Мы с Витей ищем ход в подземелье

 

Так мы стали с Витей во веки веков братьями. И начали жить вместе в домике среди теса на железнодорожном вагоне.

В тот вечер, когда я открыл Вите тайну и мы стали с ним братьями, в тот вечер, когда мы лежали на досках около своего домика, я показал на звезды:

– Видишь эту самую яркую звезду? – шепотом спросил я.

– Ну? – тихо отозвался Витя.

– А теперь, – сказал я, – сложи указательные пальцы крест‑накрест. И я показал, как это сделать. – Подними руки над головой и подведи под малиновую звезду, понятно? Теперь пальцы опусти вниз, и куда покажет правый палец, там и находится волшебная лампа.

Мы с Витей сделали кресты и увидели, что лампа находится совсем недалеко. Правда, Витя думал, что лампа находится в каменном складе, на стенке которого написано: «Не курить!», но я показал дальше, где торчали крыши двух домов и за ними сад. Витя снова посмотрел через крест на звезду, опустил крест вниз, и его правый палец тоже указал на крыши двух домов.

Утром следующего дня мы отправились на поиски лампы, а утро было дождливым, пасмурным. На глинистой дороге привокзальной улицы ноги наши разъезжались, ботинки мои промокли, и я замерз. Еще с ночи я не мог отогреться. Внутри у меня все дрожало.

Мы пробирались вдоль забора.

– Вот этот дом, – прошептал Витя.

И в эту же секунду мы услышали глухое злобное рычание. За забором загремела железная цепь, заскрипела проволока, и рычание перешло в глухой лай.

– В этом доме, – сказал я. – Видишь, где сарай.

– Ага, – проговорил Витя, стуча зубами от холода.

– Так оно и должно быть, – сказал я и, глядя на дрожащего Витьку, сам костенея от холода, объяснил: – Эта собака должна охранять вход в подземелье.

– Давай придем сюда завтра, – сказал Витя. – А сейчас пойдем на вокзал, погреемся.

– Пойдем, – согласился я.

В вокзал нас не хотели сначала пускать, но Витька сказал, что мы отстали от поезда, и дяденька нас пропустил. В зале ожидания было трудно пройти между скамейками, чемоданами и спящими людьми.

Витя вдруг поднял голову и тоненько запел:

– «Помню городок провинциа‑а‑альный…»

– Ты чего? – испугался я и дернул его за рукав. – Замолчи.

– Дурак, хлеба надо просить, – и опять запел: – «Тихий, захолустный и печа‑альный…»

У Вити было очень худое лицо и жалобный голос, и сразу какая‑то тетка, до глаз закутанная платком, поднялась с чемодана, пошарила в кармане широкого плаща, что‑то там отломила и подала нам кусочек черного хлеба. И еще дали ломоть. И еще. А молоденький солдат протянул кусок сала. Витька пел, а я брал эти куски, собирал их и видел только руки, только руки дающие, а на липа не глядел. Мне было стыдно за себя, а еще больше за Витьку, за этот его тонкий голос. Потом я взглянул на него и тогда увидел его глаза. Его далекие и строгие глаза, когда он пел.

Вечером в домике из теса Витя сказал:

– Мне эту песню мать пела, когда я был маленький. А мотивов всяких ух сколько у меня! Я по радио все запоминаю.

И он тихонько запел, подражая разным инструментам, а потом все они соединились и получился целый оркестр, и я не понял, как это у него вышло.

Теперь я, взрослый дяденька, часто слушаю то, что напевал мне в ту холодную осень мой замерзший, мой голодный друг Витя. Все это имеет прекрасные названия: адажио, соната, скерцо… И меня удивляет по сей день, как он мог так много помнить. И это так же, как тогда, примиряет меня с единственной песней, которую он пел ради хлеба и которой научил меня.

С той поры мы часто пели, собирая хлеб, хоть маленькие кусочки, хоть корочки, у людей, что сидели на чемоданах, на мешках, на сумках в общей толчее, среди гула тысяч голосов, у пассажиров, ожидающих поездов, а поезда не приходили, потому что шли военные составы… Иногда они останавливались. И военные щедро давали нам хлеба и даже колбасы. Я разучил «Городок»; и когда Витя запевал «Помню городок…», я изо всех сил старался громко кричать, чтоб было длиннее и жалостливее: «… провинциаа‑а‑льный…»

Пробираться в сад за лампой утром или днем было опасно, и мы пришли туда вечером. Мы подкопали под забором руками и палками, но немного, потому что послышался злобный лай собаки. А в следующий вечер мы проделали большой лаз, кинули туда на всякий случай кусочек колбасы, и лай прекратился.

– Кто полезет первый? – спросил я.

– Чей верх, тот и первый.

Я кинул палку. Витя поймал, потом я обхватил ее радом, потом он поставил свой кулак рядом с моим, потом я поставил кулак, потом снова Вита. Я высвободил одну руку и накрыл палку ладонью: мне лезть.

– Дай‑ка мне с собой колбасы, – попросил я.

