Самый старый человек на свете

Очерк Анри Барбюса  

 

Ему сто сорок лет, может быть, и больше. Я видел его на прошлой неделе. Это было в Латы, деревушке небольшой республики Абхазии, в самой глубине Кавказа, в шестидесяти километрах от Черного моря.

В Сухуме часто приходится слышать об этом замечательном старике. Впервые я узнал о его существовании от председателя Абхазского ЦИК’а Чамбы. Сто сорок лет! Исключительный, мировой рекорд! Если столетние старики редки, то особенно редки такие, которые достигают ста десяти лет; этот возраст удалось установить лишь в некоторых местностях Болгарии и Кавказа. За единственным исключением Томаса Парра – английского крестьянина, жившего, кажется, в XVI веке, – в памяти людской не сохранилось ни одного случая, когда человек прожил бы на свете более ста двадцати лет: это, повидимому, предел человеческой жизни.

Однако некоторые кавказские народности изобилуют столетними стариками. В Абхазии вам часто указывают на мужчин и женщин девяноста, ста, ста пяти и больше лет, и нередко встречаешь седого сгорбленного старика, который говорит, указывая на другого старца:

– Это мой отец.

Вот почему абхазцев этот необычный возраст – сто сорок лет – не поражает так, как нас. Однако Николая Андреевича Шапковского они считают старейшим из всех старцев, и он неоспоримо занимает верхнюю ступень на лестнице человеческого долголетия.

Мне хотелось повидаться с ним, и я обратился с просьбой к правительству Абхазии оказать мне содействие в этом отношении, ибо добраться до него не так‑то легко. Товарищ Гегелия, высокий старик с окладистой седой бородой (рядом с ним стоял его сын, девятилетний мальчик) сказал мне:

– Я вызвал бы его в Сухум, но весьма вероятно, что он не доехал бы живым. Дорога длинная и довольно опасная.

Дело в том, что расстояние в тридцать километров от Цебельды до Латы можно проехать только верхом. Мне и моим спутникам обещали предоставить лошадей, и сопровождать нас должны были три конных милиционера. Итак – едем.

На другой день мы выехали в Цебельду, где оставили автомобиль и пересели на горных лошадей. У них ласковый взгляд, они то‑и‑дело встряхивают длинной гривой и помахивают пышным хвостом. Впереди нас ехали два великолепных всадника, Джикирба и Пилия, начальник абхазской милиции и его помощник, оба высокие и здоровые, в длинных шинелях защитного цвета, в темнозеленых шапках, похожих на мягкие шлемы, с нашитой синей советской звездой, в шевровых кавказских сапогах, мягких, как перчатки. Позади – милиционер Белкания, мингрелец, черноволосый, черноглазый, чернобровый, в черном плаще, в белой фуражке с красным околышем, с винтовкой и нагайкой.

Вскоре в горных ущельях лошадиные подковы застучали по дороге, проложенной в скале. Временами не особенно приятно ехать гуськом над пропастью по этим тропинкам, очень узким, каменистым, совершенно гладким, где копыта скользят, и лошадь сохраняет равновесие только потому, что у нее четыре ноги. В одном месте высится отвесная стена, такая гладкая, что кажется, будто она высечена рукой человека на сотни метров вверх и вниз. Посреди нее тонкой лентой вьется на расстояние полутора километров узкий выступ шириною около двух метров.

Когда въезжаешь на тропинку, не обращаешь особого внимания на головокружительную пропасть, по самому краю которой пробираешься. В глубине пропасти шумит стремительный Кандор, которого не видно. Но когда минуешь это место и потом оглянешься, дух захватывает при мысли, что только что проехал по этому узкому карнизу. Постепенно дорога углубляется в лес. Она становится все более грязной и каменистой. К вечеру приезжаем в Латы.

Тут мы проведем ночь. К старику, который живет поблизости, мы пойдем только завтра утром: теперь слишком поздно. Вот мы во дворе, затем на длинной террасе деревянного дома, который с трудом можно рассмотреть в сумерках.

Жители Латы патриархальны и гостеприимны, как в старину. Обитатели этого дома собрались вокруг очага, разведенного на земляном полу в большой общей комнате; трубы нет, дым уходит вверх под крышу и закапчивает потолок. Никакой мебели, кроме шкапа и небольших скамеек. В этой общей комнате нашли приют и куры, и кошки, и козел, привязанный к стене. Стены сплетены, как корзина, и снаружи эта часть дома похожа на большой квадратный кузов.

