Наблюдать за огнем с противоположного берега

 

Ши был вдохновлен рождением сына, даже X смертельная опасность не нарушила его внутреннего спокойствия. Он не верил в смерть, он не верил, что городу угрожает опасность. У него не было армии Цинь‑Шихуана, и, тем не менее, он чувствовал себя сильным и спокойным. Он вспомнил слова монаха‑Учителя: «Я не буду учить тебя боевым приемам, пока ты не покажешь мне свое умение побеждать без боя».

В это же самое время Темурджин стоял в подземелье в гробнице самого Цинь‑Шихуана, которую ему показал его Учитель. Слабый свет масляных фонарей играл на лицах двухметровых воинов, отчего они казались живыми, марширующими в полном боевом снаряжении. На мгновение Темурджину почудилось, что он слышит топот этого многочисленного подземною войска. Его ноздри стали раздуваться, как у боевого коня перед схваткой.

Священный мистический страх овладел им. Сливаясь с духом Цинь‑Шихуана, он хотел разгадать тайну его силы. Он видел Великую Китайскую стену длиною в десять тысяч ли, он видел несметные богатства, спрятанные в гробнице Цинь‑Шихуана, он мысленно просил его научить управлять другими людьми так, чтобы создавать такие богатства, осознавая, что разрушать завоеванные города – это не его цель. Его истинная цель – создать великое государство, подобное тому, что создал этот первый император – Цинь‑Шихуан. Семь тысяч двухметровых воинов в униформе со всеми знаками воинских различий, выстроенные в безупречном порядке, и сотни боевых коней с ровно уложенными челками охраняли императора и после его смерти.

Темурджин увидел целый арсенал оружия и прекрасные боевые колесницы, которые заставили его сердце трепетно биться. Он невольно протянул руку, но Учитель крепко схватил его запястье, предостерегая от неверного движения. Осветив стену фонарем, Учитель перевел Темурджину записи, восхваляющие деяния императора Цинь‑Шихуана. Из многих и слабых княжеств он создал единое государство с единой властью, принадлежащей самому императору, которая не ограничивалась ничем. Для простоты управления он разделил всю территорию на несколько административных районов, правители которых назначались лично императором. Цинь‑Шихуан унифицировал письменность, деньги и метрическую систему. Даже дороги стали строить с шириной колеи, точно установленной императором. Таким образом, он ввел впервые в мире понятие стандартов. Все это способствовало быстрому хозяйственному процветанию всех районов за счет межрайонного хозяйственного и культурного обмена.

Введя единый язык, он пытался ввести и единую идеологию. В частном пользовании разрешалось иметь только сельскохозяйственные справочники, медицинские трактаты и гадательные пособия. Огонь пожирал древние рукописи, навсегда унося тайны тысячелетий для смертных. Сам же Цинь‑Шихуан, одержимый поисками бессмертия, послал морскую экспедицию на поиски «эликсира долголетия». Но никто из ныне живущих не знает, нашел ли Инчжэн, правитель царства Цинь, провозгласивший в 221 г. до нашей эры себя первым императором – «Шихуаном», – эликсир долголетия за морями и стал ли он бессмертным. Он правил всего пятнадцать лет, видимо, его рецепт эликсира долголетия сгорел вместе с книгами на костраx, которые он сам разжег. Однако именно он создал Китай как единое государство, сохранившее все то, что другие государства отдали песку времени.

А что касается экспедиции, посланной за «эликсиром бессмертия» к островам блаженным, то даосские монахи Лушэн и Сюй Фу, сопровождаемые несколькими тысячами девиц и отроков, подарили Японии свои знания и мудрость, которые с благодарностью затем хранили и использовали правители этой страны. Многотысячная экспедиция разодетых в шелка юных красавиц и отроков, прибывшая на прекрасных кораблях и умело руководимая монахами, произвела на жителей японских островов в 220 г. до н.э. такое же впечатление, как пришествие инопланетян...

Глаза Темурджина трудно привыкали к свету. В глубоком раздумье он возвращался в свою юрту. Подъехав к расположению отряда разведки, он окинул взглядом своих воинов, больше напомнивших ему разноцветный табор цыган, чем то войско, которое он хотел иметь и которое он увидел в подземной усыпальнице «Первого Императора»[15].

– Учитель, – произнес Темурджин, – если таков их мертвый император, то каков же их живой император? Я хочу его видеть.

