Я открываю моему товарищу заветную тайну

Георгий Балл

Торопун‑Карапун и тайны моего детства

 

 

Георгий Балл

Торопун‑Карапун и тайны моего детства

 

Часть первая

ЗВЕЗДЫ

 

МОЙ ОТЕЦ УХОДИТ НА ВОЙНУ

 

Когда я был маленький, папа читал мне старинную книгу. Переплет ее был красный с золотом. Книга рассказывала о джипах, волшебных садах и волшебной лампе. Однажды я остался один в квартире. Забрался в свой любимый угол за шкафом, задернул розовую занавеску с длинноклювыми птицами и открыл переплет книга. Я увидел золотую дверь. Да, книга тоже оказалась волшебной: вместо букв и страниц передо мной была золотая дверь. Я тихонько толкнул дверь и вошел. Там, за дверью, был сад. На деревьях висели диковинно большие яблоки, апельсины и лимоны. Запах их чудесно переплетался с запахом шиповника. Я хотел пройти по саду, чтоб увидеть дворец джинна, но не решился.

С тех пор я часто отворял золотую дверь и свободно проходил через сад все дальше и дальше – в эту большую и прекрасную книгу. Я стал прятать свою волшебную книгу от взрослых. Только укрывшись за шкафом и задернув розовую занавеску с птицами, я открывал ее.

Так было и в тот памятный день: я прошел через сад, ветки с лимонами расступились, за ними обозначались голубые башни дворца. Вот он – дворец джинна. Я стал медленно подходить к дворцу. Я уже видел стены и узорные ворота, их украшали драгоценные камни всех оттенков, от ярко‑алых до темно‑зеленых.

Вдруг я услышал голоса. И не сразу понял, кто говорит. Я узнал голос моего отца. И сразу же дворец и сад исчезли. Я вышел из‑за шкафа. Посреди разбросанных вещей в комнате стояли мой отец и мать.

– Где ты пропадал?! – раздраженно спросила мать.

– Я читал книгу.

– Отец уходит. Началась война.

– Война? Вот здорово! – закричал я.

– Глупый, – сказала моя мама и начала собирать вещи.

А я бросился к отцу, прижался к его кожаному ремню с медной пряжкой, на которой была звезда.

Мой отец всегда был военным. И слово «портупея» мне было легко произносить, потому что я его слышал множество раз, – это такой тонкий ремешок, его надевают через плечо, чтобы можно было сбоку носить саблю. Я с детства привык к запаху ремней, начищенных сапог и к тому, что всегда в коридоре у нас висела шинель. Отец не носил никакой другой одежды, кроме военной.

И я знал, что такую одежду мой отец носит не зря. Он пойдет воевать, если начнется ВОЙНА.

Мы, ребята, конечно, не понимали, что происходит в мире, но чувствовали: война надвигается, она уже близко…

Я выбежал на улицу. И небо мне показалось особенным: оно словно потемнело. По улице торопливо проходили люди. Взрослые. Они были очень серьезны. Из раскрытого окна в нашем дворе слышались суровые, строгие звуки маршей. Все было не таким, как в праздник. Потому что…

Потому что… началась ВОЙНА!

Теперь всякая одежда на взрослых мужчинах, которые торопливо проходили по нашей улице, казалась мне ВОЕННОЙ. И тогда мне вдруг захотелось стать взрослым. Я побежал домой. Когда мама открыла мне дверь, я увидел, что шинели нет в коридоре.

– Где папа, он уже ушел?

– Он скоро вернется.

– Я пойду за ним. Он не мог далеко уйти. Не мог!

И тут мама заметила, как я вырос за этот час. Она сказала:

– Сынок, ты уже большой. Ты все понимаешь. Не торопись… Вот что оставил тебе отец. – И она протянула мне ремень. Это был старый военный ремень отца. – Храни его, – прошептала мне мама и заплакала.

 

Я УХОЖУ ИЗ ДОМУ

 

Мама увидела, как я вырос за один час, и попросила меня не торопиться. Но я‑то как раз очень торопился. Я хотел догнать моего отца, потому что он мог уйти без меня на войну. Я уже знал, что фашисты напали на нашу страну. Рано утром их самолеты бомбили наши города, и наши стали отступать. Но я верил, что наши остановятся, они должны остановиться. И потом они помчатся вперед – «Ура! Ура‑а‑а!», – а впереди всех будет мой отец.

Отец так и ушел на войну, не взяв меня с собой. Хотя я уже вырос, хотя я уже стал большим…

Шли дни. Пришла холодная военная осень. А наши все еще не наступали.

И тогда я принял решение. Я об этом никому не рассказывал, даже маме.

Вечером мама пришла с работы, а я сказал, что очень устал и хочу спать.

– Ну ложись, – сказала мама. – Ложись скорее.

– А ты посидишь со мной?

– Ладно, – сказала мама. Она, конечно, не догадывалась, что это будет последний наш вечер во время войны.

Я быстро разделся и лег.