Нас принимают в маленькой комнате с кирпичными оштукатуренными стенами; здесь есть печка; несколько поражает украшение на стене – старая лавочная вывеска на грузинском языке. Часть комнаты вплоть до потолка заполнена кучей матрацев и одеял, предназначенных для гостей.

В этом доме, принадлежащем зажиточному крестьянину, еще господствуют нравы и обычаи былого времени. Мы спрашиваем, как точное имя старика, но спрашиваем мы об этом у женщины, а женщинам не подобает произносить никакого мужского имени, кроме имени мужа, перед посторонними, и наша собеседница, хотя ей девяносто лет, ничего не отвечает нам.

Не получили мы ответа и тогда, когда спросили у молодой женщины, сколько у нее детей: невежливо со стороны мужчины задавать такой вопрос женщине.

Однако, благодаря нашей обходительности, нам удается узнать немало подробностей о сверхъестественном старике именно от нашей девяностолетней хозяйки. Она приходится ему племянницей. Она так худа, что похожа на тонкий рисунок изысканного художника; черты длинного морщинистого лица ее заострены, глаза блестят, движения живые и бодрые. Сначала она была в обычном крестьянском костюме, затем вышла и вернулась в праздничном наряде: с покрывалом на голове, в плюшевой накидке, далеко не такой старой, как она сама, в башмаках. Имя и фамилия ее: Арумсуда Щапковская. Она сообщила нам, что Николай Шапковский по происхождению поляк: отец его, Андрей, эмигрировал из Польши на Кавказ. Она уверяет, что ее дяде Николаю, который был уже очень стар, когда она сама была еще ребенком, теперь не сто сорок, а сто сорок шесть лет.

Ужин. Мы едим цыплят и нечто в роде сырого теста из кукурузной муки, куски которого скатывают пальцами, опускают в ореховое масло и так едят, – затем варенье на меду. Все женщины этого дома – от старух до маленьких девочек Зуни и Дэды – присутствуют при этом великом обряде насыщения, стоя позади нас, и заботливо подливают нам свежей воды.

На другой день утром лошади наши зашлепали по дороге, превратившейся в жидкую грязь, и мы подъехали к большому, поросшему травой двору, посреди которого стоял маленький деревянный домик. Несмотря на то, что шел мелкий дождь, на лужайке находилось несколько человек, и среди них старик с белой бородой, в войлочной шапочке, покрытой башлыком, не завязанным и висевшим, как капюшон; войлочная шапочка и башлык – традиционный головной убор абхазских и грузинских крестьян. Старик шел довольно бодро и опирался на палку. Это был он.

Конечно, мы не считаем, как это думали в старину, что глубокие старики заслуживают какого‑то особого почета, и нет никакого основания придавать священный характер стойкому и крепкому организму, но все‑таки нельзя не почувствовать волнения, когда оказываешься лицом к лицу с тем, кого можно считать самым старым человеком на свете.

Если сведения Арумсуды верны, то Николай Шапковский родился в 1782 году, при Екатерине И, за семь лет до Великой французской революции. Если бы он жил во Франции, он видел бы Людовика XVI и Марию‑Антуанетту, Дантона и Робеспьера. Этот человек старше Ламартина, Бальзака, Байрона. Ему было двадцать лет при рождении Виктора Гюго и сорок шесть лет, когда родился Толстой. Этот чудом уцелевший старик был на четырнадцать лет старше Николая I. Ему было девятнадцать лет, когда взошел на престол Александр I и двадцать два года, когда Наполеон провозгласил себя императором. И если продолжать дальше эти волнующие воспоминания, то можно сказать, что в сущности отец его мог знать Петра I.

Он приветствовал нас поклоном, приложив руку к сердцу. Он представил нам свою жену, своих детей. Он пригласил нас подняться на маленькую террасу своего домика. Все мы поместились там. Вокруг него собралась всевозможная родня, и нас, гостей, было шестеро. Очень громким и твердым голосом он распорядился:

– Принесите стулья для моих гостей.

Началась беседа.

Картина не лишена была живописности.

Я сидел рядом с человеком, о котором по какой‑то странной случайности забыла смерть. Против меня плотно уселся на стуле атлетически сложенный, туго затянутый в шинель начальник милиции Джикирба, с орлиным носом и голубыми глазами, и передавал старику мои вопросы по‑абхазски. Николай Андреевич отвечал, Джикирба переводил на русский язык; товарищ Самуил Игнат, который любезно согласился сопровождать меня, переводил мне с русского на английский, а моя секретарша Аннет Видаль записывала. Каждый из присутствующих уснащал замечаниями и комментариями эту сложную беседу, которая велась очень отчетливо, несмотря на многочисленные передаточные инстанции.

