XXII. В борьбе со снегом и морозами.

 

Снег с каждым днем увеличивается в вышину, а морозы становятся все более колючими.

До Ановара у нас была надежда, что, может быть, дальше окажется возможным ехать на санях. Каждый год после выпадения снега Госторг высылает отряд рабочих для расчистки тропы между Кежмой и Катангой, чтобы направить сюда обозы с товарами. Но для этого было еще слишком рано. «Топтуны», как называют здесь этих чистильщиков, еще не проходили, и нам приходится прокладывать путь самим.

Ехать на санях целиной через колодник и бурелом – дело довольно трудное, но в Ановаре мы принуждены были взять одни волокуши.

Трудности пути уже заметно сказываются: кое‑кто, в том числе и Кулик, не могут ехать в седле. Пока это лишь общее изнурение и легкие обмораживания, но путь еще далек.

Вдобавок – серьезнейший кризис с продуктами.

Гоняться за рябчиками и глухарями по глубокому снегу невозможно, поэтому приходится довольствоваться налимами, которых нам удалось получить во время остановки на Ановаре. На фактории мы не могли сделать никаких запасов, кроме хлеба, но и его много взять было нельзя – лошади и так едва тащат ноги.

Наше спасение – поскорей выбраться на Ангару, и мы не щадим ни собственных сил, ни лошадей. Выступая в темноте, идем до глубокой ночи. Когда приходим на ночлег, не у всех хватает терпения дождаться, пока сварятся налимы, – мороженая рыба рубится топором и поедается сырьем. В другое время мороженый налим показался бы, пожалуй, и вкусным, но всякое блюдо опротивит, когда его ешь изо дня в день.

Но мы еще туда‑сюда, главное – лошади.

Зимой в тайге кормить их нечем. И когда на Чадобце из строя выбывают три лошади, наше положение становится критическим. До ближайшего жилья поселка Мозгового – 80 километров; у лошадей – ни кило овса, у нас – один мороженый налим, банка консервов и несколько горстей крошек от сушек.

Комсомолец предлагает произвести переворот – свергнуть заведующего хозяйством Вологжина, так как он является виновником нашего бедственного положения. Да и кроме того, по подсчетам Мити, у нас должна быть не одна банка консервов, а две. Где же вторая?

– Ты забыл, – говорит ему на это Вологжин, – эта банка была у тебя в кармане, когда ты путешествовал на Катанге за рябчиками. Вероятно, у тебя вытащил ее медведь, с которым ты повстречался по дороге.

Но, шутки шутками, а нам надо что‑то предпринять. Лошади не вывезут нас из тайги. Собираем совет.

– Отправиться двоим или троим на лучших лошадях вперед и, добравшись до поселка, выслать остальным свежих лошадей, – таково решение.

Едем трое: Сытин, Вологжин и я. Покидая тепло охотничьего зимовья, смотрю на часы: три часа ночи. До рассвета далеко, но медлить нельзя. С вечера бушевала свирепая пурга, но когда влезаем в седла – вокруг тихо, небо чистое. Дрожат и сверкают крупные звезды. Опоясанная зеленовато‑розовым кругом луна льет на тайгу потоки света, но внизу, под пологом снежной кухты темно.

Мертво, пусто, безмолвно… Медленно уходят назад тайга, гари, мочежины. Несколько раз сбиваемся с тропы, о присутствии которой под толщой снега приходится лишь догадываться. Лицо колет миллионами острых игл; немеют руки и ноги. А итти пешком – небесный песок выше колен.

Вот на востоке бледнеет небо. Один за другим исчезают небесные светляки. День занимается ослепительно яркий, – больно глазам от искрящегося снега. Но с дневным светом не оживает тайга. Все притаилось, спасаясь от холода, – в ветвях, в снегу, под корягами, колодами. Вот фыркает над головой пестрый рябчик, за ним – другой, но холод побеждает страх. Усевшись на соседнем дереве, они сжимаются в комочки и не обращают на нас внимания.

Дичь нам не нужна, но она будет не лишней для оставшихся позади. Снимаю с плеча ружье, коченеющим пальцем нажимаю спуск, но вместо выстрела – едва слышный щелчок. Тоже повторяется во второй и третий раз. Смазка в курках застыла и пружина не в состоянии разбить пистона Это бывает только при холодах свыше тридцати градусов.

Желание привесить над тропой пару рябчиков для оставшихся товарищей остается невыполненным: разогревать замерзшее ружье нет времени. Снова кони вязнут в снегу. Дойдут ли однако, они? Скрытый сугробами бурелом устраивает настоящие ловушки, в которых нетрудно сломать ногу. Но, словно понимая серьезность положения, животные бодро борются с выпавшими на их долю невзгодами.

