Глава XXXVIII. Последний звонок

– Колмекюммента копееккат…

…или что-то в этом духе – единственное, что запомнил Маяковский на обратном пути. Возница на вейке с бубенчиками хотел тридцать копеек за поездку со Ждановки на улицу Жуковского. Обычный финский тариф докуда угодно в Петрограде. Kolmekymmentä. Тридцать сребреников, подумал Володя, заплатил полтинник и не взял сдачи.

Квартира Бриков оказалась пуста.

Часов до четырёх утра Осип с Игорем играли в «гусарика». Шкловский уговаривал Эльзу отправиться к нему, но она ломалась и отнекивалась. Спать не хотелось, так что в начале пятого компания перекочевала в «Привал». Осип оставил на столе записку Лиле.

Она скомкала её, не читая, и бросила в угол. А сама, как слепая, прошла по комнате и застыла у окна.

– Давай я тебе помогу, – предложил Маяковский, осторожно прикоснувшись к Лилиному плечу и попытавшись снять с неё шубку.

– Не трогай меня, – изменившимся голосом сказала Лиля и вдруг развернулась, оттолкнула его и бросилась в ванную.

Маяковский никогда не видел, чтобы она плакала. Лиля могла быть весёлой, могла грустить, могла тараторить без удержу или задуматься и замолчать надолго; могла быть резкой и беспощадной, могла – нежной и заботливой, но ни разу не проронила при Володе ни одной слезинки.

Сейчас Лиля заперлась в ванной и рыдала. По-бабьи, в голос, с каждым протяжным стоном силясь выдохнуть пережитый ночной кошмар и боль унижения. На мгновение затихала и, со всхлипом набрав полные лёгкие воздуха, рыдала снова.

– Лиля! Лилик, открой! Пусти меня, Лиля!

Маяковский сначала дёргал дверь за ручку, потом терпеливо стучал костяшками пальцев; наконец, несколько раз ударил кулаком. Когда из ванной прогремел упавший таз, Володя не выдержал. На кухне он схватил топор, которым кололи лучину для самовара. Сунул лезвие в щель между косяком и дверью ванной и приналёг на обух.

Треснул наличник, скрипнули петли, вырванная щеколда повисла на одном гвозде. Дверь распахнулась.

Вся Лилина одежда безобразным комом валялась на полу. Из душа хлестала вода. Сжавшись в комок и обхватив себя руками, Лиля голой сидела в ванне. Ударяясь о её голову, плечи, спину, струи разбрызгивались во все стороны, сыпались каплями на пол и сброшенную одежду, барабанили по перевёрнутому тазу с треснувшей эмалью. Лиля раскачивалась из стороны в сторону и тянула а-а-а-а-а-а-а-а …

У Маяковского сжалось сердце. Он бросил топор и шагнул к ванне.

– Лиличка, милая… ну что же ты…

Рыдание оборвалось. Лиля тихо заскулила. Обеими руками она отодвинула с лица прилипшие мокрые волосы и пошарила взглядом вокруг. Потянула с низкой полочки щетинную щётку и судорожными движениями принялась что есть силы скрести руки, словно сдирая с них следы крови.

– Лилик, Лилик, не надо…

Не обращая внимания на то, что вода льёт ему на гимнастёрку, Маяковский подхватил Лилю, вытащил из ванны и поставил прямо на мокрую одежду. Укутал в банный халат, сдёрнутый с вешалки, и на руках понёс в спальню. Там уложил на кровать и накрыл одеялом.

Вернувшись в ванную, он шагнул через мокрый ворох одежды и закрыл краны. Поискал на кухне вино – бутылки оказались пусты. Маяковский налил в стакан тепловатой воды из чайника и отнёс Лиле.

Большими шумными глотками она выпила до дна и сипло попросила:

– Ещё…

Он принёс ещё. Лиля отпила немного, оттолкнула его руку со стаканом и села на кровати. Володя подоткнул ей под спину подушки. Лиля изредка всхлипывала, вздрагивая всем телом.

– Наверное, Ося скоро вернётся, – сказал Маяковский. – Я хочу рассказать ему всё… Нет, не про это. Про это – никогда, никому… Всё про нас. Я люблю тебя и хочу быть честным. С тобой, с Осей… Тебе не надо больше оставаться с ним. Сегодня же переедешь ко мне. После того, как… после всего, что было… после этого ужаса… Лилик, нас ничто на свете больше не сможет разделить. Мы теперь всегда будем вместе. И всё будет хорошо…

– Ничего не будет, – оборвала его Лиля.

