Александр II с морганатической супругой Екатериной Долгоруковой–Юрьевской и детьми Георгием и Ольгой

 

Этот разговор происходил в карете. Я заплакала, а Государь с видимым усилием сдерживал свое недовольство. Вообразите, что мы испытали, когда, войдя в Аивадийский дворец, увидали княгиню Юрьевскую, выходящую из покоев Государыни в сопровождении своих троих бастардов? Я была не просто в отчаянии, я испытывала стыд перед присутствовавшими при этом слугами. Можете представить, каким невыносимым был для нас первый обед в кругу семьи! Я случайно бросила взгляд на дворецкого, подававшего блюда, – он был белый как бумага, руки его дрожали, на лбу выступила испарина. Княгиня, казалось, единственная владела собой. Она громко разговаривала без малейшего стеснения, ее дети бегали возле стола, а в кресле Государыни, на том месте, где мы привыкли видеть ее обыкновенно сидящей, развалились собаки.

На следующий день, несмотря на мои протесты, Государь ворвался ко мне и привел княгиню.

Таким было начало двухмесячных пыток, которым подверглись Наследник и его супруга. Между прочим, я никак не могу понять, зачем они оставались так долго в Ливадии. Возможно, конечно, что Великий князь боялся огорчить отца, сократив свое пребывание, сроки которого были оговорены заранее, но, несмотря на всю его деликатность и послушание, обстоятельства только усугубились. Император пытался постоянно расширить область уступок, и становилось все труднее ему угодить. Он не желал ничего понимать, кроме собственных привычек, укоренившихся у него за годы незаконной связи; вводимые им новшества были ужасны для его законной семьи, оскорбительны для ее чувств и гордости.

Цесаревна имела нравственное мужество какое–то время противостоять совершенно невозможным требованиям, но это вызвало вспышки ярости Императора по отношению к невестке, ярости, разжигаемой бесчестными наветами противоположной стороны. Неслыханное дело! Дошли до того, что в междоусобицу были втянуты даже горничные, и все эти гадкие сплетни попадали прежде всего на слух Государю, который, безусловно, верил донесениям своей ничтожной клики. Однажды во время такой вспышки гнева он, не владея собой, позволил себе сказать Цесаревне, что она должна не забывать, что она всего лишь его первая подданная. Не укладывается в голове, как человек, некогда необыкновенно сердечный, полностью перечеркнул себя и распустился до такой степени. Со своей стороны, княгиня Юрьевская имела дерзость упрекнуть как–то Цесаревну за то, что у нее часто красные от слез глаза.

– Так и было, – произнесла Великая княгиня, – я плакала непрерывно, даже ночью. Великий князь меня бранил, но я не могла ничего с собой поделать. Чтобы избежать этого отвратительного общества, мы часто уходили в горы на охоту, но по возвращении нас ожидало прежнее существование, глубоко оскорбительное для меня. Мне удалось добиться свободы хотя бы по вечерам. Как только заканчивалось вечернее чаепитие и Государь усаживался за игорный столик, я тотчас же уходила к себе, где могла вольно вздохнуть. Так или иначе я переносила ежедневные унижения, пока они касались лично меня, но, как только речь зашла о моих детях, я поняла, что это выше моих сил. У меня их крали как бы между прочим, пытаясь сблизить их с ужасными маленькими незаконнорожденными отпрысками. И тогда я поднялась, как настоящая львица, защищающая своих детенышей. Между мной и Государем разыгрались тяжелые сцены, вызванные моим отказом отдавать ему детей помимо тех часов, когда они, по обыкновению, приходили к дедушке поздороваться. Однажды в воскресенье перед обедней в присутствии всего общества он жестоко упрекнул меня, rfo все же победа оказалась на моей стороне. Совместные прогулки с новой семьей прекратились, и княгиня крайне раздраженно заметила мне, что не понимает, почему я отношусь к ее детям, как к зачумленным.

Помимо всего прочего, Государю однажды пришла в голову невероятная мысль привезти Наследника и его супругу в тайный дом, где некогда останавливалась княгиня Юрьевская. Он даже заставлял их там пить чай и в продолжение чаепития кормил бесчисленными воспоминаниями о восхитительном прошлом, которым он наслаждался в этом доме четырнадцать лет назад!!!