Над моей кроватью висели старинные часы с кукушкой. Из коричневого домика выглянула кукушка, закуковала тихонько: «Ку‑ку! Ку‑ку!» Мама погасила свет, села ко мне на кровать, протянула руку к моей голове и начала ее гладить, чтоб я быстрее заснул.

– Мамочка, – прошептал я, – ты видишь, я уже вырос, и мне пора к папе… на войну.

– Ах ты мой торопыга‑торопушечка! – говорила мама. – Подожди еще немножко, спи пока. Засыпай скорее. Ты же хотел спать, не разговаривай.

Я не стал спорить, а притворился, что засыпаю. Мама тихонько встала, вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.

Я еще полежал. Прислушался: мама занялась уборкой. Тогда я быстро поднялся и, не зажигая света, начал одеваться. Я подпоясался старым ремнем, который подарил мне папа, и осторожно подобрался к книге с золотым переплетом. И чтобы лучше рассмотреть ее, отодвинул тяжелую, плотную занавеску, закрывавшую окно. Свет от прожекторов освещал ночное небо. Я прислушался: где‑то далеко гудели самолеты. Все было спокойно пока. Мама за стеной гремела посудой.

Мне захотелось проститься со сказочным садом. Я склонился над книгой. Приподнял переплет и увидел золотую дверь. Да, я опять увидел золотую дверь. Я дернул за ручку. Дверь скрипнула, пропуская меня…

Я вышел на узкую улицу. Фонари не горели, а свет луны придавал домам таинственный и страшный вид. В канаве вдоль каменных стен, прятавших сады, журчала вода.

Вдруг сзади послышался топот коней. Чтобы не быть раздавленным, я кинулся в канаву. И вовремя. Мимо промчался всадник в золотом развевающемся плаще. За ним ехали двое, но не так быстро. Они негромко переговаривались.

– Противник наступает, – сказал один из всадников.

– Да, бой тяжелый будет, – ответил другой.

Они проехали, так и не заметив меня. Я полез по канаве и все еще надеялся, что опять выйду в тот сказочный сад, но кругом были незнакомые дома, темные, без огней… А в голове стучало.

«Значит, и сюда война добралась». Я повернул назад.

Прощай, сказочный сад!

Прощай, волшебная книга!

Ночью, когда мама заснула, я ушел из дому.

Долго блуждал по темному городу, пока не выбрался на пустырь. Я решил, что там меня не найдут, лег на траву и незаметно для себя заснул.

Я спал, пока не рассвело. А когда я открыл глаза, то увидел, что тоненькие травинки держат огромное солнце. И я вспомнил, как сюда попал, раздвинул руками траву, но солнце не упало, а еще выше поднялось. «Может быть, я еще сплю?» – подумал я. Я закрыл и снова открыл глаза: трава и солнце не пропадали. И тогда я окончательно понял: я не сплю. Вот только найду ли я дорогу назад? Назад? Да я и не хочу ее искать. Я навсегда ушел из дому. НАВСЕГДА!..

Это я понял ясно. И все же думал: когда‑нибудь я снова встречу маму и папу, и мы будем жить вместе, как раньше, и никакая война нам не помешает, и все будет хорошо…

Успокоенный, я поднялся и зашагал по тропинке. Тропинка повела меня, пробираясь среди огородов, через оврага, поросшие бурьяном. Я нырял вместе с нею в овраг и снова выбирался наверх, цепляясь за кусты.

Когда я услышал гудки паровоза, то очень обрадовался. Я понял, куда мне надо было бежать, и я побежал…

Потом я перелезал через какие‑то рельсы, полз под вагонами, пока кто‑то не схватил меня за плечо. Огромный человек в плаще склонился надо мной:

– Ты куда?! – услышал я грозный голос.

– Пустите!

Я вырвался и побежал. Вслед мне засвистели, загудели паровозы. Я добежал до запасного пути, нырнул под вагон, лег на шпалы, зажал уши руками, скрючился. Там я пролежал, как мне показалось, несколько часов. За мной никто не приходил, и я вылез из своего убежища.

Я увидел, что лежал под вагоном с тесом. И тут мне пришла в голову прекрасная мысль: там наверху можно сделать домик, а когда вагон тронется, то поедет и домик. И домик сам привезет меня на войну. Я вскарабкался наверх, держась за железные поручни, и там наверху увидел домик, вернее, нору среди досок. Из норы вылез мальчик и сказал:

– Уходи отсюда! Это мой дом.

Я заплакал.

– Эй, ты, не реви, – сказал мальчик. – Слышишь?

Я слышал и плакал, плакал и не мог остановиться.

– Ладно, полезай ко мне, – позвал мальчик.

Я полез к нему в домик, и слезы лились у меня по щекам. Я плакал и радовался, потому что был уже не один.