Но ответа не последовало. Темурджин резко остановил коня, рослый вороной десятилетний мерин длинных линий, около шести чжанов в высоту, от напряжения встал на дыбы. Темурджин обернулся, однако Учителя не было. Развернувшись, он поскакал назад. Недалеко от входа в усыпальницу стоял великолепный белый мерин Учителя, а сам он неподвижно лежал на песке. На теле Учителя не было никаких ран, но он был мертв. Соколиные глаза Темурджина видели все, как при вспышке сильного света. Какое‑то десятое чувство подсказало ему, что он должен уезжать отсюда, и чем скорее, тем лучше. Слышавший тысячи невероятных легенд об этой усыпальнице, Темурджин не осмелился подъехать к Учителю и с острой болью в сердце поскакал прочь.

Что значит быть одиноким среди стотысячного войска, которое подчиняется твоей воле? Богам тоже нужен отдых, и у богов тоже есть сердце. И сердце Темурджина болело. Однако картины его будущей империи стали возникать у него перед глазами, как будто яркие вспышки молнии выхватывали из пространства эти объемные видения. Он уже знал свой дальнейший путь. Он ясно видел свою цель. И самой первой картиной на его пути к его великой цели была картина прекрасного города, такого прекрасного, какого он никогда не видел, но который его воображение рисовало ему как ключ к овладению всем миром, как ключ его души.

Ханчжоу – жемчужина среди озер.

Утром следующего дня войско Темурджина выступило в Ханчжоу.

Взгляд Темурджина утопал в желтом терракотовом песке, а видения дарили ему картины драконообразных морских кораблей, стоящих на рейде в раскинувшемся среди живописной гавани огромном порту, в котором сновали тысячи грузчиков, несущих на корабли тончайшие расписные шелка невероятных цветов и оттенков, которых никогда не мог видеть пустынный хан наяву. И только вода, вода до самого горизонта, где сине‑зеленая полоска касается пронзительно‑голубого неба...

В Ханчжоу тем временем было обычное утро. Дети мирно спали после встречи самого прекрасного в году праздника. В семьях царило праздничное блаженство. Многие планировали походы в дома к родственникам и близким, кто– то – навестить своих учителей. Уличные торговцы уже спешили разложить свой товар, придавая улицам особый праздничный колорит, то тут, то там разливая пятна красного цвета – то бумажных вырезок, то расписных шелковых свитков, – тысячи раз повторяя в тысячах узоров иероглиф «счастье».

Отовсюду с новогодних картинок розовощекий младенец, летящий на золотом карпе и держащий двумя лишь пальчиками стебелек лотоса, отставив свой маленький пухленький мизинчик, улыбался, как маленькое солнышко, даря всем свою первозданную радость. Справа прядь волос была собрана в пучок и перевязана маленьким розово‑фиолетовым цветком лотоса, а прядь слева была заплетена в косичку и перевязана красными лентами, и еще одна прядь волос, на темечке, была коротко выстрижена, видимо, для связи с космосом. Иероглиф «рыба» совпадает по произношению с иероглифом «достаток», поэтому образ рыбы используется в качестве символа богатства и достатка. По обычаю, к Новому году готовят блюда с золотым карпом, тем самым выражая пожелание богатства в новом году.

Есть притча об отважных карпах, которым удалось преодолеть Драконовый порог на реке Хуанхэ, отличающийся необыкновенной силой течения. Согласно притче, третьего месяца каждого года косяки карпов поднимаются против течения к верховью Хуанхэ, большинство из них погибают в пути, и лишь немногим удается преодолеть Драконовый порог. Такие смельчаки сами превращаются в драконов. Эту притчу часто вспоминают, когда речь заходит о претендентах–участниках экзаменов «кэцзюй» на занятие казенной должности. Проводится параллель между содержанием притчи и трудностями, ожидающими экзаменующихся на пути к карьере. Зато человека, выдержавшего экзамен с хорошими результатами, приравнивают к «карпу, перепрыгнувшему Драконовый порог и превратившемуся в дракона».

Весь город постепенно превращался в рыночную площадь, ремесленники выходили просто пообщаться друг с другом, вынося все свои сокровища. Глаза разбегались от множества расписных слоников, глиняных кукол, нефритовых рыбок, черепашек, бронзовых фигурок журавлей. На нижние ветки сосен и каштанов, растущих во дворах, да и просто на улице, были вывешены жертвенные подношения в виде разноцветных нитей, флажков с написанными на них пожеланиями. Многие почитали каштан и сосну как предков рода и вместилище духа годов.