– Всё будет, родная, всё будет! Главное, мы теперь вместе… только тебе все мои стихи… а жить можно и с этим… Всё будет, Лиличка…

Володя сел рядом с ней на кровать, попытался прижать к себе и стал целовать мокрые щёки, распухшие от слёз глаза, волосы, руки, которыми она его отталкивала…

– Ничего не будет, ничего! – крикнула Лиля и неловко хлестнула его по щеке. Маяковский отпрянул.

Она отбросила одеяло, спрыгнула с кровати на пол и отбежала в угол.

– Ты не понимаешь! – заговорила она оттуда. – Не подходи ко мне! Ты не понимаешь. Я – тварь! Потаскуха… Я изменяла Осе, потому что он не любит меня. Не любит и никогда не любил! А я думала – может, если начнёт ревновать, то и полюбит… Я люблю его! Я любила, люблю и буду любить его больше, чем брата… больше, чем мужа… больше, чем сына. Это… знаешь, как? Я про такую любовь ни в каких стихах не читала. Ни в какой книжке! Я люблю Осю с детства. Отделить его от меня – невозможно. Он – как я сама. Как рука… или нога… или сердце…

Маяковский сник, раздавленный Лилиными откровениями, а она продолжала говорить, говорить, говорить – и нанесла последний удар. Стала взахлёб рассказывать о самой первой ночи с Осей. Об их волшебной первой брачной ночи. Родители подарили им эту квартиру, и после свадебного застолья молодые вернулись домой одни.

– Мы легли в постель, и всё вокруг исчезло – остались только мы двое, и ночной столик, словно ладонь, а там – ваза с грушами и виноградом, и шампанское в ледяном ведёрке… Мы оба тогда безумно любили шампанское… без конца могли его пить, и пить, и пить…

Сумрачным утром ожил город – и ожила улица Жуковского. Заработали лопатами дворники; по заснеженной мостовой побежали лошади, запряжённые в сани; проехал один мотор, другой… Из Эртелева переулка вывернула карета скорой помощи и покатила к Литейному – в Мариинскую или Александровскую больницу.

Прохожие с удивлением смотрели на бредущего, словно пьяный, высокого, но сгорбленного солдата. Шапку и ремень он держал в руке, шинель была распахнута, а гимнастёрка под ней – в мокрых индевеющих пятнах. Толстые посиневшие губы шевелились, из глаз текли и замерзали на щеках слёзы.

Анафема. Анафема! Будь проклята эта любовь. Эта ночь. Эта жизнь. Будь проклято всё. Невидящим взглядом Маяковский смотрел прямо перед собой, и ноги сами несли его на Надеждинскую.

Нет. Это неправда. Нет! И ты?
Любимая, за что, за что же?!
Хорошо, я ходил, я дарил цветы,
я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!
Белый, сшатался с пятого этажа.
Ветер щёки ожёг.
Улица клубилась, визжа и ржа.
Похотливо влазил рожок на рожок.
Вознёс над суетой столичной дури строгое
– древних икон – чело.
На теле твоём, как на смертном одре
– сердце дни кончило.
В грубом убийстве не пачкала рук ты.
Ты уронила только:
«В мягкой постели он, фрукты,
вино на ладони ночного столика».
Любовь! Только в моём воспалённом мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите – срываю игрушки-латы
я, величайший Дон-Кихот!

Дома он выложил в центр стола пистолет, подобранный на Малой Невке. Вскипятил чайник, заварил себе крепкого чаю. С дымящейся кружкой вернулся в комнату и сел за стол.

Маяковский старался не смотреть на «браунинг», но тот притягивал взгляд. Володя взял пистолет и погладил пальцем ссадину на воронёной стали, оставшуюся от удара об лёд. Пожалел о нарушенном совершенстве оружия: такие чистые линии, столько грозного изящества…

Он отложил «браунинг» в сторону и минуту-другую сидел, бездумно прихлёбывая несладкий чай. Сахар весь вышел; Тоня куда-то пропала и не показывалась уже несколько дней, а сахар обычно приносила она.

Рука сама снова потянулась к пистолету. Маяковский вынул магазин и передёрнул затвор. По полу покатился выброшенный патрон.

Подперев щёку левым кулаком, в правый Володя взял магазин и большим пальцем не спеша вытолкнул из него на пол патрон за патроном. Четыре латунных цилиндрика покатились вслед за первым, издавая противный дребезжащий звук.

Магазин опустел. Наклонившись, Маяковский поднял патрон, который лежал ближе всего, у ножки венского стула. Повертел в пальцах, разглядывая. Маленький, аккуратный, с круглоголовой пулей и тонкой опояской красного лака там, где пуля запрессована в гильзу.

Володя тщательно протёр патрон носовым платком, вставил его в магазин, а магазин – в пистолет.