Витя дал мне колбасы и хлеба, и я полез под забор. Раздалось рычание, и огромный лохматый пес кинулся на меня. Я вывалился обратно.

– Ну, чего? – спросил Витя.

– Овчарка, наверно, – сказал я, тяжело дыша. – Чуть не вцепилась в меня…

В этот вечер мы больше не рисковали, ушли к себе в свой домик на вагоне.

А в следующий вечер лил дождик, но мы все равно пошли к забору. Земля намокла, ноги расползались на глинистой дороге, и я рад был, что не мне лезть.

– Может, сперва приручим собаку получше? – сказал я.

– Нет, – вздохнул Витя. – Тут один солдат так говорил: «Плюнул на руки, не хватайся за ухи». Давай хлеб.

Прежде чем стать на коленки перед лазом, он долго уговаривал собаку, которая рычала за забором.

– Песик, хороший… не трогай нас. Мы тебе ничего плохого не сделаем. Бери хлеб, а колбасы принесем в другой раз…

Собака рычала. Когда она стала рычать не так грозно, он полез в дыру, держа перед собой хлеб.

И вдруг я услышал:

– Давай сюда не бойся!

Я полез в дыру. И с удивлением увидел, что Витя спокойно гладит морду и шею небольшой собаки, привязанной нацель.

– А это, наверно, другая, – сказал я. – Та была лохматая, прямо чудовище, честное слово!

Витя засмеялся.

– Нет, правда, – обиделся я. – Так бывает в заколдованных местах…

Я дал собаке еще хлеба, и мы пошли искать вход в подземелье.

Идти нам было недалеко. Рядом с домом мы увидели дверь погреба, и я понял, что это и есть вход в подземелье.

Три каменных ступеньки. Мы осторожно спустились… Я толкнул дверь. Она скрипнула, подалась… и вдруг раздался страшный грохот. Витя закричал и бросился назад, я – за ним. Завыла собака, заскулила, земля дрожала под нашими ногами. И пока мы выбирались на улицу, еще слышались взрывы, небо светилось. Мы бежали, оглушенные, испуганные, к своему вагону. А когда прибежали, то увидели, что на путях стоит военный состав, а нашего вагона нет. Мы побежали к вокзалу. Рядом с вокзалом горел дом. Ночь над ним то раскалялась докрасна, то тускнела, и видны были на красном черные подвижные фигурки людей… и вдруг – белые халаты санитаров с носилками. И еще носилки, и на них кто‑то лежал… Я отвернулся.

– Гады… – сказал Витька каким‑то другим, взрослым голосом. – Гады фашистские!

Мы не решались подойти ближе. Но теперь, когда глаза наши привыкли к темноте и свету, мы увидели, что и часть вокзального здания рухнула и что возле развалин тоже много красноармейцев и… и опять санитары с носилками.

Витька схватил меня за руку.

– Я больше не буду искать лампу. Может, и лампы никакой нет. А фашисты есть. Я поеду на фронт. Ты как?

– И я!

Мы побежали к военному поезду. Кто‑то крикнул, что в конце состава сажают призывников и гражданских. И мы со всеми побежали к концу состава. Там уже была такая страшная толкучка, что трудно было понять, кто все‑таки садится в вагон. Витька закричал, что у него отец там, и ринулся вперед, я за ним. Какой‑то военный стоял на площадке, расставив руки, и кричал, что никого больше сажать не будет. Но нас с Витей пропустил. Поезд тронулся. Мы думали, что едем на фронт. Хоть не нашли лампу, зато едем на фронт. Но на первой же станции нас с Витей высадили и отправили в детскую колонию. Так мы оказались в маленьком городке Ташино…

 

МЫ СОБИРАЕМ ЗВЕЗДЫ

 

Детская колония… Динь‑бом! – звонила церковь в маленьком городке Ташино. Да. С маленькой колокольней. Детская колония – снега, сугробы. Конечно, была и осень. И черная дорога через лес. Но я почему‑то помню зиму. Первую военную зиму. В нашем городке Ташино все было как в песне. В той песне, что мы с Витей пели на вокзале:

 

Помню городок провинциальный,

Тихий, захолустный и печальный,

Церковь и базар,

Городской бульвар…

 

Да, помню этот базар по воскресеньям. И городской бульвар – маленький такой, снегом засыпанный. Лежал всюду снег, снег. Суровая тогда была зима. Моя мама вскоре, как я убежал, ушла на фронт. И от нее не было вестей.

Мы жили не в самом городке, а рядом – может, километра полтора или два – в лесу. Среди леса стояли бревенчатые дома леспромхоза. Там и разместилась наша детская колония. Это были два дома. В одном доме жили мальчики, в другом – девочки. На крышах домов снег, под окнами сугробы, и лес у самых стен, и тропинка. Ночью ее засыпает снегом, а утром мы ее протаптываем. Идем в городок наш – Ташино. Там у нас столовая и школа. Утром еще темно. А возвращаемся вечером – опять темно. Звезды светят. И в первые зимние дни я боялся: пойдем назад из Ташииа, а тропинку потеряем, заблудимся в лесу, не вернемся домой.