В промежутки, необходимые для того, чтобы на каждый, предложенный мною по‑английски, вопрос я мог получить ответ по‑английски же, я внимательно оглядывал Николая Шапковского. Конечно, он очень стар на вид, но, глядя на него, не замечаешь тех признаков упадка, которые производят такое тяжелое впечатление при взгляде на глубоких стариков. У него нет того чудовищно сморщенного лица, красных, налитых кровью век, слюноточивого рта и высохшей кожи, которые характерны для большинства людей, переваливших за предел человеческого возраста. У него не так много морщин, очень ясный взгляд, очень живые движения.

Он не чувствует никакой старческой немощи, не носит очков, и у него сохранился даже один зуб. Он только слегка жалуется, что за последние годы становится туг на одно ухо. Но это едва чувствуется. Организм его – этому охотно веришь – необычайно закален. По его словам, он не знает, что значит болеть, и всего лет сорок назад был «крепок и вынослив, как горы», и таскал на спине тяжести, под которыми свалился бы двадцатипятилетний молодей. Еще недавно, когда ему было сто двадцать лет, он купался зимою в реке, на что не решался никто из молодежи в Латы. Он пил вино, много ел. Теперь он находит, что очень сдал в этом отношении. Однако ни вина, ни даже водки не избегает.

Понимает ли он, знает ли, что побил сенсационный мировой рекорд? – Повидимому, да. В самом деле, он никогда не слышал, чтобы кто‑нибудь был более стар, чем он в настоящее время, и ему пришлось видеть, как постепенно, один за другим умирали все окружающие его. Он так привык к смене годов, что ему кажется, будто ему около двухсот лет. Но он не придает чрезмерного значения этому превосходству своему над другими людьми. Я указываю ему на его единственного конкурента в далеком прошлом, на Томаса Парра, но тут же прибавляю, чтобы не оспаривать его первенства, что это случай почти легендарный, Он не знал об этом, и это его заинтересовало. Он говорит:

– Почему я дожил до такой старости, не знаю. Время проходит, а я остаюсь.

Он умолкает и тихо улыбается. Улыбка у него ясная и спокойная. Потом он смеется и жестами поясняет что‑то.

Мы возвращаемся к основному вопросу, интересующему всех: чем, каким режимом объясняет он свое исключительное долголетие? – Местностью, конечно: горы плодят столетних стариков, подобно тому, как на горах растут высокие дубы. Никакого особенного режима он не придерживается. Ест он все, что приходится есть всем беззубым. Он повторяет, что в былое время ел много, а теперь ест умеренно.

Какое самое раннее воспоминание его? – Он помнит, как двенадцатилетним мальчиком был пастухом в горах и принимал участие в набеге на соседнюю деревню. Ненависть, родовая месть, нападения – в этом отношении былую Абхазию можно приравнять к Корсике и Сицилии. Это происходило, конечно, задолго до русского владычества. Он отчетливо помнит схватки, бой и последовавший затем увоз добычи живой и мертвой. В двенадцать лет Николай был уже высок и крепок, как мужчина, и делал все, что и взрослые.

Женат он был три раза. Первая жена покинула его, когда у них уже было несколько детей, и ушла с целой партией эмигрантов в Турцию. Вторая жена его умерла. У него было от нее трое детей – один сын и две дочери, которые умерли в глубокой старости и сами имели детей. Эти внуки Николая живут теперь в Абхазии, в Кадорском уезде, по ту сторону реки. У одного из них – сын сорока лет, который приходится правнуком моему собеседнику.

Третья жена его, Авина, находится тут же, среди нас. Ей восемьдесят один год, и у нее пять детей от него: четыре сына и одна дочь. Вот сын сорока двух лет и дочь двадцати шести.

Конечно, хотелось бы, чтобы человек, проживший почти полтора века, был свидетелем каких‑нибудь чрезвычайных событий, современником которых он был, чтобы он видел кого‑нибудь из замечательных людей, живших в одно время с ним. Я знавал столетнего старика, который мальчиком близко видел Наполеона и подробно рассказывал, какое впечатление произвел на него тот, когда шел навстречу ему по одной из аллей Мальмезона. В Советском Союзе я встречал стариков, которые рассказывали о потрясающих исторических событиях.

Однако Николай Шапковский, старейший из людей, не может вспомнить ни о чем подобном. Он драматичен сам по себе. Он никогда не покидал Абхазии; изредка бывал он в Карачае и не видел ни одного большого города, кроме Сухума. Он, конечно, не сохранился бы до таких лет, если бы блуждал по белу свету. И он помнит только местные события, например: карательные экспедиции в соседние деревни и возвращение домой с похищенными женщинами и скотом. Он помнит также, что видел, как турки строили казармы в окрестностях Латы. На другой день я осматривал их. Это длинное здание с толстыми, разрушенными, поросшими деревьями стенами имеет вид настоящих старинных развалин, и нет никакого сомнения, что разрушаться оно начало по меньшей мере сто лет назад.

