Глава XIX. От сумерек до сумерек

В четверг Феликс Юсупов пригласил Григория Ефимовича в ресторан. Очень кстати: последнее время и Матрёна, и Акилина попрекали пьянством, вино давали неохотно. Всё верно, аккурат посреди Рождественского поста сорвался Григорий и уже две недели пил. С утра принимал стаканчик тягучей мадеры, потом, коли отправлялся куда – добавлял ещё то здесь, то там. И ввечеру, воротясь домой, недопитую с утра бутылку приканчивал непременно. Страх-то иначе как залить?

А тут подвернулся Феликс. Они виделись теперь едва не каждый день – подолгу разговаривали, ездили в гости по знакомым друга дружки, развлекались… Маленькой князь уверял, что благодаря старцу чувствует себя много лучше, и всё норовил угостить. Насчёт ресторанов он был большой дока, и потчевали в его компании славно. Да разве мудрено угодить Григорию? Особых яств не требовал – за отсутствием привычки к излишествам; опять же, держал пост, от безысходности нарушаемый лишь вином.

Сегодня он последний раз встретился с Ронге в укромной квартирке на Гончарной улице. Последний – это до Рождества, потому как вроде всё они с австрияком обсудили. Всё разобрали, разложили по полочкам: как с мамой-царицей разговаривать, как до папы-царя донести мысль о мире скором.

Лиля крепко помогала – счастливо повстречал её Григорий тогда в поезде! И как переводчица помогала, и как женщина: объясняла двум мужчинам, на что скорее откликнутся другие женщины – государыня Александра Фёдоровна и подруга её, фрейлина. Танеевой-Вырубовой в плане Ронге тоже важная роль отводилась. Григорию-то никак невозможно с мамой долго общаться, зато Аннушка с нею каждый день с утра до ночи. Тут словечко скажет, там намекнёт… Глядишь, мама скоро и запомнит, что нужно, и в нужную сторону размышлять станет: как хорошо выйдет, когда Россия с Австрией замирится, а там и с Германией.

Про гибель тысяч русских пленных на стройках должна была узнать царица. Узнать правду про потери на фронте – уж, почитай, миллиона четыре убитыми и ранеными. Про то, как турки христиан режут. И про то, что англичане в Азии творят, какие козни строят, в глаза улыбаясь России – союзнице своей… Переболеет мама всем этим, отплачет – и с тем к папе придёт. Ей-то папу не впервой уговаривать, да и Григорий, мушка малая, помочь готов. Всего ничего подождать осталось! А к Рождеству-то всяко будет оказия – в Царское съездить. Время праздничное, подарки полагается дарить. Вот и случай…

Звал Юсупов в ресторан «Кюба», да Распутин отказался. Неуютно ему становилось от взглядов публики тамошней. Взгляды эти Григорий даже затылком чуял: кто при встрече глаза прятал или глядел заискивающе – будто кинжалом колол в спину, стоило лишь отвернуться. Пришлось мотору Феликса недалеко от Гороховой первую остановку сделать – на углу Владимирского проспекта с Кузнечным переулком.

Довелось Григорию в паломничестве побывать на берегу Галилейского моря в деревне Кфар-Наум, переиначенной римлянами в Капернаум. Там Иисус ходил по воде, аки посуху, и страждущих водой исцелял. А в России охочие до выпивки острословы вроде Куприна с Чеховым окрестили капернаумами третьеразрядные ресторации: там лечили душевные раны вином и водочкой.

В такой вот капернаум под вывеской «У Давыдки» и зазвал Григорий Распутин князя Феликса Юсупова. Ошалевший буфетчик провёл нежданных высоких гостей через общую залу – мимо занюханных чиновников, газетных репортёров и полупьяных армейских офицеров. В единственном кабинете помещались только неопрятный стол и диван с отвратительной зелёной обивкой. Окно комнатёнки выходило в запущенный двор, совсем тоскливый в декабрьских сумерках, и Григорий с Феликсом скоро бежали прочь от этой тоски.

Прокатились по Владимирскому до угла с Невским и свернули влево. К «Палкину» заезжать не стали – золота в клубе больно много и выкрутасов, не то настроение нынче. Rolls-Royce князя в несколько минут доставил их по Невскому на Большую Конюшенную, в судаковский «Медведь». А уж оттуда по настоянию Юсупова двинулись на «Виллу Родэ». Григорий согласился, примолвив, что на вилле-то не бывал ещё ни разу.

