Чем окончился главный матч сезона

 

Васька направился к воротам с величественностью слона, уходящего в джунгли.

Два красных кирпича, заменявшие ворота, постепенно – не без Васькиной помощи, – приближались друг к другу. Он успокоился лишь тогда, когда кирпичи сошлись на расстоянии вытянутых рук. Это придало Ваське уверенность, и он бесстрашно защищал ворота: животом, грудью и чем попало, так как ему было везде одинаково небольно.

Женька, не выпуская свистка изо рта, виртуозно водил мяч. Это он умел, что там говорить! Никто не пытался с ним тягаться.

Мы бестолково бегали за ним – оба состава, и в первые несколько минут никто не мог даже прикоснуться к мячу.

– Финт правой, финт левой!.. – кричал Женька, кружа, уходя в сторону, но неумолимо приближаясь к воротам.

Назревал гол.

Васька нервничал. Он подпрыгивал, приседал, бегал из угла в угол, то есть от кирпича к кирпичу: он знал – с Женькой шутки плохи!

А сложнейшая Женькина комбинация закончилась неожиданно. Мяч с немузыкальным звоном влетел в окно музыкальной школы – оно находилось как раз за Васькиной спиной.

Сначала мы остолбенели. Потом послышался голос Кости:

– Спасайся кто может!

Костя сделал два гигантских прыжка и мгновенно скрылся.

Васька выплюнул недожеванный кусок яблока и, не задумываясь, кинулся наутек. Он по опыту знал, что извиняться за выбитое стекло нет смысла. Главное спасенье – ноги. И – подальше от места происшествия.

Остальные члены футбольной команды, в том числе и Денька, ориентируясь на Васькины серые штаны, топали следом.

О том, что произошло в этот момент в музыкальной школе, мы узнали немного позже – от Пети Люлькина. Но я расскажу обо всем сейчас.

Мяч влетел в зал, где шла репетиция школьного оркестра. Когда вместе с мощным аккордом раздался звон выбитого стекла, все оркестранты опустили инструменты, а Геннадий Максимилианович сердито воскликнул:

– Этого еще не хватало!

Из глубины оркестра, словно антенна из транзистора, вылезла тощая фигура Кузи‑барабанщика. Со злорадством размахивая барабанными палочками, он крикнул:

– Я знаю, кто выбил стекло!

Все обернулись к нему.

– Женька, вот кто!

Петя Люлькин вскочил со своего места, чуть не уронив скрипку:

– Враки! Не верьте ему, Геннадий Максимилианович!

– Хочешь, я выслежу? – продолжал кричать Кузя. – Хочешь?

Чей‑то голос из оркестра тихо, но внятно произнес:

– Предатель, ябеда!

Спор не успел разгореться. Виной этому был я.

Есть люди, которые в критические минуты плохо соображают. Я как раз из таких. Уставился, как дурак, на проем окна – и ни с места!

Именно в эту минуту за моей спиной выросла фигура коменданта Уточкина.

– Ты что безобразничаешь? – воскликнул он и схватил меня за шиворот.

В разбитом окне появилось рассерженное лицо Геннадия Максимилиановича, и я зажмурился от страха.

Потрясая метлой, спешила к месту происшествия уборщица школы – Мария Ивановна. За ней бежал Кузя с барабанными палочками в руках, за Кузей несколько оркестрантов, среди которых был и Петя Люлькин.

– Давай его сюда, – сказала Мария Ивановна.

– Бери, – ответил Уточкин, передавая меня уборщице. – Держи покрепче.

Мария Ивановна сгребла меня в охапку.

– Пустите, – простонал я и дрыгнул ногами. – У меня все ребра согнулись.

– У него ребра гнутся, слышали? А в милицию хочешь?

Мария Ивановна пребольно стукнула меня костяшками пальцев в затылок.

– Шутка ли сказать! Какое стекло выбил! В два человечьих роста да в два пальца толщиной… Ах ты, негодник!

Моя участь была решена, как вдруг нежданно‑негаданно на «Площадке встреч» появился Женька.

– Пустите его, – сказал он, подбегая к Марии Ивановне. – Стекло выбил я.

Мария Ивановна, отпустив меня, моментально вцепилась в Женьку:

– Ишь заступник явился. И тебе всыплем!

– Он, конечно, он! – злорадствовал Кузя. – Я же говорил!

Вокруг Марии Ивановны бегал Петя и беспомощно повторял:

– Женька, Федя, как же вы это, а?

Но что мог сделать Петя, если в окне опять появился Геннадий Максимилианович.

– Всем в зал! – приказал он. Женьку увели.

Я остался один на «Площадке встреч»…

 

МЫ ПЕРЕЖИВАЕМ

 

Я недолго простоял в одиночестве. На «Площадке встреч» появился Васька. Потом Сережка. А за ним, вздрагивая и озираясь по сторонам, Костя.

– Не один Женька виноват, – сказал я.

Никто не ответил.

– Это нечестно, – продолжал я.