Все это Цесаревна поведала мне сквозь потоки слез. Когда я вновь увидела ее месяц спустя, после возвращения Государя, она сказала мне по секрету, что ей пришлось пожертвовать даже детьми, чтобы сохранить мир в семье. Император не отказался от своего намерения сблизить своих детей и внуков и, решив принять тактику нападения, приходил навещать Великих князей со всей своей незаконнорожденной ватагой и требовал, чтобы и Великие князья навещали ее в свою очередь. Приходилось с ними встречаться на воскресных семейных обедах, а также на детских балах, устраиваемых Императором с двойной целью – для развлечения своих малышей и для того, чтобы общество привыкало к их присутствию. На эти балы приглашались члены Царской семьи имеющие малолетних детей, и представители общества со своим потомством. Юную компанию развлекали фокусники и марионетки, тогда как людям серьезным, которые еще помнили, эти собрания переворачивали душу и нервы, тем более что место для проведения увеселений было выбрано крайне неудачно по воле того, кто к этому времени, казалось, уже не имел ни сердца, ни нервов. Поскольку сама я, благодаря особой милости Провидения, была избавлена от необходимости присутствовать на этих роковых вечерах, я приведу здесь впечатления Великой княгини Ольги Федоровны.

– Вы не поверите, – говорила мне она, – как мы страдали во время этих собраний, проходивших в гостиных Государыни. Дети Юрьевской, занимавшие с матерью верхний этаж дворца, спускаясь, проходили через спальню Государыни й часто задерживались там и играли, поднимая невероятный шум. Старые слуги Императрицы, как и раньше, стояли у дверей ее кабинета и олицетворяли собой в моих глазах memento mori или призраки прошлого, так внезапно рухнувшего и так скоро забытого! Мы издалека делали им дружеские знаки, и бедняги отвечали нам лишь взглядом, но, уверяю вас, весьма красноречивым. Иногда мы не могли сдержать слез, даже я, хотя не могу похвалиться чрезмерной чувствительностью.

Однажды я спросила у Цесаревны, как она объяснила детям столь странное положение, ведь ее старшему сыну было всего двенадцать лет!

– О, это было столь тяжело, сколь и неприятно! – воскликнула она. – Княгиня Юрьевская, впервые появившись у нас на семейном обеде – разумеется, без всякого приглашения, «имела бестактность не скрывать своей близости с Государем. На моего старшего сына это, видимо, произвело сильное впечатление, потому что вскоре он спросил меня: не родственница ли нам эта дама? Я была совершенно не готова к такому вопросу и просто ответила – нет. Но он весьма рассудительно заметил мне, что “дамы из общества никогда так не обращаются к дедушке, как она». Я поняла, что отступать некуда, и сочинила сказку, которую все матери вынуждены рассказывать своим детям, то есть что император женился на вдове и усыновил ее детей. Но и на этот раз он не слишком мне поверил, и я заметила, как он страшно побледнел.

– Как он мог это сделать, мама? Ты ведь сама знаешь, что в нашей семье нельзя жениться так, чтобы об этом не узнали все.

Он ушел от меня задумчивый и завел этот же разговор с гувернером, которому высказал:

– Нет, тут что–то неясно, и мне нужно хорошенько поразмыслить, чтобы понять.

Какой страшный удар для матерей, дрожащих за своих детей, чтобы дурное не коснулось преждевременно их неокрепших душ! Великая княгиня рассказала мне еще один пример невероятного бесстыдства княгини Юрьевской.

– В день рождения моего маленького Миши она явилась к нам – можете себе представить! – с полными руками подарков для моих детей!

Я не смогла сдержать негодующего возгласа:

– Как, и вы это стерпели, сударыня?

– Что мне оставалось делать? Наша единственная цель – сохранить мир. Великий князь в этом отношении гораздо выше меня – он смирился и хранит молчание. У меня же – я чувствую – портится характер, и я становлюсь злой из–за того, что я несчастна.

Мне известно, что Великого князя упрекали в том, что он не защищал свою супругу в столкновениях с Государем, но его положение Наследника трона настолько исключительно деликатно, что малейшее противодействие с его стороны могло повлечь за собой скандал и разрыв с непредсказуемыми последствиями. Император становился все более категоричным, не терпел никаких возражений, и пассивное повиновение было единственно возможной линией поведения для Великого князя и разумным выходом, который не подлежит никакой критике.

Прежде чем перейти к описанию приезда Государя (к полугодовой дате траура), я хочу сказать несколько слов о фрейлинах Государыни, к числу которых принадлежу сама. К этому времени нас оставалось очень мало в Петербурге. Графиня Лиза Милютина (впоследствии вышедшая замуж за князя Сергея Шаховского) уехала в качестве сестры милосердия в экспедицию в Геок–Тепе. Графиня Тигенгаузен и ее племянница Нина Пиллар жили в Крыму, в Кореизе. В Зимнем дворце остались только графиня Блудова, Дарья Тютчева, Надин Бартенева и я.