Отцы наши, а у кого и матери были далеко: в армии, на фронте. А мы шагали по лесу один за другим, один за другим. И уж не помню, кто это придумал. Кто‑то придумал. Наверно, тот, кто больше всех смотрел на небо и видел, как падают звезды. Когда мы возвращались из Ташииа, шли по лесу, у нас была такая игра – собирать звезды. Идем, идем, вдруг кто‑нибудь крикнет «Чур, моя звезда!», и мы все смотрели на небо, кричали: «Чур, моя! Чур, моя!»

Мы собирали звезды в большую корзину. Они обжигали нам пальцы. Мы дули на руки, говорили: «Какие горячие! Фу! Фу!»

Звезды шевелились, потому что были еще живые. Дома мы наклеивали их на бумагу. Красили их в красный цвет, чтоб они были еще ярче. Ярче звезд на небе. И писали на бумаге слова: «Дорогой папочка! Мы живем хорошо!..» Это были наши письма на фронт. В начале письма – красная звездочка. А еще мы писали, как живем, что на обед нам дали кашу. И каши очень много, целую тарелку. А еще мы рисовали картинки. Чаще всего танки, самолеты. А однажды я нарисовал белочку. Она сидела на ветке. Мы ее, правда, увидели еще утром, когда шли в Ташино, только я ее нарисовал красным карандашом и ветку тоже красным. Хотя та белка, которую мы видели, была уже по‑зимнему серой.

Зимними вечерами мы любили сидеть у печки.

 

ВОЗЛЕ ПЕЧКИ

 

В печке горел огонь. Дверца у печки открыта, в комнате от этого все освещено: и ребята, что сидели прямо на полу, и часть стенки, и кровати. Дрова у нас были хорошие, березовые – дружно горели. Кора на поленьях скручивалась от жара. А мы, бывало, сидим и смотрим, и теплое дыхание печки шевелит наши волосы. Но самое удивительное наступает, когда прогорят дрова и остаются угли. Тогда надо немножко дунуть в печку – и родится голубенький человечек. Он сначала очень смешной, беспомощный. Он машет голубенькими ручками, прыгает с уголька на уголек. И он греет ручки об угольки, а потом убегает в темный, темный лес. Да, там далеко есть и лес. И в нем живут голубенькие человечки.

Однажды кто‑то из ребят принес патроны и бросил в печку. Набрал их, наверно, на полигоне, недалеко от Ташина. Сначала ничего, но потом патроны стали взрываться, и стало страшно, как будто к нам приблизилась война.

А вообще про войну мы, ребята, говорили редко. Вот раньше, давно, еще до войны, тогда часто говорили. А сейчас нет. Мы, конечно, читали письма с фронта, показывали их друг другу, но все же о войне старались не говорить.

Первый из нас получил письмо о гибели отца Валя Шевчук.

Валя был молчаливый белоголовый паренек. Он все время читал или рисовал. А когда поднимал глаза, всех удивляло, какие они круглые и синие.

Раньше, когда Валя только что приехал в колонию, наши ташинские задиры дразнили его. «Девочка Валя!», «Валя‑Валентина!»

Но он оказался парнем настоящим: никогда и ни на что не жаловался; по своей охоте ходил пилить бревна для печки; когда погас свет, починил проводку.

Однажды Валя Шевчук показал нам свой альбом. Вернее, не весь альбом, а те листочки, где были нарисованы ташинцы. Ох и здорово получилось у него! Особенно Витька – ну прямо как живой! Только я, по‑моему, не очень похоже вышел: нос коротенький, волосы взъерошенные, валенки драные. Нет, я все же не такой. Но я не обиделся на Валю. Ничуточки!

А как он пел! Они с Витей всегда запевали в два голоса, а уж потом остальные подхватывали. Я хорошо помню одну их песню:

 

На опушке леса

Старый дуб стоит… –

 

начинал Валя тихо‑тихо, как будто рассказывал.

Мы все замирали… И тут вступал Витя – голосом ровным, похожим на звук скрипки или еще на крик лесной птицы, пролетающей мимо:

 

А под этим дубом

Партизан лежит.

 

И мы видели, мы ясно видели, что произошло там, за лесом, и еще за полями…

– «…Партизан лежит», – тихо вторил Валя.

А Витька уже дальше, дальше вел нас вглубь горестных и непоправимых событий:

 

Он лежит не дышит,

И как будто спит,

Кудри золотые

Ветром шевелит.

 

Валя тихонько вторил:

– «Ветром шевелит».

И точно на нас дул этот ветер, что проносится над полями, где сражаются наши отцы. Так мы чувствовали, так понимали эту песню. А еще я гордился моим другом Витей.

С Витей мы были неразлучные друзья. И койки наши стояли рядом. Витя давно не получал никаких писем и ничего не знал об отце. Он вырос и еще больше похудел. Он редко смеялся и разговаривал негромко. Но ребята его слушались. И не только потому, что он был сильнее многих. У него характер был твердый, я так думаю. И потом, все любили, как он поет и как изображает оркестр.