– А чей удар был последним? – спросил Костя.

– Если хочешь знать, больше всех виноват Васька. Если бы он не пропустил мяч…

– Тоже верно. Не пенальти же били…

– Женьке бы нужно помочь, – сказал Сережка. – А… вдруг его и так отпустят?

– И правда, что тут особенного? Подумаешь – стекло! Рано или поздно его разбили бы, – заговорил Васька.

– Идет! – закричал вынырнувший откуда‑то из‑за угла Гриша.

Из двери музыкальной школы вышел Женька. Вышел и посмотрел – сначала направо, потом налево. Может, и заметил нас, но молча двинулся мимо. Совсем в противоположную сторону. Руки в карманах, голова к небу. Весь непонятный и какой‑то очень странный.

Мы догнали его и пошли следом, гуськом, так же молча.

Вдруг Женька остановился и уставился на нас.

– Били? – с жадным интересом спросил Гриша.

Женька не ответил.

– Жень… – сказал Васька, запуская пальцы в шевелюру. – Мы тоже хотели туда пойти, чесслово! Хотели сказать, что не один ты виноват, правда, Федя?

– Эх, ребята! – воскликнул Женька, не обратив внимания на Ваську. – Я слышал настоящую репетицию оркестра. Это так здорово, ребята… Это так…

У него, видимо, не хватало слов, чтобы рассказать нам все, что он там видел.

– Ну, а стекло? – спросил я.

Женька посмотрел на меня, и лицо его стало скучным и печальным. Кажется, он только теперь вспомнил, что присутствовал на репетиции оркестра не по особому приглашению.

Он тяжело вздохнул.

– Когда меня привели к директору, он сказал: «Отправляйся домой, расскажи все родителям, а затем займись выбитым стеклом!»

– И все?

– Потом он повернулся ко мне спиной и больше со мной не говорил. Я мог уйти себе спокойно. Но они начали репетицию, и я остался.

– А Кузя? Ябедничал про драку?

– Он было поднялся, но директор почему‑то рассердился на него: «Сметанкин, тебя ни о чем не спрашивают!»

– Значит, директор не знает, где ты живешь? – спросил Костя. – Тогда и волноваться не о чем!

– Не о чем? – переспросил Женька. – А как я завтра пойду в музыкальную школу?

Женька был прав. Пока он не уладит дела со стеклом, музыкальной школы ему не видать как своих ушей.

– А чего особенного? – сказал Васька. – Ничего особенного: расскажи все отцу, он отругает тебя, потом даст денег, мы пойдем к дяде Степе, он вставит стекло, и дело с концом.

– Не стану я рассказывать отцу, – угрюмо ответил Женька. – Не знаешь ты его… И вообще оставь свои советы при себе.

– Может, это не так дорого? – сказал я. – Давай спросим у дяди Степы.

Пошли мы к дяде Степе, а он заявил:

– Такое стеклышко ни в магазине, ни с рук не купишь. Его только организациям с завода выдают. Да и овал на такой толщине не всяким алмазом вырежешь. Что касается денег – думаю, не меньше десятки стоит.

Женька окончательно пал духом.

– Ну, не будем учиться в музыкальной школе! – воскликнул Гриша. – Сами убежим и Женьку спрячем, правда, Вась?

Мы и не посмотрели на Гришу. Но действительно, как ухе быть? Ведь завтра к трем часам нужно идти к директору!

– Может, на самом деле никуда не ходить? – предложил Васька. – Ну его, оркестр…

– Ни в коем случае! – воскликнул Женька. – Разве вы виноваты, что я разбил стекло? Вы должны учиться, а я… я что‑нибудь придумаю…

– А кто первый пойдет к директору? – спросил Костя.

– Кто? Конечно, Федя, – сказал Васька.

– Что ты, что ты! – замахал я руками. – Геннадий Максимилианович меня в окно видел. Из‑за меня никого не примут.

– Ничего, – решил Васька. – Сними очки, и не узнает.

Васька прав. Когда я снимаю очки, глаза у меня становятся гораздо больше, а нос почему‑то вытягивается вперед. Я становлюсь похож на таксу.

– Нет, – сказал я упрямо. – Хоть режьте, не пойду! Почему все я да я? Пусть Сережка идет!

Но Сережка скорчил такую физиономию, что Женька сразу посоветовал:

– Итак, жребий!

Теперь я точно знал, кто первым пойдет к директору! Можно было и не тянуть этот самый жребий. Когда четыре руки нырнули в Женькину кепку – Женька и Гриша в этом не участвовали, – моя рука была самой последней.

Сережка на радостях подпрыгнул:

– Я – нет!

– И я – нет! – воскликнул Костя.

Молчали двое. Я и Васька. На наших бумажках стояли роковые крестики.

– Подумаешь! – сказал Васька. – Ничего особенного. Даже интересно!