За два дня до приезда Государя Дарья Тютчева сообщила мне, что решила удалиться от двора и поселиться в Москве вместе с сестрами. Я нашла это весьма натуральным и даже завидным. Она показала мне письмо, которое написала Государю. Это письмо закрывало перед нею двери дворца. Молва о нем разнеслась невероятно быстро, не знаю через кого, но оно стало настоящей сенсацией в нашем обществе, и без того слишком возбужденном в преддверии ожидавших нас событий. Его цитировали и толковали на все лады, не могу не упомянуть его и я. Написанное прекрасно, в почтительном тоне, оно содержало высказывания, с которыми все же было трудно согласиться. Поблагодарив Государя за оказанную ей милость и сохранение всех материальных привилегий, которые ока была счастлива принять, считая их данью священной памяти покойной, а не своим достоинствам, она прибавляла следующую фразу: «Мне известно, Ваше Величество, что Вы вернетесь не один, а это означает полную перемену Можете ли и захотите ли Вы обещать, что я никогда не буду поставлена в положение, оскорбляющее мои чувства к нашей обожаемой Государыне?» и т. д. Нет нужды воспроизводить все послание – в этих словах выражено самое главное.

Дарья Тютчева сообщила мне и ответ, переданный ей через графа Адлерберга. Я помню его слово в слово:

«Государь поручил мне передать Вам, сударыня, что чрезвычайно удивлен теми условиями, которые Вы ему ставите. Его Величество полагал доставить Вам удовольствие, сохраняя все Ваши привилегии, но, если такое положение Вас не устраивает, Вы вольны поступить, как Вам заблагорассудится».

Тютчева была крайне возмущена, что не получила ответа от самого Государя, и очень сердита на Адлерберга за его письмо, хотя, на мой взгляд, оно очень выдержанно и вряд ли она могла рассчитывать на большую снисходительность. Я считаю, она была не права, задавая Государю вопросы, на которые – она сама это понимала – он ничего не мог ответить. Какие обещания он мог ей давать и по какому праву она их требовала? Я высказала ей свои возражения, но она была слишком уверена в своей правоте, слишком горячилась, чтобы со мной согласиться. Впрочем, было поздно, уже ничего нельзя было вернуть, даже если бы она захотела.

Мнения на ее счет разделились. Одни считали ее героиней, в своем роде Жанной д`Арк, другие – просто дурно воспитанной. На мой же взгляд, она не была ни тем ни другим. Ею двигало, бесспорно, благородное и мужественное побуждение. Сердечному чувству она приносила в жертву свое положение, но, будучи страстной и пылкой в своих порывах, она оказалась далека от благоразумия. Вместо того чтобы тихо уйти, сохраняя достоинство, она подняла совершенно ненужный шум. Ошибка не в поступке, а в форме его выражения. И, однако, несмотря на все вышесказанное, ее поступок стал глотком свежего воздуха в удушающей атмосфере и я сама испытала от него некоторое удовлетворение. Демонстративная отставка Д. Тютчевой позднее оказала невольное влияние на отношение Государя к нам, свидетельствуя, что под одной с ним крышей живут особы, которых лучше не трогать. Дарья Тютчева покинула нас накануне приезда Государя. На прощанье она сказала: «Запомните, Александрин, что я вам сейчас скажу: у меня верное предчувствие, что все переменится. Не знаю, что произойдет, но вы увидите, что через три–четыре месяца вся гадость будет выметена из Зимнего дворца (пророчество сбылось, но какой ценой!). Вы и Антуанетта Блудова правильно поступаете, не следуя моему примеру, – у вас совсем другой характер. Вы сумеете сдерживаться – я же не могу ручаться, что не устрою публичную сцену и даже не плюну в лицо княгине Юрьевской при первом же удобном случае».

Конечно, отныне ни я, ни Антуанетта Блудова не считали себя больше постоянными обитательницами Зимнего дворца. В один прекрасный момент могло произойти все, что угодно, и мы молчаливо готовились к этому. Если мы еще оставались там, то у каждой из нас были веские причины не устраивать преждевременного и, возможно, излишнего скандала. Кроткая и милосердная душа А. Блудовой решительно противилась этому, а я стояла перед препятствиями, которые, мне казалось, невозможно преодолеть. Я была не уверена в нашем будущем, оно выглядело тогда угрожающей черной тенью. Покинуть Зимний дворец и оставаться в Петербурге – об этом не могло быть речи, разумеется. Пришлось бы принудить себя к самой неопределенной ссылке и порвать все связи одним необдуманным решением, вызванным (я хорошо это осознавала) тщеславием и гордыней. Самым большим препятствием для меня была моя Великая княжна. Она вот–вот должна была приехать в Россию, так же как ее братья Сергей и Павел. Кто встретит их в этом печальном доме? Ни в одной комнате их не будут ждать друзья, среди которых они могут облегчить душу И последний довод был тот, что А. Блудова и я были уверены: Государыня не одобрила бы скоропалительного поступка и не приветствовала бы нашего стремления немедленно стать под знамена протеста и хулы на нашего Государя после того, как в течение долгих лет мы жили его благодеяниями.