 

МЫ СОБИРАЕМ ЗВЕЗДЫ

 

Детская колония… Динь‑бом! – звонила церковь в маленьком городке Ташино. Да. С маленькой колокольней. Детская колония – снега, сугробы. Конечно, была и осень. И черная дорога через лес. Но я почему‑то помню зиму. Первую военную зиму. В нашем городке Ташино все было как в песне. В той песне, что мы с Витей пели на вокзале:

 

Помню городок провинциальный,

Тихий, захолустный и печальный,

Церковь и базар,

Городской бульвар…

 

Да, помню этот базар по воскресеньям. И городской бульвар – маленький такой, снегом засыпанный. Лежал всюду снег, снег. Суровая тогда была зима. Моя мама вскоре, как я убежал, ушла на фронт. И от нее не было вестей.

Мы жили не в самом городке, а рядом – может, километра полтора или два – в лесу. Среди леса стояли бревенчатые дома леспромхоза. Там и разместилась наша детская колония. Это были два дома. В одном доме жили мальчики, в другом – девочки. На крышах домов снег, под окнами сугробы, и лес у самых стен, и тропинка. Ночью ее засыпает снегом, а утром мы ее протаптываем. Идем в городок наш – Ташино. Там у нас столовая и школа. Утром еще темно. А возвращаемся вечером – опять темно. Звезды светят. И в первые зимние дни я боялся: пойдем назад из Ташииа, а тропинку потеряем, заблудимся в лесу, не вернемся домой.

Отцы наши, а у кого и матери были далеко: в армии, на фронте. А мы шагали по лесу один за другим, один за другим. И уж не помню, кто это придумал. Кто‑то придумал. Наверно, тот, кто больше всех смотрел на небо и видел, как падают звезды. Когда мы возвращались из Ташииа, шли по лесу, у нас была такая игра – собирать звезды. Идем, идем, вдруг кто‑нибудь крикнет «Чур, моя звезда!», и мы все смотрели на небо, кричали: «Чур, моя! Чур, моя!»

Мы собирали звезды в большую корзину. Они обжигали нам пальцы. Мы дули на руки, говорили: «Какие горячие! Фу! Фу!»

Звезды шевелились, потому что были еще живые. Дома мы наклеивали их на бумагу. Красили их в красный цвет, чтоб они были еще ярче. Ярче звезд на небе. И писали на бумаге слова: «Дорогой папочка! Мы живем хорошо!..» Это были наши письма на фронт. В начале письма – красная звездочка. А еще мы писали, как живем, что на обед нам дали кашу. И каши очень много, целую тарелку. А еще мы рисовали картинки. Чаще всего танки, самолеты. А однажды я нарисовал белочку. Она сидела на ветке. Мы ее, правда, увидели еще утром, когда шли в Ташино, только я ее нарисовал красным карандашом и ветку тоже красным. Хотя та белка, которую мы видели, была уже по‑зимнему серой.

Зимними вечерами мы любили сидеть у печки.

 

ВОЗЛЕ ПЕЧКИ

 

В печке горел огонь. Дверца у печки открыта, в комнате от этого все освещено: и ребята, что сидели прямо на полу, и часть стенки, и кровати. Дрова у нас были хорошие, березовые – дружно горели. Кора на поленьях скручивалась от жара. А мы, бывало, сидим и смотрим, и теплое дыхание печки шевелит наши волосы. Но самое удивительное наступает, когда прогорят дрова и остаются угли. Тогда надо немножко дунуть в печку – и родится голубенький человечек. Он сначала очень смешной, беспомощный. Он машет голубенькими ручками, прыгает с уголька на уголек. И он греет ручки об угольки, а потом убегает в темный, темный лес. Да, там далеко есть и лес. И в нем живут голубенькие человечки.

Однажды кто‑то из ребят принес патроны и бросил в печку. Набрал их, наверно, на полигоне, недалеко от Ташина. Сначала ничего, но потом патроны стали взрываться, и стало страшно, как будто к нам приблизилась война.

А вообще про войну мы, ребята, говорили редко. Вот раньше, давно, еще до войны, тогда часто говорили. А сейчас нет. Мы, конечно, читали письма с фронта, показывали их друг другу, но все же о войне старались не говорить.

Первый из нас получил письмо о гибели отца Валя Шевчук.

Валя был молчаливый белоголовый паренек. Он все время читал или рисовал. А когда поднимал глаза, всех удивляло, какие они круглые и синие.

Раньше, когда Валя только что приехал в колонию, наши ташинские задиры дразнили его. «Девочка Валя!», «Валя‑Валентина!»

Но он оказался парнем настоящим: никогда и ни на что не жаловался; по своей охоте ходил пилить бревна для печки; когда погас свет, починил проводку.

Однажды Валя Шевчук показал нам свой альбом. Вернее, не весь альбом, а те листочки, где были нарисованы ташинцы. Ох и здорово получилось у него! Особенно Витька – ну прямо как живой! Только я, по‑моему, не очень похоже вышел: нос коротенький, волосы взъерошенные, валенки драные. Нет, я все же не такой. Но я не обиделся на Валю. Ничуточки!

А как он пел! Они с Витей всегда запевали в два голоса, а уж потом остальные подхватывали. Я хорошо помню одну их песню:

 

На опушке леса

Старый дуб стоит… –

 

начинал Валя тихо‑тихо, как будто рассказывал.