На лицах остальных ребят промелькнула зависть. Да, они завидовали – мне и Ваське. Иногда такое случается: кажется, тебе не повезло, а другие начинают тебе завидовать, и ты успокаиваешься и думаешь, что жить на свете не так уж плохо!

Я снял очки и спросил у ребят:

– Кто я, Федя или не Федя?

– Федот, да не тот! – засмеялся Костя. – Ты похож на ворону.

– Ну, что я тебе говорил? – сказал Васька и хлопнул меня по плечу.

– Прекрасно! – воскликнул я. – Ты, Женька, не горюй. Мы поступим в школу, научимся играть, и ты обязательно будешь нашим дирижером. Вот посмотришь!

 

ТАИНСТВЕННЫЙ КОРИДОР И БАБА‑ЯГА

 

Как и договорились, мы собрались на следующий день Каждый принес с собой музыкальный инструмент.

Сережка был со скрипкой, но под конвоем деда. Тот удивленно уставился на контрабас Уточкина, который притащил с собой Костя.

– М‑м‑да, – шевельнул дед седыми усами. – Занятную вещицу вы приобрели.

– Дедушка, ну ты уходи, – сказал Сережка. – Мы здесь сами управимся. Нас, знаешь, с руками и ногами возьмут в школу!

– Все это вполне вероятно, но что за фантазия – таскать с собой инструменты? В этом нет никакой необходимости.

– Дедушка!

– Ну ладно, ладно, только ты, ради бога, поосторожней со скрипкой!

И Сережкин дед нехотя покинул «Площадку встреч».

Мы посовещались немного и решили так: в школу войдут все, а к Геннадию Максимилиановичу, согласно жребию, отправимся я да Васька. Женька останется на «Площадке» и будет нас ждать.

Едва мы появились в вестибюле, как услышали сердитый голос Марии Ивановны:

– Куда это вы?

– Тетенька, – вежливо сказал я, – нам велели сегодня…

А Мария Ивановна пристально посмотрела на меня.

– Что‑то личность твоя мне знакомая, – сказала она. Это было очень некстати, и я сорвал с носа очки. Мария Ивановна склонила голову набок и промолвила: – Нет, кажись, обозналась…

– Мы хотим записаться в школу, – вмешался в разговор Сережка. – Видите, у меня уже скрипка есть.

Сережка был одет с иголочки: новый бархатный костюм, пышный черный бант, белый крахмальный воротничок – ни дать ни взять Паганини!

– Ишь ведь, чего захотели: «записаться»! Да у нас, дорогуши, сперва экзамен отстрадать нужно. А потом то ли примут, то ли нет. Это уж как решит комиссия. Одним словом – прием!

– Мы хотим приняться, – вступил в беседу Гриша. – Нам сам директор велел прийти…

– Всех к Геннадию Максимилиановичу не пущу! – отрезала Мария Ивановна. – Давай делегацию.

– Мы так и хотим, – поспешно сказал я. – К Геннадию Максимилиановичу пойдем я и Вася.

– Вот и хорошо. А остальные – стоять у меня смирно!

Кабинет директора школы находился в самом начале коридора, но Васька вдруг предложил прогуляться по всей школе и посмотреть, что где находится.

Я хотел возразить ему: какие могут быть прогулки, когда нас послали по делу?

Но сказал:

– Давай.

Со мной иногда случается: думаю одно, а язык говорит совершенно другое. А коридору конца не было. Он то и дело поворачивал то в одну сторону, то в другую. С виду все было самое обыкновенное: стены, потолки, двери. Нет, пожалуй, двери были не совсем обычные. Каждая обита голубым дерматином. А на уровне глаз черные стеклянные дощечки: «КЛАСС ПЕДАГОГА» – и вставлен кусочек картона с фамилией учителя. А больше всего меня удивило что нигде не указано, какой тут класс: первый, второй или третий? И нет привычных букв – как это принято в обычных школах – ни «А», ни «Б». Попробуй угадай, кто занимается в этих классах – то ли первоклассники, то ли старшеклассники.

И чем дальше мы шли, тем яснее мне становилось, что коридор музыкальной школы отличается от всех другие школьных коридоров: он был полон звуков.

У каждой двери – свой собственный голос. Вот у этой голос баяна. Я даже узнал песню, которую играл невидимый баянист: «Эй, ухнем!»

– Здорово ухает, – сказал Васька.

Мы немного постояли, послушали и двинулись дальше. Из‑за другой двери раздавались короткие тяжелые возгласы, словно пароходные гудки.

Васька осторожно приоткрыл дверь. За ней оказалась еще одна, и между ними просторный тамбур, где спокойно могли бы уместиться два человека. Конечно, если один из них не был бы Васькой.

Когда я полез следом за Васькой в тамбур, вторая дверь слегка приоткрылась.

Мы испугались и хотели убежать. Но в классе не было ничего страшного: в квадратной светлой комнате у стенки примостился рояль, а посередине стоял высокий мальчишка с контрабасом. Он усердно водил смычком по толстым струнам, извлекая звуки, похожие на пароходные гудки.