Но Витька любил и почудить. Помню, отрывал у своего пальто пуговицы и бросал их в печку – посмотреть, загорятся ли. Многое из той жизни в Ташине забылось, а вот как Витька бросал пуговицы в огонь, хорошо помню.

Когда мы приходили с улицы, то снимали валенки и ставили рядом с печкой. Сушили. Но не очень близко, чтоб не попал уголек. И однажды, когда дрова уж прогорели, я показал Вите:

– Смотри! Вон там, видишь, черное болото. А на краю болота стоит маленький домик. В домике светится зеленый огонек. В домике все зеленое: зеленый стол, зеленая кровать, зеленая лампа…

– Как до войны, – вздохнул Витя.

– А знаешь, кто там живет? – шепотом спросил я.

– Нет, – тоже шепотом ответил Витя.

– Там живет Зеленый Кузнечик. И он пока спит.

– А что он будет делать, когда проснется? – спросил Витя.

 

ПИСЬМА

 

Витя спросил: «А что будет, когда проснется Зеленый Кузнечик?»

Но тут кто‑то из ребят закричал, уж не помню кто:

– Витька, тебе письмо!

Витя вскочил с полена – он сидел около печки на полене, – и мы тоже все повскакали, закружились вокруг Вити:

– Смотри, «Полевая почта».

– От отца! От отца! – закричали с разных сторон.

И уж не помню, Витя ли читал или кто другой, только письмо это помню хорошо.

 

«Дорогой Витя! Я воюю очень далеко, там, где всегда холодно, где на горах лежит снег. Я воюю на море. Море это очень холодное. Я воюю на подводной лодке. Мы топим корабли фашистов.

Утром, когда мы возвращаемся к себе на базу, домой, мы стреляем в воздух. Один залп – это один потопленный транспорт. Два – это два потопленных транспорта. С нами вместе воюет мальчик, его зовут Шурик. Он еще не матрос, а юнга – сын флота. Мы его все очень любим. Все наши подводники шлют тебе привет. И просят, чтобы ты уповал на победу. Тебе шлет привет юнга Шурик».

 

Витя наклеил красную звезду на бумагу. И мы все вместе написали Витиному папе ответ.

 

«Дорогой папа и юнга Шурик! Мы живем хорошо. И мы уповаем, раз вы нам велели, хотя мы не знаем, что это значит. Мы все шлем привет юнге Шурику, отважному моряку и сыну флота. Пусть он нам пришлет фотографию.

Твой навеки сын Витя. И его товарищи».

 

Письма… Письма… Я помню эти письма‑треугольники с адресами «Полевая почта», они, как птицы с обожженными войной крыльями, летели к нам, ребятам, у которых не было радом отцов и матерей.

А мы в Ташине, в детской колонии, не забывали, что идет война, ни на минуту не забывали. И когда разговаривали, и когда смеялись, и когда рассказывали сказки (мы тогда много рассказывали сказок. Сядем около печки, рассказываем).

Теперь я знаю, что значит слово «уповать», это слово очень старое, можно сказать старинное, и значит оно – надеяться, не терять надежду. «Уповать на победу» – верить в победу. Ах, как нам хотелось скорее увидеть эту победу, чтоб скорее вернулись наши матери и отцы, чтоб не погибли они…

…Была поздняя ночь, а мы с Витей не могли заснуть. На койке у окна плакал Валя Шевчук. Он закрывал голову подушкой, но все равно мы слышали, как он плакал. И не спали. И не решались подойти к нему. Я сказал Вите:

– Давай подбросим в печку полешек.

Огонь разгорелся снова.

Желто‑красное пламя. Пламя! Где‑то там, за лесом, и еще за лесом, и за речкой, за палями, оно было страшное, оно было – война. Охваченные пламенем, кружились деревья, тянулись ветками к небу. А с неба падали черные бомбы, и дрожала земля, горела земля.

– Вроде заснул… – кивнул Витя на Валину кровать. И вдруг зашептал: – Проклятые фашисты! Проклятые фашисты!..

– Эх, пацанам трудно на фронт попасть!

И вот тогда, в тот поздний вечер, мы размечтались с Витей об удивительном человеке:

– …Он захочет и станет большой‑большой – до неба…

– А захочет – станет маленький, меньше муравья, хоть куда пролезет! Малюсенький такой – не углядишь.

– И чтоб смелый, никого не боялся…

– Ну, это ясно!

– И сильный, как…

– Ага… как схватит рукой дом – поднимет, как дунет – все враги разлетятся. А смеяться начнет, так земля задрожит. Он смеяться любит…

– И чтоб добрый был…

– И чтоб белочек любил и этих… кошек или там… жуков малюсеньких.

– И чтоб никогда не умирал…

– Да. Никогда не умирал.

Мы этого очень хотели с Витей, и я спросил:

– А как ты, Витьк, думаешь: будут такие люди, а?

– Будут, конечно, только не скоро – лет через сто, а может, через тысячу…

– А вдруг мы его встретим пораньше, а?