Он рассказывает, что во времена его молодости около деревни Латы не было ни деревьев, ни лесов, и что ему приходилось три дня итти до Карачая, чтобы найти тень. Это верно, так это и было много лет назад. Теперь вся эта местность покрыта густым лесом, изобилующим высокими старыми деревьями.

Он припоминает время, когда все побережье вплоть до Хосты (около Сочи) и вся Сванетия были абхазскими; население тогда было очень густое. Это правда: границы Абхазии за последний исторический период сузились, и население, достигавшее двухсот тысяч человек, в настоящее время не превышает семидесяти тысяч.

Я спросил у него, говорит ли он по‑русски. Он ответил:

– Нет. Раньше я говорил по‑русски, а теперь забыл.

Игнату пришло в голову стать против него и задать ему вопрос по‑русски, и он тотчас же ответил по‑русски. Это обстоятельство поразило меня. Много воспоминаний можно было бы вызвать у него, если прожить некоторое время вместе с этим стариком и пытаться методически воскрешать то, что еще осталось в глубине его памяти.

Знает ли он, что в стране его установлен новый режим? Да, он знает это. На вопрос, какого он мнения об этом режиме, он ответил, что советское правительство ему нравится. Он обладает некоторым имуществом – у него есть домик, есть корова. Живет он на иждивении сына. Кроме того, он получает пенсию в пятнадцать рублей в месяц. Я позволил себе по возвращении попросить товарищей, возглавляющих Абхазскую республику, немного увеличить эту пенсию.

После долгой беседы мы обменялись горячими приветствиями – старик пытался поцеловать мою руку, а я обнял его с той предосторожностью, которой требовала его почтенная и драгоценная особа. Затем я вернулся в Сухум, где стал собирать точные сведения о действительном возрасте Николая Шапковского.

Никаких документов у старика нет. В его пенсионной книжке, которую я видел в отделе социального обеспечения, указан его возраст: сто сорок лет, но не упоминается ни о каком официальном документе. Против этого как будто сверхъестественного возраста говорят: крепкий и здоровый вид старика, возраст трех последних его детей и, наконец, противоречивые сведения, полученные на месте, относительно действительного числа прожитых им лет.

 

 

Однако на два первых возражения можно ответить ссылкой на исключительную жизнеспособность и силу старика. Что же касается противоречий людской молвы, вполне понятных, когда речь идет о таких цифрах, то надо сказать, что самые упорные скептики, самые отчаянные спорщики признавали, что старику из Латы не меньше ста двадцати лет.

Несомненно, это изумительно старый человек. Точные свидетельства других стариков, которые всегда знали его как человека очень пожилого, убедили меня в том, что общепринятая цифра в сто сорок лет близка к истине. Впрочем, есть способы проверить это. Я сам за недостатком времени не в состоянии был выяснить этот вопрос с бесспорной точностью методическими расспросами старика, его родных, близких, соседей, собиранием воспоминаний, изучением его потомства и родни и просмотром архивов и документов. И я обратился к Научному обществу Абхазии с просьбой произвести это исследование. Надеюсь, что оно предпримет эту работу, которая представляет интерес национальный, научный и даже социальный. И я уверен, что это научное учреждение установит точную дату начала самого долгого пути, который когда‑либо приходилось совершать человеку на земле.

 

• • •

 

ИЗ ВЕЛИКОЙ КНИГИ ПРИРОДЫ

 

 

Редакция «Всемирного Следопыта» обращается с просьбой к своим читателям, активно интересующихся природой, присылать в отдел «Из великой книги природы» заметки и статейки из их собственных (проверенных) наблюдений над миром животных и растений и жизнью земной коры, сопровождая их при случае фотоснимками, зарисовками или чертежами. За интересными явлениями в этой области вам вовсе не нужно обращаться непременно к иностранным журналам. В СССР достаточно своих чудес природы. Напечатанные заметки и статейки наших читателей (желательно размером не свыше ста строк) оплачиваются по 10 коп. строка.

 

 

МОСКОВСКИЙ ЗООПАРК ЗИМОЙ

 

Кричат и суетятся вороны над прудом. Взлетают и кружатся, садятся на деревья, спускаются на снег…

30 градусов ниже нуля. Во мгле морозного тумана пушатся инеем ветви деревьев, тускло играют обмерзшие прутья железных решоток. Холодная тишина кругом, и только звонки трамвая да карканье ворон нарушают ее.

