Какого цвета цветок шафрана?

– Чашка кофе и пирожное, – официантка поставила заказ на стол. Молоденькая девушка, манерно оттопырив пальчик, сделала глоток и подняла глаза.

"Смотрит не мигая. В гляделки играть любишь? Поиграем…".

Словно и не было ничего. Вот она, "нормальная жизнь", которая снилась ночами. Но почему‑то привыкнуть, войти в обычную колею никак не удается.

Все нормально, все в порядке… Раз, два, три… Опять захлестывает сумасшествие, и хочется орать от бессилья.

Жизнь разбилась. На две части: время "до" и время "после". Первое – беззаботная молодость, друзья, учеба. Жизнь – разноцветный фейерверк.

Второе – ночные кошмары, безостановочный крик и грохот взрывов в голове. Старые друзья с пустыми глазами. Словно пропасть пролегла…

Чашка кофе. Чашка из тонкого фарфора, белоснежная, с золотым ободком. В кафе играет спокойная музыка, где‑то рядом легкий смех переливами. Девушка пьет кофе. Что она видела в свои двадцать лет? Что она знает об этой жизни? Ходит в институт на скучные лекции, а вечером "отрывается" в клубе под бешеный ритм "долбежных" мелодий. Она мастерски подпиливает себе ногти, не забивая кудрявую головку мыслями о суетности жизни. Конечно, есть и проблемы. Одна из главных – выпросить денег у мамы на десятую пару туфель.

"Какие же они все одинаковые. Только имена разные, а поведение, разговоры… Вот сейчас достанет сигарету и попросит прикурить…".

Резко качнулась земля под ногами. Все же на небе кто‑то присматривает за ним, помогает. Уже в который раз так подвезло. Только землей присыпало слегка.

– Снайпер, сука… А знаешь ли, друг мой Вася, что в этих говеных местах, где нас дрючат уже пятый месяц, растет настоящий шафран? Вот ты видел когда‑нибудь в своей зачуханной Ма‑а‑скве шафран?

– Не такой уж я темный, друг мой Дима. У шафрана ярко–красный цветок.

– Нет, желтый.

– Коньяк ставлю, что красный.

– Замажемся? Петрович, разбей. Ну, собьет кто‑нибудь этого ублюдка или до ночи торчать здесь собираемся?

– Ваш коньяк, – официантка словно растаяла в воздухе. А ребята, наверное, сейчас жрут консервы с ножа. Вилок в тех местах не выдают, фарфоровых сервизов и подавно.

Война – дело молодых. Так, кажется, пел Цой. Война – скрежет зубовный. А здесь мир. Другой мир. Но ничего не получается. Не выходит "реабилитировать" время "после", превратить его в прежнее время "до". Пытались помочь врачи – усердно "промывали" мозги психологическими "уговариваниями" типа: "Все будет хорошо"… И священники приходили с проповедями, рассказывали о грехах человечества, отчего становилось муторно на душе. Но самый комок подкатывал к горлу, когда для героев войны устраивали праздники дети из приютов. Солдаты, замерев всей своей сущностью, словно под гипнозом, смотрели на сцену, где обездоленные, никому не нужные дети разыгрывали представление для таких же обездоленных, с искалеченным телом и душой, людей.

Концерты, врачи, подарочные печенья и сигареты… И что? И стена. Отрешенности, ненависти, животной боли, когда выть хочется. "Как же так, все то время, пока я ползал в дерьме, убивал и ждал, пока меня убивать будут, смотрел, как рвется на куски плоть человеческая, – люди здесь просто ЖИЛИ. Без меня. Каждый день танцевали, смотрели телевизор, пили кофе. Как ни в чем не бывало. Они жили. А я?..".

– Не грузись, Васька, – смеялся его лучший друг, – ну да, ты попал на войну. Так получилось. Судьба. И что, будешь головой стены прошибать? И ничего не изменится. Не надо пыжиться, лучше подстройся под ситуацию. Вот ранило тебя, скажи спасибо, что не убило. Курево закончилось? Курить вообще вредно. Будем бросать.

– Чего ты меня, словно девку, успокаиваешь… Это не то. Не так все… ты понимаешь, меня мать всю жизнь учила: "Не убей". Слыхал про закон такой? И что же получается, всё враньё?

– Это там у тебя в Москве есть законы. Здесь ничего нет. Пустота. Пойми ты, наконец. Думаешь, меня не "корежило", когда первый раз "духа" подстрелил? Блевал, как и ты. А потом… кинулся на меня один как‑то раз. С ножичком. А глаза… не видел таких звериных глаз. Я о заповедях и не вспомнил в тот момент. Вспорол брюхо уроду и смотрю, как он кончается. И знаешь, блевать совсем не хочется. Жить охота. Смотреть, как солнце куражится, и пить кофе с какавой. Но лучше – коньячок, который ты, друг мой, так легкомысленно проиграл.

– С чего бы это?

– Полянку видишь? Сейчас и пойдем собирать цветочки, только быстро. Этот район, хоть и "зачищенный", а береженого – Бог бережет. Мы с Петровичем вчера, когда возвращались, я там шафран увидал. Эх, как же я люблю выигрывать…

Словно и не было ничего. Кафе, автобус, люди. Интересно, кто‑нибудь из них видел, как человека разрывает на куски. Наверное, только в фильмах. А здесь, в обычной жизни… Вряд ли… Здесь кофе в тонком фарфоре. Какой приятно–привычный аромат. В этой чашке сфокусировалась жизнь. В этой чашке, на самом её дне – осадок, горькая черная жижа. Жижа–жизнь, во всей своей красе: где норма и мораль у каждого своя, заповеди и законы соблюдаются только в официальных бумагах. Люди улыбаются, а потом предают. Если из кармана не летят россыпью доллары, о тебя вытирают ноги. Честь, правда – пустые мыльные пузыри, так как не наполнены деньгами.

Там, в госпитале, генерал, втягивая свой безразмерный живот, что‑то говорил в телекамеру о чести, достоинстве и жал ему руку: "Ты герой, сынок".

Сынок… мы Иудины дети. Эти заплывшие жиром "отцы" отправляют своих "сыновей" в путешествие по загробным туристским тропам. Кто остается с живым телом, хоронит там душу. Эти "отцы" с потрясающим "достоинством" смотрят в черные запавшие глазницы женам и матерям и лгут, успокаивая мерзким показным сочувствием.

Ты герой, сынок… Как же ему хотелось кричать во весь голос: "А засуньте эту медаль себе в задницу, товарищ генерал!". Но он только метался по койке и что‑то хрипел.

Ради чего я ползал в дерьме? Ради кого убивал? Долг перед страной выполнял… А долг – это какой‑то бог? Языческий. Во славу его приносятся бесчисленные жертвоприношения: цинковые гробы, памятники из гранита, деревянные кресты. И с каждым разом "даров" этих все больше. Даров–гробов… Во имя кого?

– Васька, эй, Васька! Вот он, шафран, гляди! Ну что, мой юный друг, с прискорбием тебе сообщаю, что ты проиграл, – радостно засмеялся симпатичный парень в камуфляже и поддел ногой тонкую, как волос, проволоку…