Бродячие актеры устраивали целые представления под открытым небом, пользуясь благодушием горожан и усталостью артистов из васов. Дети и взрослые останавливались около театра кукол‑марионеток, очарованные мастерством создателей кукол и фантастической игрой актеров, гримом и костюмами повторяющих своих кукол. Утро было посвящено детям и семье, а вечером город готовился к костюмированным представлениям и праздничным фейерверкам. Впереди еще было две недели веселья, до самого праздника фонарей, когда 15‑го числа первого лунного месяца по лунному календарю, в первое полнолуние Нового года, начинается праздник Юаньсяо, и семьи собираются вместе, устраивают семейную пирушку, готовят вареные клецки из рисовой клейкой муки со сладкой начинкой.

Этот праздник был назван праздником фонарей потому, что в этот день было принято развешивать бумажные разноцветные фонарики. Обычай этот зародился во время правления ханьского императора Мин‑ди, проповедавшего буддизм, который отдал приказ: в ночь Юаньсяо во дворце и в больших монастырях зажигать ритуальные фонари в честь Будды.

Как только солнце поднялось над вершинами кипарисов, Ши уже был около покоев Бао.

По его приказанию вокруг комнаты Бао, выполненной из белого теплого камня, были поставлены вазы с пионами. Яркие, роскошные, пышно‑махровые цветы всевозможных красно‑розовых оттенков, олицетворявшие знатность и богатство, окружили комнату живым венком любви.

Я наблюдала за состоянием малыша, а сестра Фу не смыкала глаз, постоянно следя за пульсом Бао. С улыбкой на губах она жестом разрешила Ши приблизиться к малышу, который лежал у меня на груди, прикасаясь ко мне своей нежной, шелковистой кожей.

Ши подошел ко мне, глядя на маленькое сморщенное личико, прячущееся между моих грудей. Через шелковое легкое покрывало он прикоснулся к нашему сыну, отчего я почувствовала теплую мощную волну в моем теле. Мы все были вместе, впервые в этом мире. Это мгновение мы будем вспоминать всю свою долгую жизнь. Слезы радости затуманили мой взгляд.

Миллионы людей спрашивают тысячи Будд, что такое счастье. Что же, пожалуй, я смогу им ответить. Видимо, это состояние передалось и Ши. Он, однако, принял это на счет своего первого свидания с сыном. В порыве чувств он поцеловал меня и сжал мне руку, не решаясь более прикасаться к маленькому нежному комочку, так сильно отличающемуся от полных розовых младенцев, изображенных на уличных лубочных картинках.

Встав, он подошел к сестре Фу, чтобы спросить о состоянии Бао. Но вдруг неожиданно обернулся и взглянул на меня с недоумением, сжимая правой рукой маленький кожаный мешочек, висящий на шелковом шнурке на его мускулистой шее. Мое сердце тревожно забилось, однако внешне я оставалась спокойно‑безучастной.

Сестра Фу сказала, что пришлось сделать операцию и сейчас положение Бао неопределенно. Она в руках богов, и только они могут решить ее судьбу. Ши положил около спящей Бао золотой браслет с камнями зеленого редчайшего оттенка кошачьего глаза и молча удалился.

Снова пришла кормилица, и я передала малыша ей, с ревностью глядя, как он чмокает своими губками. Сестра Фу подозвала меня и попросила помочь ей.

Грудь Бао почти окаменела, дыхание ее стало сухим и прерывистым, она то ли спала, то ли никак не могла прийти в сознание. Сестра Фу пыталась разбудить ее, но безуспешно. Вдвоем мы начали расцеживать ее груди. Молочные протоки были почти непроходимыми. Размассировав область вокруг груди, я стала по специальной методике «шести направлений» освобождать грудь от молока, а сестра Фу следила за пульсом, попеременно втыкая серебряную иголочку в разные точки в зависимости от изменения пульса.

Мы опасались, что после операции молоко может быть непригодно для малыша, потому что мы накладывали на рану травы для заживления, некоторые из них были слабо ядовитыми, чтобы охранить кровь от проникновения злых духов. Когда груди Бао опустели, ее дыхание стало ровным и веки перестали вздрагивать, однако пульс говорил, что состояние тяжелое и мы должны быть готовы ко всему.