Уткам холодно. Они лежат на снегу, попрятав лапки под перья – голая кожа ног не выдерживает такого мороза, и утка, подсунув лапки под теплые перья крыльев, не сидит, а лежит на снегу, припав к нему грудью и брюшком.

Молча налетела ворона на замершую на снегу утку, сразмаху ударила ее клювом. В общий крик слились кряканье и карканье, пестрой стайкой перемешались на снегу утки и вороны… На снегу – свиязь. Чуть заметная струйка пара на миг поднялась над пробитой острым клювом головой. Еще мгновенье, и кровяной сгусток застыл в красную ледышку.

Ворона – с добычей.

Корм, рассыпанный кругом, не привлекает уток – к нему нужно итти по снегу, нужно переступать лапками, а мороз… о, он тотчас же обжигает жгучим прикосновением нежную кожу!.. И, высунув на миг лапку, утка поспешно прячет ее назад. Голод не так мучителен, как холод.

– Кра‑а‑а… Крааа… – Воронья стайка спускается на заснеженный лед. Им, этим бойким и хищным птицам, не так уж страшен мороз: их лапки покрыты грубой и толстой кожей, у них нет тонких и таких чувствительных к холоду перепонок меж пальцами.

– Кра‑а‑а… – Вороны накидываются на утиный корм. Они бойко шагают меж отупело застывших на снегу уток, толкаются среди них, чувствуют себя господами положения. Утки замерли, они только косятся на ворон. Холодно…

Крик, и новая утка забилась на снегу, сшибленная резким ударом в голову. Еще удар, еще, еще… Новый кровавый сгусток на снегу, новая красная ледышка, новая струйка крови из разбитого черепа и новая добыча для ворон – свежее мясо. Оно скоро остынет, но пока оно горячо!. «Кра! Кра!»– дерутся вороны над уткой. Каждой хочется завладеть куском дымящегося мяса, оттащить аппетитную добычу в сторонку. А пока они дерутся, мясо стынет и стынет…

Тонким ледком затягиваются проруби утиного пруда. Все реже и реже разбивают его утиные лапки, неутомимо разгребавшие воду всего несколько дней назад.

И все же тридцатиградусный мороз не так страшен для уток. Не страшен, если он не затянется надолго. Неделю утки могут пожить и впроголодь, могут просидеть‑пролежать неподвижными кучками перьев на снегу. Но затянись мороз недели на две на три, и уткам– смерть. Нельзя неделями сидеть на снегу с поджатыми лапками, ничего не есть и расходовать в то же время множество энергии на поддержание тепла в быстро остывающем теле.

Звонко взламываются льдинки, искрясь взлетают на воздух. В проруби показывается черная голова – это тюлень высунулся из воды. Ему не страшен мороз, его родина там, где и пятидесятиградусные морозы не редкость, и зверь бодро ныряет под лед, плавает там, в полузеленой мгле, и время от времени высовывается из прорубей подышать и посмотреть: «а все ли, мол, в порядке там, наверху?»

Елозит по снегу, лежа на спине, белый медведь. В его бассейне вода давным‑давно спущена, и полярному мишке приходится принимать снеговые ванны. Опрокинувшись на спину, раскинув ноги и неуклюже отталкиваясь задними лапами, медведь ползет на спине. У него странный вид в такие минуты – словно большой неуклюжий щенок резвится на сыпком снегу.

Белому медведю не холодно – теплая шуба покрывает его сильное тело, густая шерсть прикрыла подошвы. А у нашего бурого мишки нет волосяной подошвы, его лапы зябнут, и он нет‑нет да и приподнимет то одну, то другую, потрет передние лапы о бока. Там, на воле, он крепко спал бы в теплой берлоге. Здесь, в Зоопарке, сна нет – ведь медведь сыт, – и он бегает по снегу, отряхивая лапы.

Равнодушно и, как всегда, чуть косясь прозрачными глазами, ходит по клетке огромный уссурийский тигр. И на его родине – в далеком Уссурийском краю, где виноград и пихта растут рядом, где летом с гуденьем прорезывают воздух чудовищно большие жуки‑дровосеки и живыми самоцветами порхают бронзово зеленые бабочки‑махаоны, где водятся огромные черепахи, где рысь охотится бок‑о‑бок с тигром и лось пасется вместе с пятнистым оленем, где тайга так причудливо перемешалась с субтропиками – и там бывают морозы. Клетка – не лес с его пушистым и теплым покровом снега, но тигр не сдается. Он только сторонится от решотки, малейшее прикосновение к которой жжет, как огнем, и бродит по клетке, сверкая полосатым телом, таким ярким в морозной мгле. На «острове зверей» тигров не видно – уже второй день они сидят во внутренних, более теплых помещениях «острова» – мороз прогнал их с открытой площадки. Зато барсы, соседи тигров, как ни в чем не бывало бегают по снегу – для них морозы не новость.