Мы засмеялись, и Витя сказал:

– Ладно, закрывай печку, пошли спать.

 

 

Часть вторая

КАПИТАН ВЕДЕТ КОРАБЛЬ

 

ВТОРАЯ ПЕРЕЗВОННАЯ

 

Вига сказал, что не скоро – через сто, а может быть, через тысячу лет… Так он сказал тогда – я помню. Теперь прошло много лет. Я теперь вырос, стал взрослым дяденькой. И живу не в маленьком городке Ташино, а в большом городе, на улице Большая Почтовая.

У меня – вот смешно! – выросли борода и усы. Конечно, удивительно, после того как я был совсем‑совсем маленьким.

Теперь я как‑то уже привык, что стал дяденькой. И все кругом привыкли, так что, наверное, удивились бы, если бы я вдруг опять стал мальчиком.

Нет, я об этом и не думаю, – дяденька и дяденька, очень даже хорошо. Только вот одно неудобство – борода чешется. Ничего тут страшного нет, можно почесать бороду; да она у меня небольшая: так, не борода, а бородка. Я ее гребешком расчесываю – у меня такой маленький гребешочек есть. Расчешу бородку и – фу! фу! – продую его и положу к себе в боковой карман костюма. У меня, конечно, есть и костюм, и галстук, и даже голубая фетровая шляпа. Когда здороваюсь, я теперь снимаю голубую фетровую шляпу и говорю: «Здравствуйте!» И никто, решительно никто, не удивляется, что я такой взрослый и вежливый.

Да, но не об этом речь. А приближается то, к чему я вел рассказ.

У меня на столе зазвонил телефон (он зеленый и всегда стоит на столе). Я снял трубку:

– Алло! Я слушаю.

Взрослый голос проговорил в трубку:

– Здравствуйте! Не хотите ли поехать сегодня за город?

Это звонил мой знакомый, абсолютно взрослый человек, приглашал к себе в гости. А у меня в городе была уйма дел, и я стал отказываться. Но чтоб не огорчать знакомого, я сказал, что вряд ли вырвусь, но постараюсь. (Заметили, какие у меня появились слова? «Вряд ли», «постараюсь».

Так говорят взрослые. И я так тоже говорю, потому что я дяденька, дяденька с усами и бородкой).

Целый день я не думал о приглашении. А к вечеру странное, удивительное чувство (взрослые слова!) охватило меня: мне показалось, в этот вечер что‑то должно случиться.

Вечером я сел в электричку и поехал за город. Сумерки еще не сгустились. Но когда поезд тронулся вдоль перрона, зажглись огни. Сырой воздух пожелтел. Да, я забыл сказать, что была весна.

Электричка набирала скорость. Я сидел около окна.

Смотрел. Там, за окном, отступали дома, многоэтажно‑каменные дома. Они не могли успеть за поездом, они отставали, они оставались вместе с улицами, людьми, машинами.

А поезд мчался дальше. Я глядел на остающийся город. В тот вечер да, честно скажу – я ждал удивительной встречи, что‑то должно было случиться. И я прижался лицом к стеклу, потому что быстро стало темнеть. Электричка вырвалась из города, и там, за окном, открылись поля, подступил черный лес. Я уже плохо все различал, стало совсем темно. А я все прижимался лицом к окну, уже не надеясь увидеть, а может быть, только услышать, что мне шепчут поле и лес. Темнота стукалась в стекла вагона, оставляя блестящие капли на стекле. Дождь. Пошел дождь…

Вдруг я различил – дождь зашептал: «Жди… жди…» Колеса вагонов застучали: «Жди… жди…»

И было так приятно, что они говорят со мной очень просто, как с маленьким: «Жди… жди…»

На одной из платформ я сошел, а электричка поехала дальше. Тускло светили фонари. Я шел по размокшей дороге вдоль деревянных заборов. Тени деревьев пересекли мне дорогу. Справа от дороги стояли березы. Я искал улицу с удивительным названием «Вторая Перезвонная». Рядом с длинными тенями деревьев я заметил коротенькую тень. Посмотрел направо и увидел девочку.

– Ты здешняя? – спросил я.

Она засмеялась.

– Где ты живешь, девочка?

Она показала на березу.

– Ты спустилась с дерева, да? Но ты же не зверек.

– Нет, я зверек. Я зверек и девочка. Разве вы не видите?

Я внимательно пригляделся. При тусклом желтом свете фонаря стояла девочка в красном пальтишке, без шапочки. Рыжие волосы ее блестели, на них лежали капельки дождя.

– Очень неуютно тебе жить на дереве? – спросил я.

– Да. Был дождь.

– А не скучно? Что ты там делаешь, на дереве?

– Слушаю, как растут листья. Играю.

– Аа‑а! Ты думаешь меня удивить. Нет. Когда‑то, когда я был маленьким, я уже знал девочку, которая живет на дереве.

– А вы давно были маленьким?

– Тысячу лет назад.

– Тысячу лет? Как давно.

– Скажи, девочка‑зверек, ты не знаешь, где здесь улица Вторая Перезвонная?