Сестра Фу не спала ни минуты после своего приезда во дворец, она лишь уходила в недолгие медитации, находясь около Бао и прося богов о ее спасении. Милая маленькая девочка, так получилось, что это испытание и это счастье выпало тебе именно тогда, когда должна была зайти твоя звезда, и у тебя совсем нет сил, чтобы жить. Звезда Бао уходила в тень, слишком короткое время ее свет доходил до земли, ее последние лучи были так тонки и так слабы. Однако ее сердце, отважное, хотя и слабое, продолжало биться и верить в лучшее, оно ведь не знало пророчества астрологов.

А в это же время сердце Ши стучало в такт копытам скачущих за сотни ли от Ханчжоу коней, несущих на себе несметное и доселе невиданное в этих землях войско молодого, необычно белокожего монгола с пронзительно‑синими глазами. Ши чувствовал этот шквал энергии, он слышал их дыхание через сотни ли. Время он делил не на повороты песочных часов и не на обороты солнечных теней, а на удары о землю копыт несущейся на восток конницы. Выходя к своим отрядам, одетым в красно‑зелено‑серую форму, видя их немногочисленность по сравнению с тучами пустынных кочевников, он судорожно искал решение, но решения не было.

Утро встретило Темурджина на коне. Не знающий устали монгол, казалось, был одержим своей мечтой увидеть прекрасные корабли и сказочный город, о котором он так много слышал во время своих победоносных походов от купцов, идущих по Шелковому Пути. На мгновение ему показалось, что в утренней дымке он увидел своего Учителя, скачущего рядом с ним. Горло перехватило. Темурджин вспомнил слова Учителя: «В древности жил Учитель по имени Сунь – Сунь‑Цзы, – он учил тогдашнего правителя воевать, написал много книг. Когда тебе трудно, вспоминай его!» И Темурджин представил себе книгу, которая говорила ему голосом Учителя:

«Бывают дороги, по которым не идут, армии, на которые не нападают, крепости, из‑за которых не борются, повеления государя, которые не выполняются!..»

«Ведя войну, наилучшее – сохранить государство противника в целости, на втором месте – разрушить его. Наилучшее – сохранить армию противника в целости, на втором месте – разбить ее. Сто раз сразиться и сто раз победить – не лучшее из лучшего; лучшее из лучшего – покорить чужую армию, не сражаясь...»

«Умеющий вести войну покоряет чужую армию, не сражаясь; берет чужие крепости, не осаждая; сокрушает чужое государство, не затягивая время. Сохраняет все в целости и этим оспаривает власть в Поднебесной. Не притупляя оружия, добивается выгоды, ибо следует правилам стратегического нападения...»

«У Пути нет имени. Следовать Пути означает возвращаться в Пустоту. Люди теряют Путь, когда они пытаются его найти. Они смешивают существование и несуществование...»

Редколесье не замедляло движение конницы. Кони, осторожно перебирая ногами, спускались по пологому склону вниз, в долину. Лиственницы, сосны становились все реже и реже, и наконец взору Темурджина открылась спокойная гладь медленной реки, неторопливо несущей свои воды по зеленой равнине. Изумрудная зелень трав, пологие склоны с редкими лиственницами и белоснежные вершины гор на фоне ясно‑синего неба с одинокими, пушистыми, причудливой формы облаками заставляли глубоко вдохнуть и расправить грудь, порождая мысли о могуществе и бессмертии. На границе теней облаков снежные вершины становились золотыми, как крыши монастырей. Казалось, сейчас забьют ритуальные барабаны, запоют колокола и сам Будда начнет утреннюю службу.

Темурджин подал знак сделать привал, не в силах оторваться от внезапно нахлынувших на него мыслей о собственном величии и одиночестве на этом, им выбранном Пути. Он хотел насладиться этим чувством легкости, простора и могущества, которое дарили ему горы. Взгляд его поймал двух уточек‑мандаринок, спускающихся к реке. Вдоль реки росли желтые цветы, среди весеннего фейерверка которых не было X видно даже зелени листьев. Кое‑где разлились алые пятна диких тюльпанов. Белоснежные тончайшие цветки давидии в виде одинокого лепестка с черным пятнышком напоминали ему мандалу инь‑ян, когда в белом лепестке ян содержится маленькое черное зернышко инь. Это была родина его Учителя, и все здесь напоминало Темурджину о нем. Гигантская саламандра, словно мифический дракон из рассказов Учителя, ловко увернулась от конского копыта.