Лиля разбирала мокрую одежду, принесённую из ванной и брошенную на кровать. Вздрогнула, когда раздался звонок телефона. Она решила не обращать на него внимания, и телефон, понадрывавшись, умолк…

…но тут же зазвонил снова. Лиля подняла трубку и услыхала нарочито спокойный и ровный голос:

– Я стреляюсь. Прощай, Лилик.

Маяковский вернулся за стол. Пистолет словно прирос к руке.

Страха не было. Но когда холодное кольцо дульного среза коснулось виска, дышать вдруг сделалось трудно. Как интересно, подумал Володя и постарался дышать глубоко. Вдох – носом, выдох – ртом. Вдох – выдох. Он услышал, как бьётся собственное сердце. Раньше не замечал. Африканский ритм – чёрные сомалийцы в «Луна-парке». Не обращал внимания. Оказывается, на многое он раньше не обращал внимания. А теперь… Теперь всё равно.

Нет, правда, интересно! Столько раз писал об этом, говорил, даже читал со сцены – рисовался перед публикой… А сколько раз об этом думал! Представлял себе, где это случится и как.

Последнее мгновение разложится на множество событий.

Спусковой крючок мягко уступит нажиму согнутого указательного пальца.

Щёлкнет спущенный курок.

Ударник зло вопьётся в пистонку.

С грохотом полыхнёт порох в гильзе.

Раскалённая пуля рванётся, вкручиваясь в нарезы ствола, и…

Чёрт! Как она рванётся, когда патрон остался в магазине?! Маяковский оттянул затворную раму – и медленно повёл обратно, собственной рукой досылая патрон. Так артиллерист закладывает в орудие скользкий от пушечного сала снаряд. Вот теперь хорошо.

Он ещё раз глубоко вдохнул, выдохнул… вдохнул… выдохнул…

…а потом ткнул ствол против сердца и спустил курок.

Часть третья. Мiр

От автора

Взводя курок пистолета, затворную раму надо просто дёрнуть на себя и отпустить: на то и придумана возвратная пружина, чтобы поставить затвор на место и дослать патрон. А если пружине помогать – скорее всего, патрон перекосит, случится осечка и выстрела не будет.

Так и вышло с «браунингом» Феликса Юсупова. В ночь на семнадцатое декабря тысяча девятьсот шестнадцатого года князь смертельно ранил из него Григория Распутина. А утром Владимир Маяковский, по наитию придержав затвор, сохранил себе жизнь.

Труп Распутина обнаружили на третий день. Повезло городовому Кордюкову, бляха № 1876, пост которого располагался на Петровском острове около канатной фабрики. Бывший актёр Струйский из убежища для престарелых артистов, что напротив, рассказал: ночью ему не спалось. Он вышел прогуляться и видел большой лимузин, который будто бы проехал на Крестовский остров, а четвертью часа позже вернулся и укатил в сторону Ждановки.

Таких историй от охотников посудачить уже набралось три короба, поэтому старика слушали невнимательно. Но всё же слова Струйского зацепились где-то в памяти. Путь на Крестовский был один, и Кордюков с сослуживцами обшаривали окрестности до тех пор, пока на льду Малой Невки возле Большого Петровского моста не сыскалась-таки фетровая калоша, сделанная ботиком: мужской фасон № 10, изделие петроградской фабрики «Треугольник».

Большой Петровский неспроста называли Мостом Самоубийц. Многие из тех, кто решались свести счёты с жизнью, сигали отсюда в воду – только их и видели. Мощное течение утаскивало тела в Финский залив. То же должно было случиться и с Распутиным. Но уровень воды по холоду немного упал. Ворочавшийся в потоке утопленник цеплялся за изнанку льда распустившейся шторой, полами шубы, верёвками… Он прибился к новой полынье, в сотне шагов от первой, и там примёрз рукавом. Разглядели чудом: ботик, найденный Кордюковым, заставил удвоить внимание.

Заметив тело, городовые вызвали жандармского офицера с малоросской фамилией Перебейнос. Под его присмотром Распутина вытащили на лёд, ужаснулись тому, как он изувечен…

…и на этом, собственно, заканчивается сюжет. Но я всё же прошу ещё немного внимания. Книга в отличие от сюжета – бывает же такое! – продолжает продолжаться.

Одно сплошь удовольствие, когда персонажи щедро делятся не только своими именами и биографиями, но и пространными цитатами, и сюжетными ходами… Может, потому в тексте и набралось фамилий на телефонный справочник – далеко за сотню.