– Знаю. Я вам покажу. Закройте глаза.

– Ты смеешься! Как же я увижу, если закрою глаза?

– Так ненадолго. А сначала наступите на камень. Вон у вас под ногами камень.

Я наступил на камень, закрыл глаза.

– Повернитесь, – услышал я голос девочки. – Поднимите голову. Открывайте глаза.

Я открыл глаза. На зеленом заборе, прямо передо мной, висела табличка: «Вторая Перезвонная»..

Сзади я услышал смех. Быстро обернулся. Никого не было. В желтом свете фонаря стояли березы, темные их тени пересекали мне дорогу.

 

ЗДРАВСТВУЙ, ПЕЧКА!

 

Тени берез пересекали мне дорогу. Нужный мне дом был радом. Во мне еще звучал голос девочки‑зверька и этот смех, будто он был уже мне знаком. «Куда она исчезла? И неужели правда, что она и девочка и зверек и так быстро прыгнула на дерево и спряталась там в листьях? Нет, это шутка или сказка». Так я успел подумать, когда дверь дома открылась.

– Здравствуйте, я вас давно жду.

Передо мной стоял мальчик.

– А где твои родители?

– Папа и мама скоро придут. Они раньше вас ждали. А мне сказали, если вы приедете, чтоб я вас занимал.

– Ну что ж, – сказал я чуть насмешливо улыбаясь, – занимай меня. – Я снял свою голубую шляпу, пальто и вошел в комнату.

– Если хотите, можете включить телевизор или посмотреть журналы – они на столе.

– Спасибо.

«Очень любезный мальчик, хороший, воспитанный», – подумал я.

Мне хотелось согреться, я озяб в дороге, и, словно догадавшись, мальчик сказал:

– Садитесь к печке, погрейтесь.

Я огляделся и увидел печь. Что‑то знакомое, родное было в этой беленой стене. «Печка» – какое тихое, теплое слово.

– Здравствуй, печка! – шепотом сказал я. – Когда‑то очень давно, может быть тысячу лет назад, я с тобой встречался. Помнишь, печка?

– Что вы сказали? – спросил мальчик.

– Так… ничего… А дровами какими топите? Березовыми?

– Березовыми, – ответил мальчик. – Я могу принести два палена. И мы можем посидеть на них около печки. Или вы хотите на стуле?

– Нет, нет. Я на полене. А ты любишь сидеть около печки?

– Ага.

– Раньше я тоже любил, а теперь я живу в большом доме.

– Ну, я пойду принесу. У нас дрова в сарае, во дворе.

– Тебе не помочь?

– Что вы, я привык.

Мальчик ушел. А я наклонился, чтоб открыть дверцу печки, и тут услышал: «Ку‑ку! Ку‑ку!..»

Я оглянулся. Над диваном висели часы с кукушкой. Радом с коричневым домиком на желтой перекладине сидела пестрая птичка.

Я подошел к дивану.

– Эй, кукушка! Прошло тысячу лет. Разве ты не устала? Пора тебе отдохнуть, дружок.

«Ку‑ку! Ку‑ку!»

– Ты уж совсем‑совсем старенькая, а кукуешь еще весело.

«Ку‑ку! Ку‑ку!»

– Вам нравится? – Это спрашивал мальчик. Он стоял с поленьями в руках.

– Да. Нравится. Раньше у меня тоже были такие часы.

– А где они сейчас?

– Погибли. В дом попала бомба.

– Во время войны?

– Да, тогда еще.

Мальчик бросил поленья. Мы сели радом с печкой. Я открыл дверцу. Как только дверца распахнулась, там вспыхнули голубые огоньки.

– Похожи на цветы, правда? – спросил мальчик.

– И на голубеньких человечков. Они прыгают с уголька на уголек. Видишь, машут голубенькими ручками. Горячо им. Ну‑ка, подуй!

– Фу‑фу‑фу‑у‑у! Бегите, человечки! – крикнул мальчик.

– О‑о! Горячо. Убежали. А один упал, спрятался за уголек.

– Ага!

– Остальных не догонишь. Они убежали далеко‑далеко в темный лес. Ты знаешь, что там есть и лес, и болото?

– Черное болото.

– Да. Непроходимое. А за болотом стоит домик.

– Маленький домик.

– Зеленый. Это домик Кузнечика.

– Да. И Кузнечик, когда просыпается, зажигает огонек.

– Ты знаешь домик Зеленого Кузнечика?

– Конечно, знаю.

– Послушай, как‑то глупо получилось, но я до сих пор не спросил, как тебя зовут.

– Меня зовут Торопун‑Карапун.

– Как? Как ты сказал?

– Торопун‑Карапун. Так называет меня мама. И так все меня зовут… Смотрите, смотрите, в домике на болоте загорелся огонек!

Странно: ведь меня в детстве мама тоже так называла. Очень странно!

– Ой, ну смотрите же, какой красивый огонек!