Пушистыми комками лежат чуть заметные на белом снегу песцы. Из белой кучки поблескивают хитрые черные глазки, черные носы воровато потягивают холодный воздух. Рыжими клубками свернулись лисицы. Подостлав под себя хвост, хвостом же окутав ноги и в него же уткнув зябнущий нос, лиса чутко дремлет. Остановитесь у лисьей вольеры, чуть шевельнитесь, чмокните губами – лиса мгновенно приоткроет глаз. Легкое движение рук – глаза раскрыты широко. Лиса заметила вас, заметила движение руки и ждет. Взмахнула рука, шлепнулся в снег кусочек льда – вперегонки бросаются к нему лисицы, сшибают друг друга, скалят зубы, торопливо роют снег. А потом– снова рыжие комки, снова чуть приоткрытые глаза…

Густыми клубками валит пар из ноздрей лося, окутывает его большую шегубую горбоносую голову. Облаком навис пар над стадом яков, с головы до пят, закутанных в длинную и густую черную шерсть. Тридцать московских градусов напоминают якам разреженный воздух высоких плоскогорий далекого Тибета и Южной Сибири.

Прыгают по снегу зайцы, присаживаются, быстро «стригут» ушами, снова прыгают. По давно протоптанной в снегу тропинке одна за другой хлопотливо бегут куропатки – спешат к кормушкам. Глубоко зарывшись в снег, спит тетерев, сквозь сон прислушиваясь – не крадется ли к нему зоопарковский враг – крыса. Зоопарк – неволя. Но и здесь враги не оставляют в покое пленников, только враги новые. У тетеревов они – крысы, у уток – кошки. Но в такой мороз крыса не рискует прогуливаться ночью по снегу, а кошки в Зоопарке и не увидишь. И утки ночью спокойны – их дневные мучительницы вороны крепко спят, рассевшись по деревьям тут же, над прудом.

В помещении аквариума зимы нет – здесь всегда тепло. Маленькие пестрые живородящие рыбки плавают в теплой воде, чуть пахнущей краской и масляным лаком, не зная что делается там, за окном. Они даже мечут крохотных живых рыбенышей, и странно глядеть на этих мальков, когда там, за обмерзшими стеклами окон трещат от мороза деревья.

В террариуме – почти зима. Холода совпали с ремонтом отопления. Потянуло холодком, и тотчас же чувствительные к холоду змеи замерли, забились по щелям, прильнули к электрическим грелкам, поставленным в террариумы. Самые нежные из них оказались даже одетыми– шубы и одеяла заменяют им недостаток тепла в помещении и в их так быстро остывающих чешуйчатых телах. В террариуме не зима еще, не мороз; но все же прохладно, а для змей эта прохлада то же, что двадцатиградусный мороз для итальянца.

Несколько шагов, скрип примерзшей двери и… песня соловья! Всего полметра тамбура отделяют зиму от весны. Эта граница – вход в птичник. Здесь тепло, здесь звонко голосят яркие ара, трещат зеленые попугайчики, резко каркают или таинственно шепчут хохлатые какаду. Здесь яркие птички тропиков сидят на ветках рядом с чижами и снегирями, здесь смешались в пестрой толпе жители джунглей и наших северных лесов. И здесь поет соловей – для него, пленника клетки, весна уже пришла.

Тихо и пустынно возле павильона орангов. Нет толпы перед зеркальными стеклами, не слышно криков и смеха детей – мороз разогнал всех. Сидит на суку, кутаясь в одеяло, «Густав», копошится возле него «Фриц». Молодой шимпанзе сует в их клетку руку, пытается поиграть с соседями. Он так подвижен и жив по сравнению с меланхоликами орангами, ему так хочется поиграть. Кричат и возятся в своих клетках обезьяны – у них тепло, им не нужно шубы и одеяла.

Самоцветными камнями играет на снегу оперение вышедшего на прогулку самца‑фазана, пушистой бороздой ложится снег под его длинным и узким хвостом. Неподвижно уставилась на решотку бледно желтыми с широко раскрытым зрачком глазами полярная сова, зима – ее время.