Возможно, те, кто любит громкие эффекты, не согласятся со мной, но каждый сверяется со своей собственной совестью, в тайники которой не дано заглянуть никому, а мы были слишком преданы святыне нашей памяти, чтобы позволить себе ранить ее бесчестным расчетом.

Государь, со своей стороны, слишком хорошо знал пас и понимал, чего от нас можно требовать и чего нельзя. Последующие события показали: мы доверяли ему не напрасно. Единственное, что могло меня заставить лететь из Зимнего дворца, как стрела, пущенная наугад, – это коронация княгини Юрьевской, но в то время никто не помышлял о такой возможности, кроме, быть может, Государя, – впоследствии мы убедились, что он обдумывал и это новое для России несчастье; по этому случаю были перевернуты все архивы, содержащие бумаги, касающиеся венчания Петра Великого с Екатериной I, и только смерть помешала осуществиться прискорбному плану.

Было объявлено, что Государь возвращается из Крыма 21 ноября в 8 часов утра. В прежнее время придворные дамы, не сопровождавшие Государыню, имели обыкновение собираться в ее спальне, чтобы поприветствовать Государя по приезде. Теперь же, когда он возвращался не один, все были в большом затруднении, не зная, на что решиться. Не хотелось начинать с демонстрации вражды и ставить его в нелегкое положение в случае, если он будет возвращаться в Зимний дворец вместе со своей новой семьей. Мы обратились за советом к гофмаршалу Гроту. После неоднократных обсуждений было решено воздержаться от выхода. Руководствуясь чувством деликатности и товарищества, я пригласила к себе Бартеневу и уведомила ее о принятом нами решении, дабы мы не оказались разделенными на два лагеря. Я сразу заметила, что она неохотно со мной согласилась и что она рассуждала прямо противоположным образом. Когда Бартенева впервые заговорила со мной о женитьбе Государя. Она выразила свое восхищение тем, что выбор пал на такую очаровательную особу, как княгиня Юрьевская, она расхваливала ее достоинства и добавила, что знакома с ней очень давно.

Как она могла поддерживать с ней знакомство, зная, что та была любовницей Государя?! Я была возмущена ее речами, но сдержалась и только холодно заметила, что не имею никакого представления о Юрьевской и даже не слыхала ее голоса.

Не знаю, поняла ли Бартенева, какое впечатление произвел на меня ее визит. Предположения на эту тему бесполезны – факты говорят сами за себя: впоследствии она была единственной приближенной к новой семье, пользовавшейся милостью, которой другие с ужасом избегали. «По недостатку ума», говорили самые снисходительные. «По недостатку благородных чувств», – добавляли строгие судьи.

После возвращения Государя из любой поездки обыкновенно служился молебен в церкви, на котором мы все присутствовали; на этот раз молебен служили в кабинете Государя в присутствии его новой семьи. Когда архиерей Бажанов, духовник Царской семьи, по обыкновению, вышел навстречу Государю с крестом и Святыми Дарами, Государь сказал, что не успел ему представить свою жену, и закончил великолепным комплиментом: «Вы сами увидите, как она прелестна».

Я была в церкви у обедни, когда мимо меня прошел Бажанов, возвращавшийся после этого свидания. У него было опрокинутое лицо. Он шел нетвердой походкой и, когда подошло время молебна, отказался служить под предлогом внезапного недомогания.

 

«Император Александр II играет с детьми в своем кабинете в Зимнем Дворце». Художник Эдуард Петрович Гау

 

– Отец Никольский обвенчал их, пусть отслужит и молебен, – сказал он.

Никто из нас, разумеется, не был туда приглашен. Мы увидали Государя только на следующий день в церкви в крепости, где каждый месяц двадцать второго числа служили панихиду по Государыне. В тот день исполнилось полгода со дня ее кончины. Приехав туда, я нашла Царскую семью в полном сборе в ожидании приезда Императора. Невозможно представить себе более мрачных и унылых лиц. Во всех сердцах читался двойной траур.