От страницы к странице мы проживали с ними часть их жизни – и часть собственной. Разве можно вот так, сразу, взять – и расстаться? Да и жаль расставаться, ведь о многих сказано незаслуженно мало и вскользь. Поэтому с расставанием хотелось бы повременить и пока лишь ненадолго отвлечься…

…чтобы подготовить настоящую концовку. Нельзя бросать героев на исходе шестнадцатого года, когда Россия шагнула за грань и покатилась, теряя себя, навстречу кровавым испытаниям последующих десятилетий. Надо ещё раз вспомнить, что было до – и заглянуть в то, что сталось после.

Страна опять называется Россией.

Вернулась из небытия Государственная дума, снова переполненная деятельными, принципиальными и незаменимыми народными избранниками.

Олимпиады утвердились разменной монетой международной политики. А спортсмены по-прежнему бьют рекорды, плюнув на закулисную возню корыстных чиновников.

Город, на сцене которого сыграны столько трагедий, снова именуется Санкт-Петербургом, хотя что-то мешает его так называть. Что – люди, лица? Почему-то улица Гоголя, получившая имя писателя ещё в девятьсот втором году, через девяносто лет сделалась Большой Морской. Чем не угодил новой власти автор «Мёртвых душ» – рассуждениями о дорогах и дураках? Так уже известно, что чиновничье воровство и волокита – беды пострашнее. С дорогами, да и с дураками иной раз удаётся что-то сделать, а эти – незыблемы.

История повторяется, как учил Маяковского рассудительный Гегель. И пусть говорят, что её уроки никого ничему не учат. А вдруг? Хоть кого-то, хоть чему-то.

Для Джорджа Оруэлла в книге места, понятно, не нашлось. А ведь это он сказал: Кто управляет прошлым, тот управляет будущим, но кто управляет настоящим, тот управляет прошлым. Такая вот логическая петля. Петелька.

Так плетётся кружево. На коклюшках – таких круглых деревянных палочках вроде карандаша – намотаны нитки. Если умеючи перебрасывать коклюшки друг через друга, нити переплетаются и постепенно складывают узор.

Бывают кружева пáрные, бывают сцепные.

Парные – попроще. Для них берут несколько пар коклюшек, на ширину узорной полосы. Сплели, померили – и отрезали, сколько надо. А для сцепных надо много больше коклюшек. Ими плетут сначала части рисунка, а потом уже собирают, сцепляют кусочки в одно целое.

Сцепное кружево – работа штучная. Так делаются скатерти вроде той, что украсила чайный стол в Ливадии стараниями императрицы Александры Фёдоровны. Или накидки – как свадебная фата великой княжны Ирины Александровны. Или воздушные чепчики австрийских младенцев с тугощёкими няньками…

Хочется, чтобы книга походила на бескрайнее сцепное кружево, а не резаное пáрное. Оттого и не поднимается рука кромсать по живому. В слишком уж хитрую паутину сплелись судьбы множества персонажей! В большую и удивительную паутину, что под силу только величайшей кружевнице – истории.

Люди – словно коклюшки в её руках. Нить жизни – и смерти – любого из них создаёт один узор, становится частью другого, проходит через третий… Кто способен постичь виртуозную технику и разобраться в замысловатом рисунке? И надо ли разбираться? Зачем рассматривать каждую ниточку по отдельности, если можно окинуть взглядом весь ажурный узор и насладиться искусством мастерицы… Большое видится на расстоянье, уверял протеже Распутина, поэт Сергей Есенин.

А приятель Бурлюка и Маяковского, поэт Велимир Хлебников предлагал другую идею – как нарочно для тех, кому аналогия с кружевом покажется слишком уж лежащей на поверхности и чересчур примитивной.

Симбиоз – это когда два персонажа существуют одновременно, только в разных местах. Метабиоз – когда они существуют в одном и том же месте, но в разное время. Но ведь вполне возможна их встреча на пути от симбиоза к метабиозу…

Кому-то ближе Хлебников, кому-то Есенин. Те и другие могут закрыть эту книгу – или читать третью и последнюю часть, для любознательных. Ведь слишком многое о слишком многих ещё не сказано. Конечно, Сервантес предлагал казнить лживых историков, как фальшивомонетчиков. Но роман и не претендует на строгую историчность. Ведь претендовать можно лишь на немногое – вслед за Борисом Слуцким, которому Виктор Шкловский подкинул мысль, вычитанную в повести «Поединок» и попавшую туда из старинного британского пособия по судебной психологии. У Александра Куприна вся рота шагала левой, а подпоручик – правой. Казалось бы, ясно: он идёт не в ногу. Слуцкий же считал, что сперва надо выяснить во всех подробностях, почему подпоручик обогнал роту, и только потом делать выводы.

Плоха жизнь, в которой все маршируют, как на плацу. Скучны герои, никогда не сбивающие заданный кем-то строевой шаг. А у исторического сочинения, которое написано не в ногу с остальными, есть шанс оказаться интересным.