Мы все замирали… И тут вступал Витя – голосом ровным, похожим на звук скрипки или еще на крик лесной птицы, пролетающей мимо:

 

А под этим дубом

Партизан лежит.

 

И мы видели, мы ясно видели, что произошло там, за лесом, и еще за полями…

– «…Партизан лежит», – тихо вторил Валя.

А Витька уже дальше, дальше вел нас вглубь горестных и непоправимых событий:

 

Он лежит не дышит,

И как будто спит,

Кудри золотые

Ветром шевелит.

 

Валя тихонько вторил:

– «Ветром шевелит».

И точно на нас дул этот ветер, что проносится над полями, где сражаются наши отцы. Так мы чувствовали, так понимали эту песню. А еще я гордился моим другом Витей.

С Витей мы были неразлучные друзья. И койки наши стояли рядом. Витя давно не получал никаких писем и ничего не знал об отце. Он вырос и еще больше похудел. Он редко смеялся и разговаривал негромко. Но ребята его слушались. И не только потому, что он был сильнее многих. У него характер был твердый, я так думаю. И потом, все любили, как он поет и как изображает оркестр.

Но Витька любил и почудить. Помню, отрывал у своего пальто пуговицы и бросал их в печку – посмотреть, загорятся ли. Многое из той жизни в Ташине забылось, а вот как Витька бросал пуговицы в огонь, хорошо помню.

Когда мы приходили с улицы, то снимали валенки и ставили рядом с печкой. Сушили. Но не очень близко, чтоб не попал уголек. И однажды, когда дрова уж прогорели, я показал Вите:

– Смотри! Вон там, видишь, черное болото. А на краю болота стоит маленький домик. В домике светится зеленый огонек. В домике все зеленое: зеленый стол, зеленая кровать, зеленая лампа…

– Как до войны, – вздохнул Витя.

– А знаешь, кто там живет? – шепотом спросил я.

– Нет, – тоже шепотом ответил Витя.

– Там живет Зеленый Кузнечик. И он пока спит.

– А что он будет делать, когда проснется? – спросил Витя.

 

ПИСЬМА

 

Витя спросил: «А что будет, когда проснется Зеленый Кузнечик?»

Но тут кто‑то из ребят закричал, уж не помню кто:

– Витька, тебе письмо!

Витя вскочил с полена – он сидел около печки на полене, – и мы тоже все повскакали, закружились вокруг Вити:

– Смотри, «Полевая почта».

– От отца! От отца! – закричали с разных сторон.

И уж не помню, Витя ли читал или кто другой, только письмо это помню хорошо.

 

«Дорогой Витя! Я воюю очень далеко, там, где всегда холодно, где на горах лежит снег. Я воюю на море. Море это очень холодное. Я воюю на подводной лодке. Мы топим корабли фашистов.

Утром, когда мы возвращаемся к себе на базу, домой, мы стреляем в воздух. Один залп – это один потопленный транспорт. Два – это два потопленных транспорта. С нами вместе воюет мальчик, его зовут Шурик. Он еще не матрос, а юнга – сын флота. Мы его все очень любим. Все наши подводники шлют тебе привет. И просят, чтобы ты уповал на победу. Тебе шлет привет юнга Шурик».

 

Витя наклеил красную звезду на бумагу. И мы все вместе написали Витиному папе ответ.

 

«Дорогой папа и юнга Шурик! Мы живем хорошо. И мы уповаем, раз вы нам велели, хотя мы не знаем, что это значит. Мы все шлем привет юнге Шурику, отважному моряку и сыну флота. Пусть он нам пришлет фотографию.

Твой навеки сын Витя. И его товарищи».

 

Письма… Письма… Я помню эти письма‑треугольники с адресами «Полевая почта», они, как птицы с обожженными войной крыльями, летели к нам, ребятам, у которых не было радом отцов и матерей.

А мы в Ташине, в детской колонии, не забывали, что идет война, ни на минуту не забывали. И когда разговаривали, и когда смеялись, и когда рассказывали сказки (мы тогда много рассказывали сказок. Сядем около печки, рассказываем).

Теперь я знаю, что значит слово «уповать», это слово очень старое, можно сказать старинное, и значит оно – надеяться, не терять надежду. «Уповать на победу» – верить в победу. Ах, как нам хотелось скорее увидеть эту победу, чтоб скорее вернулись наши матери и отцы, чтоб не погибли они…

…Была поздняя ночь, а мы с Витей не могли заснуть. На койке у окна плакал Валя Шевчук. Он закрывал голову подушкой, но все равно мы слышали, как он плакал. И не спали. И не решались подойти к нему. Я сказал Вите:

– Давай подбросим в печку полешек.

Огонь разгорелся снова.

Желто‑красное пламя. Пламя! Где‑то там, за лесом, и еще за лесом, и за речкой, за палями, оно было страшное, оно было – война. Охваченные пламенем, кружились деревья, тянулись ветками к небу. А с неба падали черные бомбы, и дрожала земля, горела земля.