Кроме него, в классе никого не было. Васька сразу осмелел.

– Дай попробовать, – весело попросил он, подходя контрабасисту.

Не переставая играть, тот ответил:

– Сейчас закончу этюд и так тебе дам, что в следующий раз не будешь мешать человеку заниматься!

Однако он не успел осуществить своей угрозы. В класс вошел учитель.

– Что вам угодно, молодые люди? – спросил он.

Учитель был маленького роста, в полтора раза меньше контрабаса и в два раза толще Васьки. Растопыренные пальцы рук лежали у него на животе, словно на глобусе. Он непрерывно барабанил ими по этому глобусу, где вместо Тихого или Великого океана ослепительно сверкала белая рубашка.

Дважды прокатившись по классу взад и вперед, он повторил:

– Что же вам угодно?

– Интересуются, – ответил за нас мальчишка‑контрабасист. – Особенно этот. – Он показал смычком на Ваську. – Прямо рвется поиграть…

– Похвально, похвально, – сказал учитель. – Значит, хотите учиться на контрабасе?

– Нет… – промямлил Васька, пятясь к двери. – Я… уже… виолончелист…

– Чудесно, чудесно, значит, наш близкий родственник? А вы, позвольте спросить…

Словоохотливый учитель что‑то говорил, но Васька был уже в коридоре, где еще раньше очутился и я.

– Знаешь, – говорю, – хватит с меня. Пошли к директору, и все!

Но с Васькой разве договоришься?

Он начал рассматривать портреты композиторов. Потом прилип к большому стенду, где было много картинок из какой‑то сказочной оперы. Васькино внимание привлек рисунок бабы‑яги.

– Хорошая картинка, – сказал Васька и, пользуясь ногтем как бритвой, принялся отдирать рисунок от стенда.

– Что ты делаешь?! – воскликнул я, со страхом озираясь по сторонам.

– Хорошая вещь всегда пригодится, – ответил Васька, пряча бабу‑ягу в карман.

Наконец мы очутились возле кабинета директора…

 

ХРУСТАЛЬНЫЙ ДОМ КВИНТЫ

 

Надпись «ДИРЕКТОР» навела Ваську на серьезные размышления.

– А почему, собственно, мы должны идти туда вместе? – спросил он.

Я, ни слова не говоря, повернулся и пошел прочь.

– Эй! – крикнул Васька. – Погоди. Ты чего такой нервный стал? Слова ему не скажи!.. Ладно, пошли вместе, только ты иди впереди. Очки не забудь снять.

Я сдернул очки и постучал в дверь.

Моя рука отскакивала от дерматина, словно мяч от ракетки, но толку никакого.

Тогда я легонько приоткрыл первую дверь. Мы услышали звуки рояля и голоса.

Я хотел посоветовать Ваське подождать в коридоре, но он толкнул меня вперед. Вторая дверь распахнулась, и мы очутились в кабинете директора.

За роялем сидела маленькая девочка со светлыми косичками. Она играла и пела тоненьким голоском:

 

В лесу родилась елочка,

В лесу она росла,

Зимой и летом стройная,

Зеленая была…

 

Геннадий Максимилианович вполголоса ей подпевал.

Мне стало даже немного неловко за директора школы. Я, например, последний раз пел эту песенку, когда еще в школу не ходил.

Чтобы не смущать Геннадия Максимилиановича, я уставился на люстру, хотя без очков ничего толком не видел.

А песенка продолжалась:

 

Трусишка зайка серенький

Под елочкой скакал…

 

Геннадий Максимилианович взмахнул рукой и сказал:

– А сейчас погромче, форте, форте, смелее!

И сам во все горло запел:

 

Порою волк, сердитый волк…

 

Вдруг Васька не выдержал и фыркнул. Девочка запнулась, а Геннадий Максимилианович повернулся к Ваське и так взглянул на весельчака, что у Васьки, по‑моему, пропала всякая охота веселиться.

– Продолжим, – сказал Геннадий Максимилианович и, все еще глядя на Ваську, повторил:

 

Порою волк, сердитый волк…

 

Когда песня окончилась, он погладил девочку по голове.

– Хорошо, – сказал он. – Молодец. Значит, поставим тебе сегодня за «Елочку» отметку красным карандашом.

На рояле лежало три карандаша. Толстых, огромных, как барабанные палочки. Я таких сроду не видел. Один – красный, другой – синий, третий – черный.

Девочка спрыгнула со стула, взяла красный карандаш и подала его Геннадию Максимилиановичу. В дневнике появилась большущая красная пятерка.

Я в своей жизни получал немало пятерок. Но такую мне никогда не ставили, и я позавидовал маленькой девочке.

– А за квинты? – спросила она.

– За квинты? – переспросил Геннадий Максимилианович. – Сейчас еще раз сыграешь, тогда и решим.

Девочка снова уселась, устроилась поудобней, положила руки на колени, посидела немного неподвижно и, чуть склонив голову набок, приподняла правую руку над клавиатурой. Очень плавным движением она опустила на клавиши два пальца, большой и мизинец, и сказала:

– Вот стеклянный дом квинты.