Глава I. Поручик

– Начальная цена – тысяча пятьсот фунтов! – сочным голосом провозгласил аукционист и в ожидании предложений воззрился в зал.

В апреле 2008 года лондонский аукционный дом Bonhams проводил очередные торги. Дошла очередь до двух скромных лотов. Первый – набор пороховниц времён Первой мировой. Таких тысячи. Второй лот – пряжка от ремня. Прямоугольная, с геометрическим узором и гравировкой на застёжке: Работа Хаджи Закшу. Тоже ничего особенного.

Откуда же тогда внушительная цена и любопытство участников аукциона к неприметным вещицам? Виной всему их прежний владелец Сергей Сухотин – один из убийц Григория Распутина.

Известно о самом скромном участнике громкого убийства немногое. По сей день в публикациях то и дело путают его имя и воинское звание: то он Иван или Александр в чине капитана, то Андрей и целый генерал. А фамилия Сухотин в России – не редкость. Григорий Распутин путешествовал иногда между селом Покровским и Тобольском на пароходе «Сухотин» – такое вот совпадение.

Но ведь не может быть, чтобы человек возник ниоткуда и пропал в никуда! Сухотин – одна из ниточек в хитросплетении исторического кружева. И если за ниточку потянуть, она непременно куда-нибудь приведёт.

В 1900 году в Ясной Поляне у Андрея Толстого, сына графа Льва Николаевича, родилась дочь. В честь бабушки её крестили Софьей. Когда маленькая Софья Андреевна Толстая подросла, великий дед специально для неё сочинил «Молитву внучке Сонечке».

Богом велено всем людям одно дело, то, чтобы они любили друг друга. Делу этому надо учиться. А чтобы учиться этому делу, надо первое: не позволять себе думать дурное о ком бы то ни было, второе: не говорить ни о ком дурного, и третье: не делать другому того, чего себе не хочешь. Кто научится этому, узнает самую большую радость на свете – радость Любви.

Любовь любовью, а человеком Лев Толстой был суровым. Чего стоят хотя бы памятные Шаляпину нападки на молодого Сергея Рахманинова и заодно на Бетховена с Пушкиным! Зато благодаря его ворчливому недовольству началась сверхъестественная популярность Игоря-Северянина, которого Лев Николаевич желал ославить на всю страну как легковеса и пошляка.

Досталось от буки-графа и его семье. По завещанию Толстого ни один из многочисленных родственников не получал дохода от публикации его книг: им велено было зарабатывать на жизнь самостоятельно. Но даже если бы состояние и осталось – большевики всё равно отняли бы его после октября семнадцатого.

Воспитанная в любви Сонечка Толстая окончила гимназию в 1918 году и поступила на службу в Московскую канцелярию правления Общества потребителей «Кооперация»: семья голодала. Но служба не задалась, а тут ещё туберкулёз… Пришлось уволиться и ехать на лечение в дедовскую деревню.

Там девица познакомилась с комиссаром Ясной Поляны, бывшим офицером Сергеем Сухотиным. На него косились, о нём распускали слухи: ещё бы, убийца Распутина! Руки по локоть в крови – и чудом улизнул от наказания…

Конечно, в тульской глуши юная Софья недолго оставалась равнодушной к чарам демоничного молодого комиссара. К тому же в детстве Сергея тутушкал на коленях сам Лев Толстой, а Сухотин-старший, известный толстовец, был женат вторым браком на Софьиной тётке Татьяне Львовне. Родня всячески поощряла новый союз, и в 1921 году Сухотин и Толстая поженились. Вместе они прожили недолго: дали о себе знать фронтовые раны, которые Сергей лечил в петроградских госпиталях осенью шестнадцатого. Став инвалидом и мучаясь головой, он не пожелал обременять семью и ушёл от жены – даже рождение дочери Наташи не удержало.

В надежде вылечиться, правдами и неправдами Сухотин сумел вырваться за границу. Там он и остался: мясорубка большевистского террора уже начала методично перемалывать царских офицеров. А в 1925 году газеты сообщили, что его бывшая жена опять вышла замуж. Нового супруга тоже звали Сергеем, и был он – поэтом.

На Софье Андреевне Толстой-Сухотиной женился Сергей Есенин, о котором писал Григорий Распутин доверенному лицу императрицы Александры Фёдоровны, полковнику Дмитрию Ломану: этот белобрысый далеко пойдет.

На бывшей жене убийцы Распутина женился тот самый Есенин, которого Григорий Ефимович своим ходатайством спас от фронта, упросив Ломана определить поэта в тыловые санитары.