– Вроде заснул… – кивнул Витя на Валину кровать. И вдруг зашептал: – Проклятые фашисты! Проклятые фашисты!..

– Эх, пацанам трудно на фронт попасть!

И вот тогда, в тот поздний вечер, мы размечтались с Витей об удивительном человеке:

– …Он захочет и станет большой‑большой – до неба…

– А захочет – станет маленький, меньше муравья, хоть куда пролезет! Малюсенький такой – не углядишь.

– И чтоб смелый, никого не боялся…

– Ну, это ясно!

– И сильный, как…

– Ага… как схватит рукой дом – поднимет, как дунет – все враги разлетятся. А смеяться начнет, так земля задрожит. Он смеяться любит…

– И чтоб добрый был…

– И чтоб белочек любил и этих… кошек или там… жуков малюсеньких.

– И чтоб никогда не умирал…

– Да. Никогда не умирал.

Мы этого очень хотели с Витей, и я спросил:

– А как ты, Витьк, думаешь: будут такие люди, а?

– Будут, конечно, только не скоро – лет через сто, а может, через тысячу…

– А вдруг мы его встретим пораньше, а?

Мы засмеялись, и Витя сказал:

– Ладно, закрывай печку, пошли спать.

 

 

Часть вторая

КАПИТАН ВЕДЕТ КОРАБЛЬ

 

ВТОРАЯ ПЕРЕЗВОННАЯ

 

Вига сказал, что не скоро – через сто, а может быть, через тысячу лет… Так он сказал тогда – я помню. Теперь прошло много лет. Я теперь вырос, стал взрослым дяденькой. И живу не в маленьком городке Ташино, а в большом городе, на улице Большая Почтовая.

У меня – вот смешно! – выросли борода и усы. Конечно, удивительно, после того как я был совсем‑совсем маленьким.

Теперь я как‑то уже привык, что стал дяденькой. И все кругом привыкли, так что, наверное, удивились бы, если бы я вдруг опять стал мальчиком.

Нет, я об этом и не думаю, – дяденька и дяденька, очень даже хорошо. Только вот одно неудобство – борода чешется. Ничего тут страшного нет, можно почесать бороду; да она у меня небольшая: так, не борода, а бородка. Я ее гребешком расчесываю – у меня такой маленький гребешочек есть. Расчешу бородку и – фу! фу! – продую его и положу к себе в боковой карман костюма. У меня, конечно, есть и костюм, и галстук, и даже голубая фетровая шляпа. Когда здороваюсь, я теперь снимаю голубую фетровую шляпу и говорю: «Здравствуйте!» И никто, решительно никто, не удивляется, что я такой взрослый и вежливый.

Да, но не об этом речь. А приближается то, к чему я вел рассказ.

У меня на столе зазвонил телефон (он зеленый и всегда стоит на столе). Я снял трубку:

– Алло! Я слушаю.

Взрослый голос проговорил в трубку:

– Здравствуйте! Не хотите ли поехать сегодня за город?

Это звонил мой знакомый, абсолютно взрослый человек, приглашал к себе в гости. А у меня в городе была уйма дел, и я стал отказываться. Но чтоб не огорчать знакомого, я сказал, что вряд ли вырвусь, но постараюсь. (Заметили, какие у меня появились слова? «Вряд ли», «постараюсь».

Так говорят взрослые. И я так тоже говорю, потому что я дяденька, дяденька с усами и бородкой).

Целый день я не думал о приглашении. А к вечеру странное, удивительное чувство (взрослые слова!) охватило меня: мне показалось, в этот вечер что‑то должно случиться.

Вечером я сел в электричку и поехал за город. Сумерки еще не сгустились. Но когда поезд тронулся вдоль перрона, зажглись огни. Сырой воздух пожелтел. Да, я забыл сказать, что была весна.

Электричка набирала скорость. Я сидел около окна.

Смотрел. Там, за окном, отступали дома, многоэтажно‑каменные дома. Они не могли успеть за поездом, они отставали, они оставались вместе с улицами, людьми, машинами.

А поезд мчался дальше. Я глядел на остающийся город. В тот вечер да, честно скажу – я ждал удивительной встречи, что‑то должно было случиться. И я прижался лицом к стеклу, потому что быстро стало темнеть. Электричка вырвалась из города, и там, за окном, открылись поля, подступил черный лес. Я уже плохо все различал, стало совсем темно. А я все прижимался лицом к окну, уже не надеясь увидеть, а может быть, только услышать, что мне шепчут поле и лес. Темнота стукалась в стекла вагона, оставляя блестящие капли на стекле. Дождь. Пошел дождь…

Вдруг я различил – дождь зашептал: «Жди… жди…» Колеса вагонов застучали: «Жди… жди…»

И было так приятно, что они говорят со мной очень просто, как с маленьким: «Жди… жди…»

На одной из платформ я сошел, а электричка поехала дальше. Тускло светили фонари. Я шел по размокшей дороге вдоль деревянных заборов. Тени деревьев пересекли мне дорогу. Справа от дороги стояли березы. Я искал улицу с удивительным названием «Вторая Перезвонная». Рядом с длинными тенями деревьев я заметил коротенькую тень. Посмотрел направо и увидел девочку.