Внезапно вся долина наполнилась жизнью. Он не замечал своего войска, но он слышал крики фазанов и даже увидел одного из них, с ярко‑коричневым оперением в черную и белую крапинку, с черной головой и белым шарфиком, с синими перьями на затылке и красными вокруг глаз. Он смотрел на фазана, поймав себя на том, что у него нет желания спустить своею сокола на эту прекрасную птицу. Мелкие ракообразные цветы привлекли его внимание своими тонкими необычными линиями и нежными розовыми оттенками. Трава была наполнена жизнью. Мельчайшие насекомые издавали непонятные звуки, сливающиеся с шумом крови в венах самой земли.

Темурджину казалось, что в его груди бьется сердце мира, что вся эта долина это его тело, и он может управлять полетом птиц и течением реки только лишь силой своей мысли. Он почувствовал, что где‑то совсем рядом есть небольшой город, вероятно, город, где родился его Учитель, потому что он видел его так же ясно, как траву под ногами своего коня. Он видел каждую его улочку и каждый дом, как будто сам всю жизнь ходил по этим каменным мостовым с выходящими на них уютными двухэтажными лавочками, наполненными немыслимыми безделушками, вдоль каналов с зеленой водой и ивами на берегу. Ноздри его стали раздуваться, как у тигра перед решающим броском, и он окинул взглядом свое войско, которое было всего лишь продолжением его мыслей.

Бурдюки были наполнены водой. Короткий отдых был очень кстати для лошадей, но абсолютно безразличен для воинов, которые, казалось, родились с упряжкой в руках, и более того, во всех своих прошлых жизнях были неразлучны с нею. Темурджин поднял руку. Войско мгновенно оказалось готово к бою. Всего через какое‑то время, за которое даже птица не долетела бы до своего гнезда, стотысячное войско обступило прекрасный древний город, располагаясь плотным кольцом на склонах гор.

Город был заполнен праздничными толпами горожан. Мяосские девушки, с огромными серебряными украшениями на головах в форме полумесяцев, фантастических кораблей, с многочисленными серебряными пластинами на шее или просто в черных тюрбанах с золотыми и серебряными подвесками, поразили воображение кочевников. Преобладающий пронзительно‑синий фон их платьев делал улицы города похожими на живые осколки горных озер.

Темурджин въехал в город практически один, он знал каждую улочку. Около одного из домов сердце его забилось, и он поймал взгляд древней старухи, казалось, узнавшей его и даже хотевшей было пойти за ним, если бы она не была, как оказалось, слепа. Она протянула к нему руки, как ребенок, неизвестно как определяя его перемещения в пространстве. По его спине пробежал холодок, но сердце наполнилось нежностью и заботой. Он точно знал, что это был дом его Учителя.

Странное впечатление производил всадник в чужеземном одеянии на мощном, рослом мерине арабских кровей, медленно едущий по древней, вымощенной цветным камнем улице и рассматривающий все вокруг с видом хозяина. Прохожие расступались и замолкали при виде его. Наконец Темурджин достиг центра города, где его ждал старейшина, совершавший жертвоприношения и другие религиозные обряды. Именно он и решал все важные вопросы в городе. Ожерелье из крупного жемчуга и цветных камней, красный, почти монгольского покроя халат и головной убор, похожий на корону, собранную из фигурных дощечек, расписанных образами божеств, говорили о его высоком положении. С возвышения, где проходили жертвоприношения, Старейшина прекрасно мог видеть войско Темурджина, однако вел себя спокойно и с достоинством.

Темурджин спрыгнул с лошади и поприветствовал старца, преклонив колено, чем вызвал вздох облегчения у всех горожан, наблюдавших за его появлением. Однако далее Темурджин резко встал и четко, почти без акцента – ведь это был язык его Учителя, – зычным голосом отрывисто произнес:

– Нам нужны лучшие кони и лучшие девушки. Ничего, если ваши овцы улучшат свою породу.

Старейшина поднял вверх правую руку.

– Город должен быть сохранен. Какие гарантии? – Старец понимал всю бессмысленность своих действий.

Однако Темурджин спокойно ответил:

– Гарантия – это я.

Старейшина подозвал к себе императорского чиновника и, обменявшись с ним несколькими словами, пообещал выплаты за коней из городской казны, призывая горожан к спокойствию и повиновению. Темурджин поднял правую руку, и его войско спустилось в город, присоединившись к празднику, царящему в нем. Монголы деловито выбирали коней, если те были лучше их собственных, выбирали женщин и направлялись к восточным воротам на выходе из города, где передовой отряд уже разбил ночной лагерь.

 

ЧАСТЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