Тихо и пустынно на дорожках Зоопарка. Красные закатные лучи пробегают в последний раз по снегу, вспыхивают на льду прудов, золотят железные решотки. Тухнут… И унылый волчий вой несется по парку – волки поют свою вечернюю песню зиме, морозу и луне…

Закройте глаза, на миг забудьте, что вы в городе! Зима, мороз и… волчий вой…

 

Н. Н. Плавильщиков.

 

 

СТРАНСТВУЮЩЕЕ ОЗЕРО

 

В пустыне Гоби, в Центральной Азии, находится замечательное озеро Лоб‑нор, меняющее из года в год свое местоположение. Озеро это довольно больших размеров; поверхность его – 1800 кв. километров; иногда она увеличивается в зависимости от притока воды впадающей в него реки Тарим, протяжением свыше 2500 километров. На старинных китайских картах озеро это было обозначено на 100 километров севернее, чем нашел его в 1876 году русский путешественник Пржевальский. Это дало повод думать об сшибке китайских карт. Девять лет спустя Пржевальский нашел озеро почти высохшим. В этом нет ничего удивительного, если принять во внимание какое огромное количество ила и других отложений несет в озеро река Тарим и какому колоссальному испарению подвержено оно в жаркие летние месяцы, когда температура воздуха достигает порой + 70°.

Подробным изучением озера занялся другой известный путешественник Свен Гедин. Он обнаружил, что там, где на китайских картах значилось озеро, находится большая низменность и до сих пор уцелели отдельные, не связанные между собой, маленькие озерки. Свен Гедин нашел даже развалины засыпанного песком большого китайского города, который находился на берегу озера Лоб‑нор, когда оно заполняло эту низменность. С тех пор озеро переместилось к югу и, достигнув своей южной границы, начало обратное передвижение к северу, что продолжается и по настоящее время.

Передвижения озера напоминают как бы качание маятника. Амплитуда колебаний достигает сотни километров. Как долго будут продолжаться эти колебания – решить трудно. Передвижения озера наблюдаются с III века нашей эры, когда занимаемая озером поверхность составляла 120X120 километров. С тех пор размеры озера значительно сократились, и сейчас по внешнему виду оно напоминает скорее заросшее болото.

 

Б. Вл.

 

 

СТИХИИ ЗАГОВОРИЛИ

 

Кому приходилось проезжать по Средиземному морю мимо берегов острова Сицилии, тот навсегда сохранит в памяти величественную картину вечно дымящегося вулкана Этны. Гордо поднимаясь конической вершиной над невысокими горными хребтами острова, Этна посылает в ярко лазоревое небо тонкую струйку белого дыма.

Первое извержение Этны, известное истории, произошло 2500 лет назад. С тех пор зарегистрировано не более ста извержений, стоивших около 2500 человеческих жизней. При этом люди погибали не столько от разрушительного действия лавы, пепла и вылетавших из кратера камней, сколько под развалинами жилищ, которые разрушались от сопровождавших извержения землетрясений. И чем слабее были извержения, тем большей силой отличались землетрясения.

Лишь однажды во второй половине XVII столетия был случай редкого неистовства лавы, под потоками которой сгорело 12 селений.

Последнее извержение Этны также отличалось разрушительным действием лавы. Произошло оно совершенно неожиданно. Вечером 2 ноября 1928 года над вулканом вспыхнуло огромное зарево. Поднимавшиеся из главного кратера густые пары казались огненным столбом. Окрестности Этны озарились ярким зловещим светом, как бы от чудовищного пожара. Слышался отдаленный гул. В течение всего следующего дня почти непрерывно повторялись легкие подземные толчки, а из трех образовавшихся кратеров потекла лава. Небольшие города, скорее местечки, – Маскали, Аннунциата и Карраба – находились под угрозой приближавшихся к ним огненных потоков.

Только через три дня расплавленная масса высотой в 10 метров подползла, наконец, к предместью Маскали. Одно за другим рушились и сгорали здания городка. Даже самые срочные постройки не выдерживали натиска лавы. Металл расплавлялся, каменные строения дробились, превращаясь в груды обломков, заливавшихся лавой.

Вслед за Маскали погибли Аннунциата и Карраба с их роскошными лимонными рощами и виноградниками. Несчастных случаев почти не было. У населения было достаточно времени, чтобы найти убежища в безопасных местах. Многие спасли скот и часть своего имущества. Однако 7000 человек остались без крова.

Немало вреда причинила лава находившимся на ее пути железным дорогам. Огромный мост на линии между Катанья и Мессиной рухнул под тяжестью лавового потока. Железные фермы моста расплавлялись словно в плавильном котле.

18 ноября истечение лавы остановилось.