– Ты здешняя? – спросил я.

Она засмеялась.

– Где ты живешь, девочка?

Она показала на березу.

– Ты спустилась с дерева, да? Но ты же не зверек.

– Нет, я зверек. Я зверек и девочка. Разве вы не видите?

Я внимательно пригляделся. При тусклом желтом свете фонаря стояла девочка в красном пальтишке, без шапочки. Рыжие волосы ее блестели, на них лежали капельки дождя.

– Очень неуютно тебе жить на дереве? – спросил я.

– Да. Был дождь.

– А не скучно? Что ты там делаешь, на дереве?

– Слушаю, как растут листья. Играю.

– Аа‑а! Ты думаешь меня удивить. Нет. Когда‑то, когда я был маленьким, я уже знал девочку, которая живет на дереве.

– А вы давно были маленьким?

– Тысячу лет назад.

– Тысячу лет? Как давно.

– Скажи, девочка‑зверек, ты не знаешь, где здесь улица Вторая Перезвонная?

– Знаю. Я вам покажу. Закройте глаза.

– Ты смеешься! Как же я увижу, если закрою глаза?

– Так ненадолго. А сначала наступите на камень. Вон у вас под ногами камень.

Я наступил на камень, закрыл глаза.

– Повернитесь, – услышал я голос девочки. – Поднимите голову. Открывайте глаза.

Я открыл глаза. На зеленом заборе, прямо передо мной, висела табличка: «Вторая Перезвонная»..

Сзади я услышал смех. Быстро обернулся. Никого не было. В желтом свете фонаря стояли березы, темные их тени пересекали мне дорогу.

 

ЗДРАВСТВУЙ, ПЕЧКА!

 

Тени берез пересекали мне дорогу. Нужный мне дом был радом. Во мне еще звучал голос девочки‑зверька и этот смех, будто он был уже мне знаком. «Куда она исчезла? И неужели правда, что она и девочка и зверек и так быстро прыгнула на дерево и спряталась там в листьях? Нет, это шутка или сказка». Так я успел подумать, когда дверь дома открылась.

– Здравствуйте, я вас давно жду.

Передо мной стоял мальчик.

– А где твои родители?

– Папа и мама скоро придут. Они раньше вас ждали. А мне сказали, если вы приедете, чтоб я вас занимал.

– Ну что ж, – сказал я чуть насмешливо улыбаясь, – занимай меня. – Я снял свою голубую шляпу, пальто и вошел в комнату.

– Если хотите, можете включить телевизор или посмотреть журналы – они на столе.

– Спасибо.

«Очень любезный мальчик, хороший, воспитанный», – подумал я.

Мне хотелось согреться, я озяб в дороге, и, словно догадавшись, мальчик сказал:

– Садитесь к печке, погрейтесь.

Я огляделся и увидел печь. Что‑то знакомое, родное было в этой беленой стене. «Печка» – какое тихое, теплое слово.

– Здравствуй, печка! – шепотом сказал я. – Когда‑то очень давно, может быть тысячу лет назад, я с тобой встречался. Помнишь, печка?

– Что вы сказали? – спросил мальчик.

– Так… ничего… А дровами какими топите? Березовыми?

– Березовыми, – ответил мальчик. – Я могу принести два палена. И мы можем посидеть на них около печки. Или вы хотите на стуле?

– Нет, нет. Я на полене. А ты любишь сидеть около печки?

– Ага.

– Раньше я тоже любил, а теперь я живу в большом доме.

– Ну, я пойду принесу. У нас дрова в сарае, во дворе.

– Тебе не помочь?

– Что вы, я привык.

Мальчик ушел. А я наклонился, чтоб открыть дверцу печки, и тут услышал: «Ку‑ку! Ку‑ку!..»

Я оглянулся. Над диваном висели часы с кукушкой. Радом с коричневым домиком на желтой перекладине сидела пестрая птичка.

Я подошел к дивану.

– Эй, кукушка! Прошло тысячу лет. Разве ты не устала? Пора тебе отдохнуть, дружок.

«Ку‑ку! Ку‑ку!»

– Ты уж совсем‑совсем старенькая, а кукуешь еще весело.

«Ку‑ку! Ку‑ку!»

– Вам нравится? – Это спрашивал мальчик. Он стоял с поленьями в руках.

– Да. Нравится. Раньше у меня тоже были такие часы.

– А где они сейчас?

– Погибли. В дом попала бомба.

– Во время войны?

– Да, тогда еще.

Мальчик бросил поленья. Мы сели радом с печкой. Я открыл дверцу. Как только дверца распахнулась, там вспыхнули голубые огоньки.

– Похожи на цветы, правда? – спросил мальчик.

– И на голубеньких человечков. Они прыгают с уголька на уголек. Видишь, машут голубенькими ручками. Горячо им. Ну‑ка, подуй!

– Фу‑фу‑фу‑у‑у! Бегите, человечки! – крикнул мальчик.