Повторила движение:

– Вот хрустальный дом квинты.

Еще:

Вот квинта высоко‑высоко на горе…

«Чего это она?» – удивился я.

А девочка повторила все сначала. Но теперь уже левой рукой и в левую сторону, туда, где рояль урчал и ворчал. Тогда я все понял.

Не знаю как Ваське, а мне показалось, что в звуках на самом деле было что‑то стеклянное, и хрустальное, и еще такое, о чем словами не скажешь. А когда девочка перебралась на басовые клавиши, то могла бы и не говорить, что это раскаты обвала в горном ущелье или эхо под сводами глубокой пещеры. И без того было понятно.

За все эти квинты Геннадий Максимилианович поставил ей четверку синим карандашом, хотя я бы на его месте не поскупился и на красную пятерку, – очень уж здорово она рассказывала.

– А черный карандаш пусть сегодня отдыхает! – воскликнула девочка, радуясь и укладывая в папку ноты.

– Пусть, бездельник, отдыхает, – в тон ей ответил Геннадий Максимилианович.

– Пусть!

И девочка с веселым криком «Пусть, пусть, пусть!» убежала из кабинета.

Геннадий Максимилианович уселся в глубокое кресло сразу стал похож на настоящего директора.

Васька вытянул руки по швам и сказал:

– Мы пришли…

– Кто «мы» и зачем пришли?

– Мы и они. – Васька показал большим пальцем за спину. – Мы пришли записаться в музыкальную школу. Вы сами велели нам прийти…

– А‑а, вот вы кто! – сказал Геннадий Максимилианович. – Я уже знаю кое‑что о ваших планах… – Геннадий Максимилианович с минуту разглядывал нас. Потом продолжил: – Вся сложность в том, что учебный год уже начался…

– Да? – на всякий случай спросил Васька. Все было понятно, и нам следовало бы уйти.

Но мы не трогались с места. Мы словно приросли к полу. Геннадий Максимилианович неожиданно улыбнулся.

– А на чем бы вы, интересно, хотели играть? – спросил он.

Мы не успели ответить. В кабинет вошла какая‑то учительница. По всему было видно, что она здорово сердита.

– Вы представляете, Геннадий Максимилианович, – сказала она возмущенным голосом, – в коридоре ободран стенд. Такого у нас раньше не было!..

Васька глотнул слюну и тихо сказал мне на ухо:

– Пойдем, что ли?

– Минутку, ребята, – остановил нас Геннадий Максимилианович. – Разговор еще не окончен.

Успокоив учительницу, Геннадий Максимилианович сказал ей, что попозже во всем разберется, и вновь обратился к нам:

– Так на чем же вы собираетесь играть?

Я решил, что он хочет узнать, есть ли у нас инструменты.

– Вы не беспокойтесь. У нас все есть…

– Честное пионерское, – вставил Васька. – Все инструменты там, в вестибюле…

– Только Таня на тромбоне отказалась играть, – сказал я.

– Ну, если дело только за тромбоном, – посмеиваясь, сказал Геннадий Максимилианович. – Словом, отправляйтесь в вестибюль и ждите меня там…

Выйдя из кабинета, я посмотрел на Ваську:

– А ну‑ка?

Васька без звука протянул мне рисунок бабы‑яги.

Исцарапав себе пальцы и ободрав ногти, я с трудом вытащил четыре гвоздика и вернул рисунок на стенд.

Тут в коридоре появился какой‑то ученик. Эдакая здоровая дылда. Он набросился на меня:

– Ты чего стенд портишь?

– Не порчу, а восстанавливаю!

– Вижу, как восстанавливаешь! Весь рисунок измял!

Я повернулся к Ваське, а его и след простыл.

Вот так всегда – за все я в ответе!

 

ГРИШИНА ИНТЕРМЕДИЯ

 

Прибежал я в вестибюль и только начал было ругать Ваську за бабу‑ягу, вижу, идет Геннадий Максимилианович.

– Свои музыкальные инструменты оставьте здесь, – сказал он. – А сами идите за мной.

Он привел нас в зал, в тот самый, куда вчера влетел Женькин мяч. К разбитому окну был приставлен огромный лист фанеры. Я поскорее снял очки. Так все‑таки спокойнее – вдруг Геннадий Максимилианович узнает меня и начнет расспрашивать про Женьку?

Но он даже не посмотрел в мою сторону.

Мы уселись на стулья, стоявшие вдоль стены, и, с любопытством озираясь, стали ждать, что будет дальше.

А дальше было вот что.

В зал вошли два учителя – старичок, у которого на кончике носа чудом держались очки с разными стеклами, молодая учительница, которая сообщила Геннадию Максимилиановичу о бабе‑яге, и завуч школы Татьяна Васильевна.

Все поднялись на сцену и, с интересом поглядывая на нас, стали тихо переговариваться.