Между тем на вулкане кипела работа. Как только началось извержение, со всех концов Италии к Этне съехались ученые. Известный итальянский вулканолог профессор Малладра, изучающий извержения Везувия, несмотря на серьезную опасность, поднялся к кратеру. В продолжение всего извержения этот бесстрашный ученый делал наблюдения над вулканом.

Причину столь бурного действия Этны Малладра отчасти приписывает чудовищным ливням, разразившимися над Сицилией в августе и сентябре. Огромное количество воды, проникшее в недра вулканической почвы, вызвало чрезмерное скопление подземных паров, которые в конце концов вырвались наружу, проложив свободный путь лаве. Вследствие тех же причин на острове Сицилии появилось много новых кратеров, а окрестности горы Фрументо изрешечены скважинами, из которых по временам продолжает вытекать небольшими потоками лава.

Профессор подсчитал, что 7 ноября, когда извержение достигло апогея, из трех образовавшихся на Этне кратеров в один день вытекло 35 000 000 куб. метров лавы.

Наблюдавшие извержение Этны инженеры‑электрики подсчитали, что, если бы было возможно аккумулировать всю электрическую энергию, которой была насыщена атмосфера во время извержения, то Италия была бы обеспечена запасом энергии на четыре года. Вулканом было выделено огромнее количество различных газов, которые изучаются химиками.

Широкие массы имеют не вполне точное представление о вулканических извержениях. До сих пор многие авторы дают красочные описания вулканов, изрыгающих снопы огня. На самом деле этого никогда не бывает. Освещенные отблеском раскаленной лавы пары принимаются за огонь. Точно так же преувеличивается опасность потоков лавы; потоки жидкой кипящей грязи и тучи пепла, выбрасываемые из кратера, несравненно страшнее. Помпея была засыпана исключительно пеплом. Лава с Везувия спустилась к морскому берегу, не задев этого города.

Даже тотчас по выходе из кратера лава течет не особенно быстро. Затем верхние ее слои начинают остывать и, твердея, задерживают быстроту потока. Чем дальше, тем кора на лаве делается толще.

 

* * *

 

Ровно через месяц после извержения Этны в Чилийских Андах Южной Америки разразилась другая чудовищная катастрофа. На территории республики Чили имеется несколько потухших вулканов. Главнейшие из них (на границе с Аргентиной) – Аконкагуа, Антуко и Вильярика. Внезапный подземный толчок в ночь на 4 декабря 1928 года разрушил богатейший город Талку, насчитывающий 50 000 жителей. Талка лежит на железнодорожной линии в 200 милях к югу от огромного портового города Вальпарайзо. За первым страшным толчком последовали другие. Землетрясение распространилось почти по всей стране. По всем признакам оно было вулканического происхождения. Однако ни один из окрестных вулканов не действовал. Очевидно, подземная стихия не нашла себе свободного выхода наружу. Этим и объясняется разрушительное действие землетрясения.

Очевидцы этой катастрофы рассказывают, что во время подземных толчков казалось, что почву швыряет из стороны в сторону как бы на гигантских волнах. Дома рушились, погребая под обломками застигнутых врасплох жителей. Подземный гул заглушал даже треск рушащихся зданий. Успевшие выбежать на улицу в оцепенении стояли среди облаков пыли, не отдавая себе отчета в том, что совершается. В паническом ужасе многие бежали кто куда.

В городе Барахоне спасающиеся бегством жители были настигнуты потоком, который хлынул через прорыв рухнувшей дамбы, находившейся в 5 километрах от города. Водяной поток несся со скоростью 40 километров в час, разрушая все на своем пути. Большая часть людей, уцелевших от землетрясения, погибла в этом смертоносном потоке…

Одновременно с Талкой и Барахоной пострадали города Санта‑Круц, Чиллан, Пилек, Курепто и Лиркантен.

 

Б. Р.

 

 

Жуки‑дровосеки

 

 

 

Среди разнообразнейших жуков, населяющих нашу землю, одними из самых красивых являются жуки‑дровосеки или жуки‑усачи. Дровосеками их называют потому, что их личинки живут преимущественно в деревьях, нанося им нередко существенный ущерб. Известны случаи, когда у нас в Сибири тысячи гектаров леса опустошались такими жуками. Окраска дровосеков очень разнообразна, от черной, одноцветной, до самой пестрой. Многие дровосеки, шевеля грудкой, издают скрипящие звуки: за это их зовут еще н скрипунами. Известно около 14 000 видов разных дровосеков; у нас в Союзе их живет около 700 видов. Один из огромных тропических дровосеков заснят на нашей фотографий. В длину он достигает 14 см.<