– О‑о! Горячо. Убежали. А один упал, спрятался за уголек.

– Ага!

– Остальных не догонишь. Они убежали далеко‑далеко в темный лес. Ты знаешь, что там есть и лес, и болото?

– Черное болото.

– Да. Непроходимое. А за болотом стоит домик.

– Маленький домик.

– Зеленый. Это домик Кузнечика.

– Да. И Кузнечик, когда просыпается, зажигает огонек.

– Ты знаешь домик Зеленого Кузнечика?

– Конечно, знаю.

– Послушай, как‑то глупо получилось, но я до сих пор не спросил, как тебя зовут.

– Меня зовут Торопун‑Карапун.

– Как? Как ты сказал?

– Торопун‑Карапун. Так называет меня мама. И так все меня зовут… Смотрите, смотрите, в домике на болоте загорелся огонек!

Странно: ведь меня в детстве мама тоже так называла. Очень странно!

– Ой, ну смотрите же, какой красивый огонек!

– Да, да, – очнулся я от воспоминаний. – Это в домике Зеленого Кузнечика. Он уже проснулся. Слушай, Торопун‑Карапун, давай погасим свет. И посидим около печки в темноте.

 

ДО ВСТРЕЧИ, КАПИТАН!

 

Мы погасили свет и пододвинули поленья ближе к печке.

– Давай бросим туда немножко бересты, – прошептал я.

– Ага, давайте.

Не знаю почему, но мы стали разговаривать шепотом. Торопун‑Карапун бросил в печку несколько кусков коры. Кора почернела на углях, потом сразу вспыхнула. Красные отсветы пламени заиграли на лице Торопуна‑Карапуна. И вдруг, сам не знаю отчего, я тихо запел:

 

Помню городок провинциальный,

Тихий, захолустный и печальный.

Церковь и базар,

Городской бульвар…

 

– Это что, очень старая песня? – шепотом спросил Торопун‑Карапун.

– Да, очень.

И я рассказал Торопуну‑Карапуну о своем друге Вите, о детской колонии, о маленьком городке Ташино.

– Ну‑ка, брось еще береста.

И когда береста вспыхнула, я сказал:

– Я хочу вернуться…

– Куда? – тихо спросил Торопун‑Карапун.

– Туда. – Я махнул рукой через плечо. – Там осталась тайна.

– Тайна? Ой, говорите же!

– Что говорить? Это осталось там, в моем детстве. Понимаешь? У меня в детстве было много тайн, но как теперь к ним доберешься? Они остались там, в моем детстве. Прошло много, очень много лет. Видишь, я стал дяденькой. У меня усы и бородка.

– Ну и что? Подумаешь, усы и бородка. Если хотите, я вам помогу.

– Ты мне поможешь попасть в мое детство?.. Послушай, Торопун‑Карапун! Еще ни одному человеку в мире никогда, ни при каких обстоятельствах не удалось снова вернуться в детство. Часы не ходят назад. Нет, это невозможно.

– А я могу!

– Что ты можешь? Ты же мальчик.

– Ну и что! Я могу сразу быть большим и маленьким. Захочу – сразу вырасту до неба, а захочу – буду меньше муравья.

– Стой, Торопун‑Карапун! Молчи. Я вспомнил! С моим другом Витей, там, в Ташине, мы когда‑то хотели встретить такого человека. Он и большой и маленький. И сильный. И добрый. И чтоб никогда не умирал. Мы сами хотели быть такими же…

И я вспомнил, как мы сидели возле печки, там, в детской колонии, и мечтали, и был жар от печки, и горячо нам было от слов; они, как тучи, носились тогда над нашими головами, над нашими пылающими лицами…

– Чтоб он был большой и маленький, – повторил я.

– Ну конечно, – сказал Торопун‑Карапун. – Я буду капитаном. И поведу туда корабль.

– А туда плывут на корабле?

– Никогда раньше об этом не думал. А что если попробовать? А? Рискнуть, а? Знаешь, Торопун‑Карапун, я, пожалуй, уж не дождусь твоих родителей. Я, пожалуй, пойду. И давай встретимся с тобой. Ну, через неделю, ладно? Я приеду к тебе, ТОЛЬКО К ТЕБЕ, ТОРОПУН‑КАРАПУН. Вот это будет здорово – отправиться в путешествие!

– Не забудьте захватить карту.

– Какую еще карту?

– Как же я поведу корабль без карты? Вы должны поместить на карте все ваше детство, все тайны должны отметить.

– Ладно. Я попробую. Послушай, Торопун‑Карапун, не забудь закрыть трубу в печке, а то мы с тобой весь жар упустим.

– С вами, наверно, будет очень трудно, – вздохнул Торопун‑Карапун.

– Что трудно?

– Отправиться в путешествие, вот что.

– Нет уж, теперь не отступай. А мне все равно, кем плыть – хоть боцманом, хоть поваром.

– Ну ладно, приходите через неделю, тогда и решим.

– Значит, до встречи, капитан!

– До встречи!