– Да, да, – очнулся я от воспоминаний. – Это в домике Зеленого Кузнечика. Он уже проснулся. Слушай, Торопун‑Карапун, давай погасим свет. И посидим около печки в темноте.

 

ДО ВСТРЕЧИ, КАПИТАН!

 

Мы погасили свет и пододвинули поленья ближе к печке.

– Давай бросим туда немножко бересты, – прошептал я.

– Ага, давайте.

Не знаю почему, но мы стали разговаривать шепотом. Торопун‑Карапун бросил в печку несколько кусков коры. Кора почернела на углях, потом сразу вспыхнула. Красные отсветы пламени заиграли на лице Торопуна‑Карапуна. И вдруг, сам не знаю отчего, я тихо запел:

 

Помню городок провинциальный,

Тихий, захолустный и печальный.

Церковь и базар,

Городской бульвар…

 

– Это что, очень старая песня? – шепотом спросил Торопун‑Карапун.

– Да, очень.

И я рассказал Торопуну‑Карапуну о своем друге Вите, о детской колонии, о маленьком городке Ташино.

– Ну‑ка, брось еще береста.

И когда береста вспыхнула, я сказал:

– Я хочу вернуться…

– Куда? – тихо спросил Торопун‑Карапун.

– Туда. – Я махнул рукой через плечо. – Там осталась тайна.

– Тайна? Ой, говорите же!

– Что говорить? Это осталось там, в моем детстве. Понимаешь? У меня в детстве было много тайн, но как теперь к ним доберешься? Они остались там, в моем детстве. Прошло много, очень много лет. Видишь, я стал дяденькой. У меня усы и бородка.

– Ну и что? Подумаешь, усы и бородка. Если хотите, я вам помогу.

– Ты мне поможешь попасть в мое детство?.. Послушай, Торопун‑Карапун! Еще ни одному человеку в мире никогда, ни при каких обстоятельствах не удалось снова вернуться в детство. Часы не ходят назад. Нет, это невозможно.

– А я могу!

– Что ты можешь? Ты же мальчик.

– Ну и что! Я могу сразу быть большим и маленьким. Захочу – сразу вырасту до неба, а захочу – буду меньше муравья.

– Стой, Торопун‑Карапун! Молчи. Я вспомнил! С моим другом Витей, там, в Ташине, мы когда‑то хотели встретить такого человека. Он и большой и маленький. И сильный. И добрый. И чтоб никогда не умирал. Мы сами хотели быть такими же…

И я вспомнил, как мы сидели возле печки, там, в детской колонии, и мечтали, и был жар от печки, и горячо нам было от слов; они, как тучи, носились тогда над нашими головами, над нашими пылающими лицами…

– Чтоб он был большой и маленький, – повторил я.

– Ну конечно, – сказал Торопун‑Карапун. – Я буду капитаном. И поведу туда корабль.

– А туда плывут на корабле?

– Никогда раньше об этом не думал. А что если попробовать? А? Рискнуть, а? Знаешь, Торопун‑Карапун, я, пожалуй, уж не дождусь твоих родителей. Я, пожалуй, пойду. И давай встретимся с тобой. Ну, через неделю, ладно? Я приеду к тебе, ТОЛЬКО К ТЕБЕ, ТОРОПУН‑КАРАПУН. Вот это будет здорово – отправиться в путешествие!

– Не забудьте захватить карту.

– Какую еще карту?

– Как же я поведу корабль без карты? Вы должны поместить на карте все ваше детство, все тайны должны отметить.

– Ладно. Я попробую. Послушай, Торопун‑Карапун, не забудь закрыть трубу в печке, а то мы с тобой весь жар упустим.

– С вами, наверно, будет очень трудно, – вздохнул Торопун‑Карапун.

– Что трудно?

– Отправиться в путешествие, вот что.

– Нет уж, теперь не отступай. А мне все равно, кем плыть – хоть боцманом, хоть поваром.

– Ну ладно, приходите через неделю, тогда и решим.

– Значит, до встречи, капитан!

– До встречи!

Мы пожали друг другу руки. Рука капитана была твердой. И у меня, как свет в окне, мелькнула надежда.

 

КАРТА

 

У меня мелькнула надежда. И постепенно, пока дни сменяли друг друга, как часовые на посту, я стал готовиться к путешествию в детство. Но как туда найти дорогу? И что взять с собою? Я ничего не знал. Никто еще не плавал в свое детство.

Я смотрел в окно. Из нашего окна виден огромный тополь. Скоро по нашей улице Большой Почтовой ветер понесет белый тополиный пух. И улица станет белой. А когда пушинки попадают в лужи, они сразу превращаются в белые кораблики. Да, я теперь ясно представлял эти белые кораблики с белыми парусами! На любом из них Торопун‑Карапун и я могли бы отправиться в далекое путешествие. Но у нас не было карты. А ведь я обещал Торопуну‑Карапуну принести ее.

Оставались всего один день и одна ночь до нашей встречи. А карты не было.

Карта… Какая ты? Где тебя найти, карта? Ты ведь не просто карта моего детства, а карта ТАЙН моего детства.