Толстый Васька был награжден добродушными улыбками. Он сидел рядом с Гришей и, не отрываясь, смотрел на свои ботинки.

Сережа судорожно отдирал от воротничка пышный черный бант.

Все мы, как говорится, были не в своей тарелке, и лишь Гриша не терял ни спокойствия, ни присутствия духа.

– Мы хотим познакомиться с вашими музыкальными способностями, – сказал Геннадий Максимилианович. – С кого начнем?

Гриша вскочил с места:

– С меня. Я самый маленький!

– Можно и с тебя. Ты на чем‑нибудь играешь?

– Может и играю, только я не пробовал.

– Понятно, – сказал Геннадий Максимилианович, который, по‑моему, уже раскусил Гришу. – А на чем хотел бы?

– На любом инструменте с буквы «Г». Можно на губной гармошке? Тетя Соня сказала…

Васька, не целясь, пнул своей мощной ногой слишком разговорчивого дошкольника. Гриша дернулся и тотчас замолк.

– Ну хорошо, – сказал Геннадий Максимилианович и недобро посмотрел на Ваську. – Об инструменте мы поговорим потом. А сейчас спой песенку…

– Песенку? А какую, веселую? – спросил Гриша.

– Можно веселую.

– А грустную нельзя?

– Отчего же… Любую.

– Какую захочу?

– Да.

– А я никакую не знаю.

– Что ж ты, голубчик, морочишь нам голову? – сказал старичок в очках. – Сколько тебе лет?

– Пять, – ответил Гриша. – Скоро немножко прибавится.

Гришу усадили подальше от Васьки и попросили все‑таки вспомнить какую‑нибудь песенку.

К роялю подошел Васька и как‑то сразу гармонично слился с ним – Васькины ноги были ничуть не тоньше ножек рояля.

– Что будем петь? – спросили его.

Васька вдруг погрустнел, тоскливо посмотрел в окно и неожиданно заныл высоким дрожащим голосом:

 

Серд‑це кра‑аса‑авиц склон‑но к изме‑э‑не…

 

Я знаю, почему Васька запел про красавиц. У них дома есть такая грампластинка. Васькина мама часто ее слушает, подперев кулаком лицо, и поминутно вздыхает.

 

…И к пере‑ме‑э‑не, как ветер ма‑ая, –

 

старательно завывал Васька. В комиссии засмеялись.

– Это весь твой репертуар? – спросил Геннадий Максимилианович, когда Васька спел.

– Еще я знаю один вальс, – с готовностью ответил Васька. – Только он без слов.

Вальса Васька не пел, но чем‑то очень заинтересовал членов комиссии. Они обступили его и спрашивали, спрашивали, загадывали музыкальные загадки, заставляли хлопать в ладоши, прыгать под музыку и вообще всячески забавляли его. Потом очередь дошла до Кости.

«Ну, – думаю, – этот не растеряется». Но Костя вдруг смутился, вытянул из воротника и без того длинную шею и сразу стал похож на глупого жирафа.

Ему тоже предложили спеть.

Костя прокашлялся, высморкался, одернул на себе куртку и сказал тихим голосом:

– Я без аккомпанемента не умею.

Молодая учительница молча села к роялю и вопросительно посмотрела на Костю.

– «Каховка», – объявил Костя, сложил руки на животе и вежливо поклонился.

Учительница лихо сыграла вступление. Костя разинул рот, но после первых же слов: «Каховка, Каховка…», спетых высоким фальцетом, голос его словно разорвался надвое и покатился куда‑то вниз.

– Извиняюсь, – сказал Костя басом.

– Ничего, – улыбнулась аккомпаниаторша. – Ты пой, я тебя поймаю в любом регистре.

 

Каховка, Каховка,

Родная винтовка…

 

Аккомпаниаторша металась по всей клавиатуре, потому что голос у Кости в самых неожиданных местах то разламывался, то склеивался. Даже посреди одного слова.

– Так, так, – сказал Геннадий Максимилианович, когда Костя перестал мучиться, а вернее, перестал мучить ни в чем не повинную учительницу.

– Честное слово, я не виноват! – воскликнул Костя. – Он меня не слушается.

Мы тихо посмеивались. Но это продолжалось недолго. Наступила моя очередь.

– Ну, Очкарик, держись, – прошипел Костя, когда мы встретились по пути – он от рояля, а я к роялю.

Я пел «Марш Буденного», «Бухенвальдский набат», а напоследок «Дубинушку». Голос у меня не трескался, не лопался, не раздваивался и не склеивался. Я был собою доволен.

И вдруг я увидел в окне физиономию Женьки. Упираясь локтями о карниз, он что‑то говорил, широко разевая рот. Мне показалось, что он хвалит меня за удачное выступление.

Геннадий Максимилианович тоже повернул голову к окну, и Женька мигом скатился с карниза.