Мы пожали друг другу руки. Рука капитана была твердой. И у меня, как свет в окне, мелькнула надежда.

 

КАРТА

 

У меня мелькнула надежда. И постепенно, пока дни сменяли друг друга, как часовые на посту, я стал готовиться к путешествию в детство. Но как туда найти дорогу? И что взять с собою? Я ничего не знал. Никто еще не плавал в свое детство.

Я смотрел в окно. Из нашего окна виден огромный тополь. Скоро по нашей улице Большой Почтовой ветер понесет белый тополиный пух. И улица станет белой. А когда пушинки попадают в лужи, они сразу превращаются в белые кораблики. Да, я теперь ясно представлял эти белые кораблики с белыми парусами! На любом из них Торопун‑Карапун и я могли бы отправиться в далекое путешествие. Но у нас не было карты. А ведь я обещал Торопуну‑Карапуну принести ее.

Оставались всего один день и одна ночь до нашей встречи. А карты не было.

Карта… Какая ты? Где тебя найти, карта? Ты ведь не просто карта моего детства, а карта ТАЙН моего детства.

Я ходил по комнате, садился в черное кожаное кресло, дергал бородку, снова вставал. Подходил к окну. Смотрел на тополь. Огромные его ветки тянулись к моему окну.

– Ну что, старина, – шептал я тополю, – где мне найти карту? Ничего не могу придумать. Ничего.

Я сел за письменный стол. У меня большой письменный стол, очень старый, одна ножка у него слабо держится. Я ее пробовал столярным клеем закрепить и прибивал гвоздями. Но гвозди гнулись, – очень прочное, сухое, старое дерево. Ничего не получалось. Я придвинул стол к самому окну, и краем крышки он теперь упирается в подоконник и не качается.

Сверху вся середина стола покрыта зеленым сукном. Я люблю теплоту этого сукна. И вот я положил большой лист бумаги на сукно. Взял синий карандаш и красивым почерком (мне нравится писать буквы красиво, чтоб буковка к буковке) старательно написал в верхней части листа:

 

Карта тайн моего детства.

 

Написал. И задумался…

Я сидел в кожаном кресле. У меня прекрасное кожаное кресло. Старое, уже потершееся. На подлокотниках медные головы львов с раскрытыми пастями. Я люблю гладить ладонями львов, тереть их медные гривы.

– Ну что, братишки? – шептал я. Потому что львы мне были как братья. Я давно к ним привык. И гладил их, ласкал ладонями. – Подскажите, какой должна быть эта карта. Подскажите, братики!..

А львы с раскрытыми пастями молчали.

Молчал тополь. Молчали львы. Я был один. Совсем один. И некому было мне помочь.

Наступил вечер. А я еще ничего не сделал. Какой же должна быть эта карта? Какой?

Я лег спать. И почему‑то у меня далеким, далеким заревом еще светилась надежда. Не знаю, не гасла надежда – и все.

Ночью мне приснился Зеленый Кузнечик. Он появился на зеленом сукне стола. Мне показалось, что он вышел из‑за розовой раковины. Эта океанская раковина была привезена моим отцом, когда он в юности матросом плавал на корабле «Федон».

Розовая раковина влита в маленький постамент из темной лавы. Посреди раковины поднимается медный штырь. Я не знаю, зачем торчит этот штырь, но я очень привык к розовой раковине, и она всегда стоит у меня на столе.

И вот в ту, последнюю перед встречей с Торопуном‑Карапуном ночь, оттуда, из‑за розовой раковины, вышел Зеленый Кузнечик. Я не удивился.

– Здравствуй, Зеленый Кузнечик!

– Здравствуй! – ответил он. Зеленый Кузнечик со мной разговаривал на «ты», просто, как в детстве.

– Ты знаешь, Зеленый Кузнечик, я никак не могу составить карту тайн моего детства.

– А ты не торопись. Время еще есть. И постарайся вспомнить… ну… твое детство. Закрой глаза, помолчи и…

Я закрыл глаза – и вдруг вспомнил… Да, да, вспомнил!

Я тогда болел. У меня была свинка. Это такая болезнь, так называется. Я лежал в постели. И мама принесла мне в постель голубую материю и цветные нитки.

И вот пока я болел, я цветными нитками вышил Ослика. Сам Ослик был голубой, глаза желтые, копытца коричневые. (На одно копытце у меня не хватило ниток, и я сделал его розовым). Получился коврик. Мама повесила коврик рядом с моей постелью. Когда я подрос, я спрятал коврик с Осликом, и он потерялся. Теперь бы я очень хотел увидеть моего Ослика, и я рассказал об этом Зеленому Кузнечику.

– Ну, тогда возьми голубой карандаш и нарисуй Ослика, – сказал Зеленый Кузнечик.

– Где нарисовать?

– На карте, конечно.

Я послушался и нарисовал Ослика.

– А можно, я нарисую еще Принцессу? – спросил я.

– Какую Принцессу?

И я рассказал еще, как там, в моем детстве, приходила ко мне тетя Наташа. И хо