Один из тех, кто был в Крыму, сообщил мне, что здоровье Государя превосходно и выглядит он великолепно. Я же, напротив, нашла его похудевшим и так переменившимся, что невольно была растрогана, а увидав его слезы во время молитв, почувствовала, что сердце мое смягчилось и утратило прежнюю жесткую непреклонность.

Войдя в церковь, Государь пожал руки мне и графине Блудовой, но по окончании панихиды я постаралась не попадаться ему на глаза. Однако он отыскал меня за колонной и, подойдя сказал, что получил депешу с извещением о скором получении письма от Великой княжны.

– Это ответ, – добавил он, делая ударение на последнем слове и пристально глядя на меня. Я, разумеется, поняла, что он сообщил дочери о своем браке, чего я прежде не знала. Я вновь опустилась на колени перед могилой Государыни и со слезами просила ее молиться за свою бедную дочь, сердце которой было разбито.

В тот же день я написала Великой княжне и стала с нервным страхом ждать ответа. Как я и предвидела, она ответила очень коротко, не желая распространяться о столь тяжелом предмете. Я не ошиблась в том, какая борьба должна была в ней происходить между любовью, долгом и горем.

Я привожу здесь отрывок из ее письма, а также несколько отрывков из своей переписки того времени.

«Лондон. 7 декабря 1880 г. Я очень признательна Вам за то, что Вы лишь коротко коснулись этой темы. Она останется меж нами запретной, по крайней мере в настоящее время. Быть может, когда‑нибудь, в отдаленном будущем, мы сможем поговорить об этом. Я давно знала все, кроме того, что женитьба свершилась, но я никогда ни с кем, кроме мужа, не говорила об этом предмете. Надо ли Вам говорить, как я страдала, но Господь пришел мне на помощь. После страшной борьбы я, наконец, смирилась. Единственно, у меня теперь очень долго не увидите в России. Я дала себе слово не приезжать туда – разве только в случае крайней необходимости» и т. д.

Каково же было мое удивление, когда вслед за этим письмом, предписывающим мне строгое молчание, я вскоре получила другое, с прямо противоположным содержанием. Я тогда еще не знала, что Государь через посредничество Лорис–Меликова оказывал сильное давление на дочь, понуждая ее приехать в Россию.

Лорис, приближенный к Царской семье весьма недавно, не мог понять, какое отвращение внушало Великой княжне то, что он называл свершившимся фактом, и через какие нравственные трудности ей предстояло пройти, чтобы принять этот факт и приехать в Россию в новом положении. Он хотел, помимо всего прочего, доставить удовольствие Государю, способствуя приезду его дочери. Я гораздо позже узнала обо всех этих ухищрениях и поспешила объясниться с Лорисом. Меж нами возник горячий спор – Лорис–Меликов изрядно насмешил меня тем, что выставил как аргумент свои личные чувства к Великой княжне.

– Вы думаете, я люблю ее меньше вас! – воскликнула я в сердцах. – Но все же я предпочитаю быть с ней в разлуке десять лет, нежели видеть теперь ее здесь.

Граф Лорис сделал вид, что я его убедила, и пообещал впредь не уговаривать Великую княжну вернуться.

Я не вполне была уверена в результатах моего красноречия и почувствовала в его мнимом согласии гораздо более рациональный, если не сказать эгоистичный, мотив. Вследствие того что в Зимнем дворце обосновалась новая клика, волнения и недовольства в семье, прежде отличавшейся большой сплоченностью, стали почти ежедневными, и Лорис, призванный играть труднейшую роль миротворца, возможно, испугался осложнений и новых недоразумений, которые могли быть вызваны присутствием Великой княжны.

Приведу отрывок из второго письма Великой княжны от 2 января 1881 г.:

«Одна мысль мучит меня. Прошлым летом, уезжая из Царского Села, я обещала папа приехать на следующий год, но возвращаться теперь в Россию мне страшно претит, и в то же время мне очень не хотелось бы огорчать папа. Не знаю, на что решиться. Так что вопреки моей просьбе, обращенной к Вам в предыдущем письме, я хочу один раз отступить от избранной линии поведения. Мы все же слишком близкие с Вами друзья, чтобы я не могла просить у Вас совета. Напишите мне подробно и без малейшего стеснения все, что Вы видите и знаете. Вы окажете мне дружескую услугу и, чего бы это Вам ни стоило, Вы сделаете это для меня незамедлительно, не так ли? Я хочу, чтобы Вы откровенно мне сказали: в каком положении дела, каково будет наше положение по возвращении в Петербург и не будет ли оно слишком тяжелым для меня, по Вашему мнению? Родные не пишут да и не могут часто писать. Трудно найти оказию, так как даже на курьеров уже нельзя положиться. Я рекомендую воспользоваться английским курьером» и т. д. Далее она добавляет:

«Нужно ли говорить, какие мысли и чувства возникают у меня при воспоминании о прежних рождественских праздниках! Последнее Рождество было мучительным, но мы были еще все вместе под прекрасным каннским небом – солнце и великолепная природа зарождали в сердце надежду! Мама была с нами, и мне казалось, что мы сможем уберечь ее надолго! Богу было угодно иначе! Я знаю, что там она гораздо счастливее и надо благодарить Всевышнего за то, что она покинула эту землю, но слишком жестокое для нас это испытание» и т. д.

Прежде чем написать Великой княжне, я попросила Великого князя Алексея Александровича зайти ко мне и говорила с Цесаревной, желая узнать мнение семьи прежде, чем изложить свое моей бывшей ученице. После долгих бесед с ними я написала следующее:

“Я виделась с Вашим братом Алексеем и Вашей невесткой. Мое письмо в ответ на Ваше практически не нужно, поскольку Цесаревна решила писать Вам сама. Мы все трое сошлись на одном мнении относительно Вас и решительно не можем представить себе Вашего присутствия в новом окружении. Очень нетрудно представить себе заранее в мельчайших подробностях положение, которое Вас здесь ожидает. Живя под одной крышей с Государем, Вы и Ваши дети будете вынуждены ежедневно вступать в общение с новой семьей. Это неизбежно. Найдете ли Вы в себе мужество противостоять такому положению дел? Только не стройте иллюзий. Борьба не приведет ни к чему. Вы должны будете подчиняться всему, что от Вас потребуют, и Ваша жизнь в Зимнем дворце будет сплошной цепью уступок, очень неприятных для Вас и Вашей семьи, потому что сближение, которого стремятся достичь и которое заставляло страдать Цесаревну во время пребывания в Крыму, непременно установится после Вашего приезда. Я допускаю, что Вы, как и прежде, станете центром собраний, но на них теперь станет бывать и княгиня. Допускаю также, что приглашения будут делаться по–прежнему от Вашего имени, чтобы привлечь тех, кто пока держится в отдалении, но, как только Вы уедете, раз заведенный порядок будет продолжаться, только на Вашем месте гостей будет принимать княгиня Юрьевская. Впрочем, все это не самое главное. Я говорю об этом только для того, чтобы Вы поняли, какое вредное влияние окажет Ваш приезд на общество в целом. Меня более заботит другое – и прежде всего Вы. Я не вижу никакого резона в том, чтобы торопить Вас с приездом в Россию.

Вы дали обещание Государю прежде, чем узнали о его женитьбе. Он, слава Богу, в добром здравии, судя по всему, даже весел, доволен, и ваше появление в такой момент было бы излишней роскошью.

Зачем же обрекать себя преждевременно на бесчисленные страдания? Чувствуете ли Вы в себе достаточно нравственных сил, чтобы ничем не проявить своего сердечного возмущения, которое неминуемо? Ведь Государь очень чувствителен в отношении своей новой семьи, и Вас ожидают бесчисленные требования с его стороны. В свете всего сказанного я не могу твердо Вам сказать: «Приезжайте» или «Не приезжайте». Вы должны рассчитать собственные силы и склониться к тому, что Вы сами сочтете своим долгом. Излагая Вам свою точку зрения, я строго придерживаюсь Вашей воли и рисую картину будущего, краски которой в жизни будут еще мрачнее, поскольку требования Государя возрастают крещендо. Добившись одной уступки, он помышляет о новой. Возражения со стороны членов Царской семьи, живущих здесь, совершенно исключаются.

Я далека от мысли стать между Вами и Государем и, сознавая это, решаюсь дам Вам лишь один совет: постарайтесь прежде приучить себя к свершившемуся прискорбному событию, постарайтесь залечить двойную рану своего сердца и тогда, более или менее успокоившись, приезжайте, не уточняя заранее сроков приезда, через год или два. Тогда и Государь будет испытывать больше удовольствия от Вашего присутствия. Теперь же Вас ожидает лишь «постоянное нервное напряжение» и т. д.

По разным причинам, которые нет нужды здесь называть, я была вынуждена сделать второй экземпляр моей рукописи и воспользовалась этим, чтобы поместить в надлежащем месте переписку Государя с дочерью о его женитьбе. Великая княжна имела доброту доверить мне эту переписку и разрешила дополнить ею мой рассказ. Таким образом, копия, приведенная ниже, сделана непосредственно с автографа Государя.

