают яйца на голую скалу или, что еще более удивительно, на толстый шероховатый сук. И как это ни странно, ветер не сдувает с него яйца. А уж против птенцов он и вовсе бессилен – они цепко держатся за ветвь крепкими когтями.

Было очень жарко, и я искупался в пресноводной речке. Давно я не испытывал такого удовольствия! Для полноты счастья я выпил освежающего кокосового молока. В речной воде плавали крупные бычки. Брюшными плавниками, служившими им присосками, они удерживались за гальку, обратившись головами против течения. Я присел отдохнуть и вдруг, изумленный, увидел, как просеку переходит стадо виргинских оленей. До сих пор не знаю, кто высадил на остров этих красивых животных.

Продвигаясь дальше, мы вспугнули стадо диких свиней. По‑видимому, их завезли сюда неудачливые поселенцы. Вся земля кругом была взрыта свиньями. Они шарахались от нас в стороны, но вскоре наш судовой врач и радист‑любитель Хайно Зоммер имел возможность убедиться, что эти боязливые четвероногие при случае могут быть назойливыми до наглости. Дело в том, что еще ни один любитель не посылал в эфир сигналы с Кокоса, а сделать это первому для радиста‑любителя означает то же самое, что для альпиниста подняться на непокоренную вершину. Однако выгрузить тяжелую рацию на сушу оказалось совсем не просто: из‑за сильного прибоя лодка не могла подойти вплотную к берегу. Мы взвалили увесистую рацию на плечи и побрели по воде к суше, в то время как совсем рядом, во взбаламученной воде акула охотилась за рыбами. Мы заметили ее, только когда были почти у цели, иначе, конечно, ни за что не спустились бы в воду. Зоммер разбил палатку прямо на берегу и отсюда до самой ночи посылал – и не без успеха – сигналы, после чего лег спать. Примерно в полночь он проснулся оттого, что его палатка ходила ходуном и из каждого угла раздавалось сопение и хрюкание. Зоммер выскочил наружу, но тут же растянулся во весь рост, споткнувшись о взрослого кабана, который, испугавшись не менее его, бросился бежать. Но как только Зоммер улегся, непрошеный гость объявился снова. В конце концов Зоммеру пришлось с палкой в руках усесться перед палаткой, чтобы защитить аппаратуру от свиней. Можно было подумать, что духи острова сокровищ вознамерились прогнать чужака.

В гуще зарослей я набрел на ящик с динамитными шашками. Заржавелая плита, сгнившая кровать и остатки барака из волнистого железа указали мне место, где капитан Гислер прожил без малого 20 лет, одержимый страстью найти богатый клад, до сих пор скрывающийся в земле где‑то поблизости. Стройные пальмы бросали тень на бывшее пристанище капитана. Их стволы сплошь заросли эпифитами, листья которых поворачивались к солнцу своей внутренней стороной, то красной, то желтой, то сине‑зеленой.

Клад, за которым охотились многие, спрятан в надежном месте. Зарыл его в 1820 году Бенито, португальский офицер, долгое время угрожавший судам в Карибском море и на западном побережье Южной Америки. Вскоре после этого его поймали и казнили вместе с командой. Спастись удалось двоим – Томпсону и Чепеллу. Несколько лет спустя Томпсон стал капитаном английского шлюпа, стоявшего в порту Кальяо. Перу в то время отделилось от Испании; в стране вспыхнула гражданская война. Так как крепость находилась под угрозой, значительную часть многомиллионных сокровищ церкви и жителей Лимы погрузили на судно Томпсона. Соблазн был слишком велик. Ночью Томпсон и его матросы перебили перуанскую стражу, подняли якорь, ушли на Кокос и там закопали сокровища. Однако недалеко от Панамы их поймали, и опять же только Томпсону и одному его соучастнику удалось избежать кары. Их пощадили, чтобы они могли показать, где зарыт клад, но они бежали под покровом ночи и спрятались на английском китобое. Томпсон больше никогда не возвращался на Кокос, но поведал свою тайну некоему Китингу, а тот впоследствии с капитаном по имени Бог отправился за кладом. Беда их была в том, что они не умели держать язык за зубами. Матросы проведали о цели плавания, недалеко от Кокоса взбунтовались и потребовали себе долю сокровищ. Китинг и Бог согласились с их притязаниями, но ночью тайком спустили за борт большую лодку, нагрузили ее водой и провиантом и покинули судно. Они направились прямо к берегу, откопали клад и, сколько могли, захватили с собой. Материка, однако, достиг один Китинг. Он сообщил, что его друг перегрузил лодку золотом и вместе с ней пошел ко дну. Что случилось на самом деле, никому не известно. Китинг продавал золотые пластины и монеты, но это, конечно, могла быть только ничтожная часть клада, и многие кинулись на поиски оставшихся сокровищ. Самым терпеливым оказался Август Гислер: он с женой прожил на острове 20 лет, но так ничего и не нашел.

Такое место окружено своеобразным очарованием, против которого не в силах устоять даже естествоиспытатель. Найдя на берегу ржавую лопату, я сел и попытался вообразить себе сцены, которые, наверное, разыгрывались на этом отдаленном острове. Следы кладоискателей мы встречали повсюду – даже под водой. В бухте Уофера на глубине 18 метров мы обнаружили останки большого трехмачтовика. Прибой разбил остов корабля, а его днище и палубные надстройки заросли изумительно красивыми кораллами. Еще сохранились каюты, и в них жили угрюмые Evoplites virides и красные Holocentrus.

Клада мы не нашли, но тем не менее уехали, уверившись в том, что остров порожден океаном. Именно бедность животного мира Кокоса убедила нас в этом.

Когда я уже возвращался к морю, остров окутали мрачные тучи, небо открыло свои шлюзы, и я в один миг промок до костей. Но я давно не слышал шума дождя, и поэтому теплый тропический ливень был мне только приятен. На самом берегу Кокос одарил меня еще одним маленьким открытием. На темной лавовой скале сидели, омываемые прибоем, большие плакофоры и сифонарии. Стоило дотронуться до них, и они так крепко присасывались ко дну, что я долгое время не мог оторвать одну из них от основы. Только после нескольких неудачных попыток я нашел способ, как овладеть ею. Надо выждать, пока она поползет, и тогда сильно сжать панцирь с боков. Присмотревшись к улиткам, я заметил, что на большинстве сидит еще по нескольку маленьких сифонарий, как выяснилось позднее – детенышей этого же вида. При дальнейшем наблюдении я обнаружил, к моему великому удивлению, что каждый из трех детенышей улитки занимал на ее панцире определенное спальное место, на которое неизменно возвращался. Эти ложа были немного углублены и соответствовали контурам туловища маленьких улиток так точно, что в каждом могла помещаться лишь та, для которой оно предназначалось. Малыши, очевидно, сами сделали себе углубления в раковине старой улитки. Можно было даже разглядеть слабый отпечаток ноги моллюска. По‑видимому, они постоянно жили на панцире улитки, которая бескорыстно кормила их. Оставались верными своему месту и старые улитки. Правда, они не смогли выточить углубление в камне – думаю, им нелегко растворять лаву, – но очертания их панциря почти сливались с неровностями скалы, и казалось, будто они срослись с ней. Надо полагать, они всегда возвращались спать на постоянное место.