Мужем внучки Льва Толстого стал тот самый Есенин, который на потеху публики распевал под гармошку похабные частушки про Гришку с императрицей. Который скоро стал известен – и то дружился, то лаялся с Маяковским насчёт того, кто из них больше народный поэт. Который охотно сменил рубаху и шаровары рязанского крестьянина на костюм лощёного денди и спрятал напомаженные русые кудри под цилиндром. Который кроме стихов о прелестях деревни писал о Стране негодяев и такое – от имени комиссаров Чекистовых:

Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячу лет,
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.

Сергей Есенин, который запойно пил – и, не прожив с Софьей даже года, вскрыл себе вены и повесился в номере петроградской гостиницы «Англетер». Совсем рядом с бывшим рестораном «Кюба», столь любимым Феликсом Юсуповым и великим князем Дмитрием Павловичем. В двух минутах езды от Юсуповского дворца, где убивали Распутина.

Внучка Льва Толстого потеряла второго мужа накануне Нового года, декабрьским днём ровно через девять лет после убийства, в котором участвовал её первый муж Сергей Сухотин. А его, безнадёжно больного эмигранта, смерть настигла годом позже. Узнав об этом, Софья Толстая написала подруге:

Недавно получила известье, что умер отец Наташки. От нескольких ударов. Странно, дорогая, узнать, что ушел отсюда и так и где-то человек, который ведь был когда-то моим мужем, всем в жизни. И которому очень много отдала я, и для которого была на всем свете я одна.

Софья Андреевна, поправившая своё положение замужеством, отдыхала тогда в Крыму. Как раз в это время отнятый у императорской семьи Ливадийский дворец большевики превратили в санаторий. Правду сказать, чумазых рабочих и крестьян в царские палаты пускали не очень-то – по российскому обыкновению, лучшее везде и всегда достаётся чиновникам. Но вдове скандального крестьянского поэта место нашлось.

Появлялся в санатории «Ливадия» и Маяковский. Он облюбовал Крым ещё на памятных гастролях в компании Бурлюка с Северянином. И в двадцатые годы приезжал сюда каждое лето. Колесил по всей округе, а в «Ливадии» сотрясал басом стены курзала.

Луна, как дура, почти в исступлении,
глядят глаза блинорожия плоского
в афишу на стенах дворца: «Во вторник
выступление товарища Маяковского».
Сам самодержец,
здесь же, рядом,
гонял по залам
и по биллиардам.

Один из известнейших поэтов страны, обласканный властью и не знающий ни в чём отказа, проводил за зелёным сукном императорского бильярда нескончаемые часы. Впрочем, о деле тоже не забывал. Публичные выступления приносили хороший доход, и работалось Маяковскому в крымском раю много и хорошо. Ялтинская кинофабрика выпустила по его сценарию фильм «Дети», здесь же появился сценарий комедии «Слон и Спичка»…

Если Есенина от фронта спас Распутин, то Маяковский был обязан Максиму Горькому. Горький попал в «Ливадию» в двадцать восьмом году, по обыкновению своему расчувствовался и приговаривал, тряся раскидистыми седыми усами:

– За границей сочиняют по старой привычке новых царей для России, а прежней России в помине нет, а в бывших царских дворцах сидят бывшие мужики посконные, поглядывают в окошко. Хорошо! Очень хорошо!

Уинстон Черчилль добрался до Ялты лишь в феврале 1945 года. Ливадийский дворец подремонтировали после разрушений, причинённых новой мировой войной – уже второй по счёту. На юге России, которая приняла на себя основную тяжесть войны, в бывших покоях императора появились политики и дипломаты главных союзников – Англии и Американских Соединённых Штатов.

Общим врагом снова стала Германия. В Ливадийском дворце обсуждали план окончательного её разгрома, условия безоговорочной капитуляции немцев и способы предотвращения новых войн. В тот момент всем действительно хотелось мира и международной безопасности. Так в Ливадии, где когда-то российский государь говорил о своём нежелании воевать, родилось соглашение о создании Организации Объединённых Наций.

Черчилль возглавлял британскую делегацию. Уж кого-кого, а тучного пожилого премьер-министра трудно было заподозрить в симпатиях к России. Столько лет он строил козни, а после убийства Николая Второго призывал другие страны к военному уничтожению большевистской диктатуры!

Логика Черчилля понятна. Большевики разрушили страну, не дав ей победить в войне и нарушив планы союзников; уничтожили удобного для Англии партнёра и противовес Германии. Так что ничего нет странного в том, что Черчилль не любил новой российской власти, которой стали служить и Сухотин, и Есенин, и Маяковский… Черчилль ненавидел новую диктатуру, новое государство. Но страна и государство – совершенно разные вещи. И о многострадальной стране Черчилль говорил совсем другие, полные уважения слова.