– Что тебе сказать? – обратился ко мне Геннадий Максимилианович. – Ты вкладываешь много чувства в пение. Только на будущее советую запомнить: петь на одном звуке никуда не годится. Это не пение, а гудение. Ты, видимо, еще не знаешь, что мелодия начинается лишь тогда, когда в ней, по меньшей мере, два различных звука.

Мне стало очень обидно. И для чего я старался? А тут за спиной послышался возглас: «Гудошник!» Затем противный смешок Кости и хихиканье Васьки, Сережки и Гриши.

– Может быть, у него внутренний слух? – сказала молодая учительница.

– Вполне возможно, – ответил Геннадий Максимилианович. – И это мы сейчас выясним.

Видя мою растерянность, Геннадий Максимилианович пояснил:

– Иногда человеку не подчиняются голосовые связки. Пение получается неточным, фальшивым, и принято считать, что у человека отсутствует музыкальный слух. Но это не всегда так…

Меня заставили отвернуться от рояля и сыграли какой‑то звук.

– А теперь найди его, – сказал Геннадий Максимилианович.

Я без труда разыскал этот звук на рояле, потому что хорошо запомнил его.

Я находил еще и еще разные звуки, а Геннадий Максимилианович переглядывался с учителями и одобрительно кивал головой.

– Теперь мы проверим гармонический слух, – Донеслось до меня.

«Это сколько же слухов надо иметь?» – испугался я.

Приступили к проверке. Меня снова отвернули от рояля, и я услышал позади себя сразу несколько звуков, взятых вместе, на манер автомобильного гудка. Только от волнения я не разобрал: то ли два, то ли три.

Я украдкой посмотрел на ребят. Васька незаметно показал мне три пальца.

– Три, – сказал я.

– Верно, – согласился Геннадий Максимилианович. – Молодец, Вася!

– Я – Федя, – напомнил я.

– Да, да, – сказал Геннадий Максимилианович. – Продолжим…

Я внимательно прислушался и, уже не волнуясь и не глядя по сторонам, обрадованно подумал: «Конечно! Словно клаксон у „Волги“!»

– Опять три, – говорю.

– Молодец, Федя! – похвалил Геннадий Максимилианович. – В тебе определенно что‑то есть…

Я еще некоторое время ходил под музыку, хлопал в ладоши и разгадывал всякие музыкальные загадки. Наконец Геннадий Максимилианович сказал:

– Хватит с тебя. Иди на место.

Сережка оказался расторопней всех. Он аккуратно выполнял все требования, сбивался редко, но на всякий случай рассказал про своего деда и про скрипку.

Все шло как будто гладко. Но тут забытый всеми Гриша вдруг закричал:

– А я?

Геннадий Максимилианович повернулся к нему:

– Как же ты хочешь в музыкальную школу без песни?

Гриша вскочил с места:

– Я знаю интермедию. – И выпалил одним духом:

 

Товарищи взрослые,

Вы в ответе за то,

Что делают ваши дети!

 

– И это все? – спросили Гришу.

– Дальше я забыл…

– А ты хоть знаешь, что такое интермедия?

Под общий смех нас всех выставили за дверь.

 

ПОСЛЕ ПРОСЛУШИВАНИЯ

 

После прослушивания мы, во главе с Васькой, занялись подслушиванием: поочередно прикладывали уши к двери зала, где шел горячий спор между Татьяной Васильевной и Геннадием Максимилиановичем.

Когда очередь подслушивать дошла до меня, я жадно приник к замочной скважине:

– …И этого малыша Гришу Мишнаевского? – услышал я возглас Татьяны Васильевны.

В ее голосе мне почудился ужас. Затем они стали говорить тише, и я ничего не мог разобрать.

Вдруг дверь стремительно отворилась, и я полетел на пол.

В дверях стоял Геннадий Максимилианович.

– Здравствуйте, – растерявшись, сказал я и поднялся на ноги.

– А‑а, здравствуй! – ответил Геннадий Максимилианович. – Давно не виделись. Не ушибся?

Ребята рассмеялись, а я поплелся к выходу. Но Геннадий Максимилианович остановил меня и, обращаясь ко всем, сказал:

– Отправляйтесь‑ка в мой кабинет. Я скоро приду.

Он куда‑то исчез, а мы пошли в его кабинет. Настроение у нас, признаться, было не очень‑то хорошее.

– Не примут, вот посмотрите! – сказал Костя. – И зачем ты, Васька, заладил про измены и перемены? Что, ты без этого не мог обойтись?

– Ну, и ты хорош! – не остался в долгу Васька. – То пищал, как поросенок, то ревел, как бык. За такое по головке не гладят…

– А по‑моему, – сказал Сережка, – нас с руками и ногами возьмут. Думаете, к ним каждый день приходят добровольцы?

– Особенно Федю возьмут, – сказал Васька. – Прямо схватят да еще спасибо скажут.

– Да‑а, Федя был хорош! Гудел про бухенвальдский набат…

– Еще завел «Дубинушку»…

– По голове бы его этой дубинушкой…

– А я… – начал Гриша.