Я ходил по комнате, садился в черное кожаное кресло, дергал бородку, снова вставал. Подходил к окну. Смотрел на тополь. Огромные его ветки тянулись к моему окну.

– Ну что, старина, – шептал я тополю, – где мне найти карту? Ничего не могу придумать. Ничего.

Я сел за письменный стол. У меня большой письменный стол, очень старый, одна ножка у него слабо держится. Я ее пробовал столярным клеем закрепить и прибивал гвоздями. Но гвозди гнулись, – очень прочное, сухое, старое дерево. Ничего не получалось. Я придвинул стол к самому окну, и краем крышки он теперь упирается в подоконник и не качается.

Сверху вся середина стола покрыта зеленым сукном. Я люблю теплоту этого сукна. И вот я положил большой лист бумаги на сукно. Взял синий карандаш и красивым почерком (мне нравится писать буквы красиво, чтоб буковка к буковке) старательно написал в верхней части листа:

 

Карта тайн моего детства.

 

Написал. И задумался…

Я сидел в кожаном кресле. У меня прекрасное кожаное кресло. Старое, уже потершееся. На подлокотниках медные головы львов с раскрытыми пастями. Я люблю гладить ладонями львов, тереть их медные гривы.

– Ну что, братишки? – шептал я. Потому что львы мне были как братья. Я давно к ним привык. И гладил их, ласкал ладонями. – Подскажите, какой должна быть эта карта. Подскажите, братики!..

А львы с раскрытыми пастями молчали.

Молчал тополь. Молчали львы. Я был один. Совсем один. И некому было мне помочь.

Наступил вечер. А я еще ничего не сделал. Какой же должна быть эта карта? Какой?

Я лег спать. И почему‑то у меня далеким, далеким заревом еще светилась надежда. Не знаю, не гасла надежда – и все.

Ночью мне приснился Зеленый Кузнечик. Он появился на зеленом сукне стола. Мне показалось, что он вышел из‑за розовой раковины. Эта океанская раковина была привезена моим отцом, когда он в юности матросом плавал на корабле «Федон».

Розовая раковина влита в маленький постамент из темной лавы. Посреди раковины поднимается медный штырь. Я не знаю, зачем торчит этот штырь, но я очень привык к розовой раковине, и она всегда стоит у меня на столе.

И вот в ту, последнюю перед встречей с Торопуном‑Карапуном ночь, оттуда, из‑за розовой раковины, вышел Зеленый Кузнечик. Я не удивился.

– Здравствуй, Зеленый Кузнечик!

– Здравствуй! – ответил он. Зеленый Кузнечик со мной разговаривал на «ты», просто, как в детстве.

– Ты знаешь, Зеленый Кузнечик, я никак не могу составить карту тайн моего детства.

– А ты не торопись. Время еще есть. И постарайся вспомнить… ну… твое детство. Закрой глаза, помолчи и…

Я закрыл глаза – и вдруг вспомнил… Да, да, вспомнил!

Я тогда болел. У меня была свинка. Это такая болезнь, так называется. Я лежал в постели. И мама принесла мне в постель голубую материю и цветные нитки.

И вот пока я болел, я цветными нитками вышил Ослика. Сам Ослик был голубой, глаза желтые, копытца коричневые. (На одно копытце у меня не хватило ниток, и я сделал его розовым). Получился коврик. Мама повесила коврик рядом с моей постелью. Когда я подрос, я спрятал коврик с Осликом, и он потерялся. Теперь бы я очень хотел увидеть моего Ослика, и я рассказал об этом Зеленому Кузнечику.

– Ну, тогда возьми голубой карандаш и нарисуй Ослика, – сказал Зеленый Кузнечик.

– Где нарисовать?

– На карте, конечно.

Я послушался и нарисовал Ослика.

– А можно, я нарисую еще Принцессу? – спросил я.

– Какую Принцессу?

И я рассказал еще, как там, в моем детстве, приходила ко мне тетя Наташа. И хоть она уже давно приехала из деревни в город, а все мне казалось, все мне чудилось, как она войдет к нам в городскую нашу комнату и будто сразу запахнет лугами и веселой травушкой. Так она говорила «травушка». И ходила она в платке, по‑деревенски повязанном. И вот однажды принесла тетя Наташа белые и разноцветные лоскутья: желтые, розовые, голубые и красные. И стала кроить и шить. А я ей помогал. И получилась красивая кукла‑девочка. Тетя Наташа сшила ей красные сапожки.

«Тетя Наташ, – сказал я, – а где у нее волосики?»

Тетя Наташа сняла платок, вынула шпильки, распустила свою длинную косу, взяла ножницы и отрезала кусочек от своих волос: «На вот. Будет у нее коса красовитая, да вплетем хорошие семишелковые ленточки. Получай Принцессу». Так она тогда сказала: «Принцессу».

А потом мы стали играть. Тетя Наташа ушла за шкаф, задернула занавеску с красными птицами и грубым голосом заговорила: «Вот идет, вдет Раоглети‑косу. Вот идет, вдет Потеряй‑красу!..» Я сразу с