Ни к одной стране судьба не была так жестока, как к России. Её корабль пошел ко дну, когда гавань была в виду. Она уже перетерпела бурю, когда всё обрушилось. Все жертвы были уже принесены, вся работа завершена. Отчаяние и измена овладели властью, когда задача была уже выполнена. Долгие отступления окончились, снарядный голод побеждён; вооружение притекало широким потоком; более сильная, более многочисленная, лучше снабжённая армия сторожила огромный фронт; тыловые сборные пункты были переполнены людьми. Алексеев руководил армией и Колчак – флотом.

Кроме этого, никаких трудных действий больше не требовалось: удерживать, не проявляя особой активности, слабеющие силы противника на своем фронте; иными словами – держаться; вот и всё, что стояло между Россией и плодами общей победы. Царь был на престоле; Российская империя и русская армия держались, фронт был обеспечен и победа бесспорна.

Даже вдали от родной Британии, в российском Крыму, Уинстон Черчилль не изменял себе и своим вечным аксессуарам – сигаре, бокалу с коньяком или виски. Впрочем, он от души попользовался случаем и воздал должное российским напиткам, в первую очередь – отменному здешнему хересу, «Южнобережному крымскому вину № 37». Но в остальном Черчилль оставался прежним, и если надевал на выход не военную форму, а штатское платье – на голове его непременно красовался архаичный котелок.

Летом 1998 года на аукционе Sotheby’s легендарная шляпа сэра Уинстона Леонарда Спенсера Черчилля была продана за рекордную для головных уборов цену – 25 300 фунтов.

Вещи живут дольше людей. Иной раз получается, что старая шляпа – или набор пороховниц, или пряжка от ремня словно продлевают жизнь своему хозяину. Например, попав на торги Bonhams.

– Подумаешь, аукцион Бонэмс! – слышится пренебрежительный голос. – Другое дело – Сотби или Кристи…

Конечно, масштабы разные. Однако аукционный дом Bonhams ненамного младше Sotheby’s или Christie’s и третье столетие успешно торгует на трёх континентах.

А Уинстон Черчилль и Вернон Келл, выйдя летним вечером 1912 года из лондонского Адмиралтейства, могли двинуться не влево, по бульвару Мэлл к Букингемскому дворцу, а свернуть направо. Они проделали бы тот же путь, но – за неспешной беседой о Григории Распутине – через Хеймаркет и круг Пиккадилли проулками вышли бы на улицу Бонд.

Здесь почти дверь в дверь расположились аукционные дома Christie’s и Bonhams. Здесь весной 2008 года за хорошие деньги были проданы последние пожитки одного из убийц Распутина – поручика лейб-гвардии его императорского величества Преображенского полка Сергея Михайловича Сухотина.

Глава II. Депутат

Владимир Митрофанович Пуришкевич, начинавший как чиновник для особых поручений при главе жандармов Плеве, относился к политическим долгожителям. Он депутатствовал и во второй, и в третьей, и в четвёртой Думах. Тут поневоле задумаешься об особенностях естественного отбора законодателей и о преемственности народных избранников. Свойственное некоторым из них отсутствие сдерживающих умственных центров вовсе не означает отсутствие ума. Никогда ничего не делать себе во вред – о какой глупости речь?

Таким был и помещик Пуришкевич, которого проверили на службе в Министерстве внутренних дел, а потом избрали депутатом – в Бессарабии, далёкой провинции Российской империи, лежащей на границе Молдавии с Украиной.

Владимир Митрофанович умел произвести впечатление. Брил череп и отпускал широкую бороду, которая придавала ему мужественности; говорил с пулемётной скоростью, бурно жестикулировал, мог закатить истерику… Перед его фокстерьерьим напором сдавались даже коллеги-депутаты, не то что малограмотные крестьяне и неучи-помещики с дальних имперских окраин.

– Наш-то каков! – со смешанным чувством говорили они, прознав об очередной выходке своего припадочного избранника. За то, что в Думе их представляет ярмарочный уродец, было стыдно: если он такой – выходит, они сами ещё хуже. Зато, что ни день, умывает других депутатов – знай наших!

Соратница Пуришкевича по черносотенному Союзу русского народа, алкоголичка и наркоманка Елизавета Шабельская заходила к Распутину перед убийством. Она старалась не отставать от своего лидера и тоже умела произвести впечатление. Имея тайные дела с охранным отделением – по обычной для черносотенцев практике – и выдаивая из тайной полиции деньги, Верноподданная Старуха успевала ещё пописывать. Из-под её бойкого пера вышел нашумевший политический триллер «Сатанисты XX века» – нагромождение чудовищного бреда о том, как Россию губят заговорщики: испанские анархисты, армяне-дашнаки, индийский брамин и за компанию с ними китаец, принявший иудаизм. Будь у Старухи хоть капля юмора, всё это могло быть гомерически смешно, однако писала она – и читали её – всерьёз.