– Ты лучше помалкивай… – проворчал Васька. – Чего ты полез со своей дурацкой интермедией? Где ты ее выкопал?

– Тетя Соня водила меня на концерт. Там много всяких выступало. Тетя Соня смеялась. И я тоже смеялся.

– Эх, жаль, нет Женьки!.. – вздохнул я. – Он бы что‑нибудь обязательно придумал.

Только я это произнес, как услышал: кто‑то скребется в окно. Женька!

– Нас не примут! – заорали мы в несколько голосов.

Женька погрозил нам кулаком, а сам полез ногами на карниз.

Через мгновение голова его протиснулась в открытую форточку.

– Что делать, Жень? – спрашиваю. – Нас не примут…

– Я тебе покажу, что делать! – ответил Женька. – Зря, что ли, мы доставали музыкальные инструменты?

– А если все‑таки не примут?

– Как только придет директор, начинайте петь хором «Я люблю тебя, жизнь». Это здорово получается.

– Здорово? – сказал Васька. – Один раз нас здорово погнали. Чуть милицию не вызвали.

– Мало ли что! – ответил Женька. – Они ничего в музыке не понимают. Им лишь бы выспаться…

Вдруг в кабинет вошел Геннадий Максимилианович. Женька исчез так же внезапно, как и появился.

Увидев Геннадия Максимилиановича, мы почему‑то не решились последовать Женькиному совету. Лишь наш бесхитростный Гриша заорал во все горло. Он голосил изо всех сил, да так, что глаза у него вылезли на лоб. А мы готовы были провалиться сквозь землю.

Но Геннадий Максимилианович не перебивал Гришу. Он выслушал все до конца и сказал:

– А говорил, что не знаешь ни одной песни. И поешь правильно, и ритмично, и даже музыкально. Молодец! А то у меня появилось сомнение: принимать ли тебя в школу?

– А нас? – чуть ли не шепотом спросил я.

– Вы все зачислены.

Я чуть не подпрыгнул от радости.

– А когда мы начнем заниматься?

– Завтра же и начнете. Татьяна Васильевна включит вас в расписание. А пока попросите родителей зайти ко мне для исполнения некоторых формальностей. Да и познакомиться мне с ними не мешает. Что касается выбора музыкальных инструментов – все как будто ясно. Вася будет учиться на виолончели, Костя – на контрабасе, Сережа – на скрипке, Федя…

– А я? – нетерпеливо воскликнул Гриша.

– Губная гармошка отменяется. Мы тебя научим играть на скрипке…

– Не‑е‑тушки, – возразил Гриша. – Мне нужно обязательно на букву «Г», а то Женька заругает…

– Какой Женька?

Васька ущипнул Гришу.

Гриша ойкнул и ответил:

– Не знаю, какой. Только обязательно на букву «Г».

Геннадий Максимилианович поманил к себе Гришу и голосом, которым обычно рассказывают сказки, произнес:

– Давно‑давно на Руси бытовал музыкальный инструмент на букву «Г». И называется он теперь… скрипка.

– Как так? – удивился Гриша.

– А вот так: в старину скрипку называли «гудок». Берись за скрипку. Не пожалеешь. У нее прекрасный тембр и сильное звучание…

На этом наша беседа с Геннадием Максимилиановичем кончилась.

Мы выбежали из школы.

На «Площадке встреч» нас ждал Женька.

Васька, конечно, не удержался, чтобы не похвастаться:

– Сам директор сказал про меня: «Талант!» А вы говорите – толстый. Если я был бы похудее, то, может, и таланта не было бы.

А Гриша восторженно кричал на весь двор:

– Я знал, что меня примут! Я знал, что меня примут Васька мечтательно продолжал:

– Отец обрадуется! А то все: «Полжизни на тебя тратишь, а ты бездельничаешь!» Теперь увидит, как я на виолончели буду трудиться.

– Мой дед тоже будет на седьмом небе, – протянул Сережка. И было непонятно – сам‑то он рад или нет.

– Ладно, я пошел, – сказал Костя. – Некогда мне тут с вами лялякать…

Это послужило сигналом. Все заторопились домой, чтобы поделиться приятной новостью с родителями.

Лишь я не ушел. Я видел, каким одиноким и покинутым стал вдруг Женька. «Эх, – думаю, – и почему же люди у которых радость, в этот момент забывают, что другим, может, не так уж хорошо и их нельзя оставлять одних?»

А Женька, ни слова не говоря, повернулся и тоже пошел прочь.

– Женька, подожди! – крикнул я ему вдогонку и хотел последовать за ним, но вдруг вспомнил, что из‑за Гришиной болтовни Геннадий Максимилианович ничего не сказал мне о моем фаготе.

И я помчался обратно в школу.

 

ФАГОТ ИЛИ КЛАРНЕТ?

 

От Геннадия Максимилиановича я узнал, что класса фагота в школе еще нет. Собираются открыть, но только на будущий год.

– Не хотелось бы тебя огорчать,