В письме из Ливадии от 25 октября 1880 г. после многочисленных мелких подробностей Государь, вдруг переходя с русского языка на французский, пишет дочери следующее:

”Теперь я должен сделать тебе важное признание, которого не мог сделать на словах пред твоим отъездом, так как я полагал, что Саша (Великий князь Наследник. – А. Т.) должен узнать обо всем первый, а я мог поговорить с ним только после его возвращения из Гапсаля. Впрочем, по нескольким словам, сказанным мне Лорисом, я понял, что ты уже догадывалась (она совершенно не подозревала о его женитьбе! – А. Т.)…

Я посылаю тебе на отдельных листках копию моего письма к сестре Ольге (королеве Вюртембергской. – А. Т.). В нем ты найдешь изложение всех подлинных обстоятельств, побудивших меня поступить так, а не иначе. Мне бы хотелось, чтобы ты сохранила мое признание в тайне, но и не отрицала бы факта, если с тобой о нем заговорят. Могу добавить, что мое новое внутреннее состояние порядочно, потому что я окру–жен всяческими заботами и любовью моей маленькой женушки и трех малышей, старший из которых вылитый мой портрет. Я предполагаю поместить их в Зимнем дворце над моими покоями в комнатах, где жили Арсеньевы и Шиллинги. Вот все, что я пока хотел тебе сообщить об этом предмете. Лобанов вам расскажет, как он доволен отношениями с нынешним составом министров. К сожалению, недоверие других держав мешает довести до конца дело с Черногорией, как мы того желали, что поощряет Турцию насмехаться над всей Европой, как в 1877 г. накануне войны. Дай Бог нам жить в мире со всеми и храни нас Господь от новой войны” и т. п.

Великая княжна, с ее исключительной прямотой, не могла пойти ни на какой компромисс, а тем более на сентиментальное притворство ради приукрашения истины. Она откровенно излила свою горечь не добавила, что отныне считает Россию утраченной для себя.

К великому моему сожалению, она не сохранила черновика своего письма, но прочитала мне самый важный отрывок из него, который я здесь приведу:

«Я молю Бога, – писала она отцу, – чтобы я и мои младшие братья, бывшие ближе всех к мама, сумели однажды простить Вас».

«Да, мое письмо было жестоко, – сказала она мне при следующей встрече, – но я писала его спокойно, по здравом размышлении, – совесть не позволила мне писать не то, что я чувствовала.

Лорис передал мне, что Государь был очень недоволен ответом дочери, что эта игла надолго застряла у него в сердце и была, пожалуй, единственной причиной, заставлявшей его по–настоящему страдать. Он полагал и свой ответ ей слишком суровым, но, когда я прочитала его письмо, мне оно показалось скорее грустным, чем сердитым. К тому же я поняла, что Государь совершенно не умел оценить, какое действие могла произвести его женитьба на общество в целом и на его детей в частности. Убежденный в том, что он исполняет священный долг, он искренне недоумевал, за что его порицают. Это убеждение приобрело характер навязчивой идеи и отгораживало от него, словно ширмой, все остальные обязанности, которыми он пренебрег, и заслоняло даже его постыдное прошлое, за которое он, казалось, не испытывал никаких угрызений совести, по крайней мере это ни разу не выразилось внешне. Без всякого сомнения, он искренне верил, что своим браком все исправил и все загладил, Второе письмо Государя к дочери из России начиналось так:

«Не могу от тебя скрыть, милый душонок, что письмо твое в ответ на мое из Ливадии меня глубоко огорчило. Ты, видно, не вникла и не поняла причин, побудивших меня поспешить с вступлением в новый брак. Нелегко было мне решиться на подобный шаг столь скоро после кончины дорогой мама, но я думаю, что всякий честный человек поступил бы так же в моем положении. Все прочие члены семейства это поняли, начиная с Саши (Наследника), которого я ставлю тебе в пример, как должно себя вести относительно отца и своего Государя. Вот что пишет ко мне в ответ тетя Оли и ее добрый муж».

Прежде чем привести это письмо, я должна сделать большое отступление и вернуться к тому времени, когда Государь получил ответ королевы на извещение о его женитьбе. Поскольку нет ничего тайного, что бы не стало явным, особенно при дворе, это письмо вскоре было у всех на устах. Никто его не читал, но каждый привирал на свой лад с той или иной долей недоброжелательства и преувеличения. Великий князь Алексей Александрович был первым действительно осведомленным, кто заговорил со мной. Он был в отчаянии от тона дружеского подчинения, в котором было написано письмо королевы.