После начала войны с Германией публикацию пришлось срочно остановить: в финале романа спасителем России от китайских жидомасонов выступал как раз добродетельный германский кайзер Вильгельм.

Писанина была откровенной политической порнографией с погромным подтекстом. По убожеству она оставляла далеко позади семикопеечные детективные книжонки, против которых восставали обладатели здравого смысла и хоть какого-то литературного вкуса, хотя оплачивали опусы Верноподданной Старухи из государственного бюджета, через тайную полицию. Впору было диагностировать у авторши психическое расстройство и обстоятельно лечить, но как обычно и бывает в таких случаях – проморгали и Шабельскую, и её сообщников. Так что они не унимались: проедали бюджетные денежки, публиковали там-сям свои портреты в кокошниках и косоворотках, а ещё истерически вещали о борьбе за русское дело, самодержавие и православие. И потихоньку – продолжали любить доброго кайзера.

Неудивительно, что вся компания во главе со старой морфинисткой в конце концов оказалась в Германии. Там они близко сошлись с молодыми немецкими наци: для обеих организаций общей эмблемой стал индийский знак, означающий вечность. Свастика. Нацисты двух стран даже поселились в одном и том же сытом баварском городе – Мюнхене.

Ярого противника Пуришкевича, бывшего депутата Александра Ивановича Гучкова – того, что первым принялся бичевать Распутина и опубликовал памфлет «Гришка» с крадеными письмами императрицы – черносотенцы подкараулили на улице Берлина и жестоко избили. Этим дело не кончилось. Больше, чем октябриста Гучкова, русские нацисты ненавидели лидера кадетов Петра Николаевича Милюкова. Это ему Пуришкевич метил с трибуны стаканом в голову. Это он держал в Думе речь об интригах придворной пронемецкой партии и злых кознях Распутина с императрицей-немкой.

Когда в марте 1922 года Милюков приехал в Берлин читать лекции, из Мюнхена в германскую столицу срочно прикатили двое. О случившемся в Берлинской филармонии написали газеты всей Европы.

Из второго или третьего ряда стульев быстро поднялся какой-то невысокого роста человек в чёрном пиджаке, блондин, лысый, с неприятным лицом дегенерата. Подойдя к П.Н. Милюкову на расстояние 4–5 шагов и держа револьвер в вытянутой руке, стал в него стрелять… Окружавшие Милюкова увлекли его из зала, Набоков бросился к стрелявшему, схватил его за руку, тот сопротивлялся, и оба упали на пол. В этот момент подбежал другой, тоже выстрелил и, освободив своего товарища, бросился с ним к выходу.

Сразу никто и не понял, что бывший депутат и член партии конституционных демократов Владимир Дмитриевич Набоков убит наповал. Дегенератом-стрелком оказался приёмный сын Шабельской. А сын погибшего, Владимир Владимирович Набоков, стал писателем и номинантом литературной Нобелевской премии.

Всё-таки есть связь между умственными способностями – и национализмом! Прав был создатель австрийской контрразведки Альфред Редль, прав был его последователь Максимилиан Ронге: в стане врага не найти лучшего союзника, чем наци – этими узколобыми легко управлять.

Но и убийством Набокова черносотенцы не ограничились. Получив по двенадцать лет заключения, уже через пять при активном содействии германских друзей-нацистов они были выпущены на свободу за примерное поведение. Освободились – и окунулись в политическую борьбу: Национал-социалистическая рабочая партия процветала.

Молодой австриец, примеченный Максом Ронге на венском проспекте Паркринг, автор посредственных акварелек Адольф Гитлер покинул Вену в тот самый день, когда застрелился разоблачённый полковник Редль. Все попытки Гитлера поступить в Академию художеств оказались неудачными.

С началом войны Гитлер ушёл на фронт, получил звание ефрейтора и тяжёлое отравление немецкими ядовитыми газами: во время атаки ветер сменился и принёс отраву обратно на свои же окопы.

По возвращении ефрейтор-инвалид уже не брался за кисти и краски, ему хотелось настоящего дела. Нищая после войны Австрия не давала возможности развернуться. Адольф примкнул к германским нацистам и за несколько лет выбился в лидеры партии. Организовывал погромы и поджоги – благо, единомышленники из России научили.

Когда в 1933 году мюнхенцы пришли к власти, учителя оказались не забыты. Любимая ими свастика перекочевала на знамя Германии. А убийцы Набокова и последователи Пуришкевича получили от Гитлера высокие посты: один – в