Преодолев подъем небесного свода, солнце добралось до высшей точки своего пути, а затем покатилось книзу. Я около часа иду рядом с конем, но не могу согреться Это скверный признак, – в организме так мало осталось теплоты, что она уже не в состоянии бороться с холодом. Хорошо бы лечь в эту пушистую белую постель и заснуть! Мысль о сне заглушает даже ноющий голод…

От лошадей валит пар, они качаются и тяжело дышат. Но уже близок конец. Тайга редеет и вдруг разжимает свои объятия. В сумеречном свете открывается глубокая долина Ангары. На угорье мелькают огоньки поселка.

Трудному, бесконечно долгому походу конец!

В тайгу отправляются три подводы, и после этого нам ничто не мешает выспаться на кроватях мозговских обывателей. Но до Кежмы, где предстоит длительная остановка, осталось лишь 15 километров. Не лучше ли разом покончить с этим?

Берем двое саней; наших кляч вручаем ямщику. На свежих лошадях домчимся быстро, а он подъедет не спеша. Мороз еще крепче. Коняжки дружно выносят за околицу. Ямщик, однако, не хочет отставать, но уставшим животным за нами не угнаться.

– Стой! – кричит он из темноты.

– В чем дело?

– Вы очень шибко гоните.

– Вот тебе раз! Мы уже уговаривались, что поедем шибко, лошадки у тебя добрые.

– Если поедете шагом – езжайте, а то отберу лошадей, – категорически заявляет он.

Шагом! Мы только потому его и взяли, чтобы ехать рысью, а шагом нас довезут и наши кони. Спорить с упрямцем, однако, было бесполезно. Возмущенные, мы вылезаем из саней.

– Можешь со своими лошадьми отправляться назад.

Мужик не возражает. Садится в сани и исчезает.

– Знаете в чем тут дело? – говорит Вологжин. – Ночью тут многие не рискуют ездить, боясь привидения Петрунькина ручья.

И он рассказывает нам целую легенду. Когда‑то в ручье, который мы будем переезжать, трагически погиб местный парень Петрунька, и вот с тех пор его беспокойный дух блуждает тут по ночам. То вскочит на спину запоздалому путнику, то напугает страшным хохотом, то блуждающим огоньком носится по тайге. Какой‑то храбрец пытался вступить в борьбу с привидением, да едва жив остался.

Дорога идет под гору. Вот он – Петрунькин ручей. Я смотрю в темноту. Среди леса мелькает что‑то красноватым отблеском. Не это ли блуждающий Петрунькин огонь? Нет, это, поднимаясь над горизонтом, горит звезда Арктур. Впереди также загораются огоньки. Это Кежма.

 

 

XXIII. Конец пути.

 

Вступление в приангарскую столицу наших главных сил носило далеко не победный характер. Закутанные во что только можно, с забинтованными носами, тощие и бледные, наши товарищи были похожи на французов, удиравших от русских морозов в 1812 году. Но теплота жилья, баня, а главное – блины и пельмени, которыми без конца угощали нас кежемские хозяйки, сделали свое дело: мы снова готовы бросить вызов тайге, но этому противится буйная Ангара.

Холода достигают 38°, а река не хочет хоронить подо льдом своих бурливых вод. Можно бы ехать закраинами, но на ту сторону все равно не переправиться. Приходится ждать ледостава.

Кулик, стряхнув тяготы дороги, снова полон энергии. Целыми днями занят подготовкой к работам на Великом Болоте.

Он формирует отряд рабочих, который теперь же должен отправиться к метеориту, чтобы забросить туда фураж и кое‑какие инструменты. В связи с этими работами он думает сделать остановку в Красноярске, чтобы договориться там с топографами о производстве съемки Страны Мертвого Леса, а также выяснить наличие буровых машин, нужных для извлечения осколков метеорита.

Наконец морозы берут верх над рекой, а ученый заканчивает деловые разговоры. Митя шлет последний привет паре голубеньких глаз, на которых было сосредоточено его внимание во время пребывания в Кежме. Серко, вероятно, чувствует, что должен смягчить своему хозяину горечь разлуки, – задрав хвост, он с лаем несется за его санями.

Опять плывут назад бесконечные таежные просторы, но близок, близок конец. И не сердится ли на нас тайга, что мы уходим из нее целыми? Угрожающе наклоняясь над дорогой, лиственницы и ели стонут под напором пурги, и дико пляшут вокруг снежные вихри.

 

Шумит, бушует непогода,

Далек, далек бродяги путь.

Укрой его, тайга глухая,

Бродяга хочет отдохнуть…

 

Ямщик обрывает песню, – резкий, давно неслышанный звук несется навстречу. Это свисток паровоза. Я оглядываюсь назад. Там остались почти две тысячи километров, отмеренных всеми способами таежного передвижения. Конец тайге, ее безмолвию, легендам! Железный лязг приближающегося поезда врывается в бессильные завывания пурги…

 

• • •