– Тетя Оли, – говорил он мне, – единственная, кто мог открыто сказать правду папа и несколько облегчить наше ужасное положение. Она не смогла или не захотела этого сделать, и ее письмо только обострило ситуацию.

Государь же был в восторге от этого письма и цитировал его при всяком удобном случае как образчик верного поведения. Он даже сделал с него копии и прикладывал их к собственным письмам, адресованным к отсутствующим членам своей семьи.

Я с юности была очень привязана так королеве, однако не могла не разделить в некоторой степени возмущения, овладевшего всем обществом. Более того, я ничего не могла понять: королева была другом покойной Государыни. Брак Государя должен был оскорбить ее память о прошлом и внушить страх за настоящее, поскольку он мог вызвать роковое противодействие как в обществе, так и в семье. Почему она сумела найти лишь безобидные сентиментальные слова? Может быть, она уступила эгоистичному желанию сохранить добрые отношения с братом, пожертвовав всеми остальными, – в таком случае ее порицали справедливо. Конечно, ничего нельзя было переменить, но, обратив внимание Государя на его законных детей, она могла, по крайней мере, дать ему понять, что они страдают и нуждаются в заботе.

Хорошо зная королеву, которая представляет из себя Королеву до кончиков ногтей, я терялась в догадках относительно причин, заставивших ее написать такое письмо, и только много месяцев спустя – уже после смерти Государя осознала всю глубину недоразумения, ставшего причиной стольких горестей для Царской семьи.

1 марта 1881 года вызвало потрясение во всех семьях и едва ли не во всех сердцах. Моя душа, жившая столько лет жизнью моих Государей, была подавлена, разбита, безутешна. Я задыхалась в Петербурге, свидетеле отвратительного преступления, и в апреле уехала за границу в надежде обрести покой в новой обстановке.

У меня в Баден–Бадене жили хорошие друзья, к ним–то я и устремилась в первую очередь. Едва я успела устроиться, как пришло письмо от королевы Ольги с просьбой приехать к ней в Штутгардт. Дважды под благовидными предлогами я позволяла себе отказаться от ее приглашений, но королева продолжала настаивать, и я наконец решилась ехать, хотя нервы мои были слишком слабы для такой встречи и я была настроена не щадить мою высочайшую собеседницу.

Я была принята в Штутгардте с царскими почестями, на которые никак не могла рассчитывать и которые меня скорее удивили, чем восхитили. На вокзале меня встретила королевская свита, а у альпийской лестницы, ведущей к королевской вилле, меня ждал король собственной персоной, чтобы подать руку и повести пред очи королевы, которую я уже заметила наверху каменной горы.

Она бросилась ко мне в объятия со слезами, и, когда первые чувства волнения от нашей встречи улеглись, она отвела меня в комнаты, приготовленные для меня рядом с ее покоями.

Едва мы уселись, как она стала умолять меня рассказать о том, что происходило в Зимнем дворце со времени женитьбы Государя до его смерти.

Прежде чем говорить что‑либо, сударыня, – обратилась я к ней, – позвольте мне задать вам один очень важный вопрос. Почему вы написали Государю письмо, которое привело в отчаяние всю Царскую семью и вызвало, всеобщее порицание в отношении вас?

 

Штутгардт в XIX веке

 

В первое мгновение королева, казалось, была очень удивлена моими словами.

– Вы читали это письмо? – спросила она с каким–то страхом.

– Нет, сударыня, но я видела, какое безотрадное впечатление оно произвело на каждого члена Царской семьи, которая вряд ли вам его простит.

Королева после этих слов закрыла лицо руками и залилась слезами. Наконец она смогла заговорить.

“Так вот почему, – воскликнула она, – со мной были так холодны, так сдержанны после смерти брата! Я жила здесь как в потемках – ни одного слова, ни одной подробности из Петербурга, чтобы знать, как себя вести. Я узнала обо всем только из письма Государя. Король и я сломали голову, обдумывая наш ответ, но брат написал, что все удовлетворены происшедшим, и мы сочли излишними запоздалые и бесполезные возражения.

– Следовало догадаться, сударыня, что там не могли быть удовлетворены подобными обстоятельствами, и подумать прежде всего о тех, кому привелось страдать.

– Я хорошо понимала, “продолжала сквозь рыдания королева, – что положение бедных дет ей невероятно тяжело, но думала, что понемногу улеглось, и не считала себя вправе вмешиваться в такие интимные дела. Все это страшное недоразумение!

Бедняжка королева выгляд<