Путь хоть и лежал на столичную окраину, да вышел недолгим. Через Конюшенную площадь выехали к Марсову полю. Звать Григория в «Привал комедиантов» Феликс не стал: нечего им вдвоём в «Привале» делать. Остался позади Троицкий мост – и стрелой Каменноостровского проспекта помчались они через всю Петроградскую сторону, на север.

Город кончился. Переезжая Малую Невку, князь потыкал пальцем влево, в сторону Крестовского острова, и похвалился, что с Дмитрием Павловичем упражняется порой на тамошнем стрельбище.

– Неловко получится, когда произведут меня, наконец, в офицеры, а я и стрелять не умею, – пояснил он. – Всё же по нынешним временам без оружия мужчине как-то не comme il faut.

С этими словами Феликс вынул из кармана пажеского пальто «браунинг» и повертел под носом у Распутина. Пистолет точь-в-точь походил на тот, что оставила на Гороховой дамочка с кроличьей муфтой, и привычный комариный звон засвербел у Григория в голове. А Юсупов, налюбовавшись блеском воронёной стали, спрятал «браунинг» обратно и спросил:

– А вы неужели без оружия ходите? На вас теперь охотников много!

Григорий нахмурился.

– Нет у меня оружия, потому как не городовой, – повторил он то же, что Акилине сказывал. – И тебе баловство это ни к чему. Человек с человеком завсегда договориться могут.

– А эта, которая вас ножом пырнула? – усмехнулся Феликс. – Много вы с ней сказать успели?

Миновали Каменный остров и мост через Большую Невку. Мотор выкатился на Выборгскую сторону. Дай Феликсу волю – и Rolls-Royce, не останавливаясь, унёсся бы в Чухландию, как ещё с петровских времён прозывались тамошние края.

Последние два десятка лет вдоль Финляндской железной дороги, окрест Выборгского шоссе и по берегу Финского залива петербуржцы охотно покупали дачи. Многие оседали здесь на постоянную жизнь целыми семьями, превращаясь в зимогоров. Ланская, Удельная, Озерки, Шувалово, три Парголова, Юкки, Заманиловка, Кабаловка, Старожиловка, Левашово, Сестрорецк и Белоостров… Эти городки, растянувшиеся на сорок вёрст от столицы, и есть Чухландия – или Финляндия русская.

Финляндия же настоящая, финская, начинается за белоостровской таможней. Оллила, Келломяки, Куоккала, Терийоки, Новая Кирка и дальше до Выборга, и ещё дальше – до Риихимяки и самого Гельсингфорса… Мчать и мчать! Но княжеский шофёр остановил автомобиль, не доехав даже до Чёрной речки. И оказались Распутин с Юсуповым в Новой Деревне, на Строгановской улице, перед «Виллой Родэ».

Дом наполовину скрывался за обычным деревянным забором, какими обносят дачи. Нижняя часть забора была глухой; верхнюю набрали из редких штакетин, оканчивавшихся простенькой струганой луковкой. «Вилла» принадлежала Адольфу Родэ, который из-за войны с Германией предпочитал именоваться Адолием Сергеевичем. Снаружи дом походил на одну из непритязательных дач русской Финляндии; на очень большую… нет, просто огромную двухэтажную дачу с резным крыльцом, стеклянной верандой и мезонином, обшитую вагонной доской и крытую оцинкованным железом.

Не зря хозяин в прежние времена был фокусником-престидижитатором и зарабатывал ловкостью рук. Внутри Родэ чудесным образом устроил заведение именно так, как и полагалось знаменитому ресторану с блистательным кабаре. Чучело медведя с подносом у входа, цветы в вазах и целые деревья в массивных кадках на полу; дорогая мебель, бронзовые светильники с тюльпанами стеклянных лампионов, тяжёлые складки плюшевых портьер… Волшебный замкнутый мир. Здесь была даже своя электрическая станция.

«Вилла Родэ» заслуженно почиталась в столице храмом изысканного разврата: бывший фокусник продумал всё, чтобы каждый гость мог легко найти себе пару. Познакомившись, искателям и искательницам приключений никуда не надо было уезжать.

Представление могло раззадорить хоть почтенного отца семейства, хоть глубокого старика, хоть монаха, а плотные драпировки в торцах кабинетов скрывали альковы для желающих выплеснуть задор. Стоило потянуть за кисть витого золотого шнура – и плюшевый занавес раздвигался, являя огромных размеров низкую кровать. Уголок одеяла уже был призывно откинут, а крахмальное постельное бельё – белоснежно. Адолий Сергеевич Родэ знал, как угодить дорогим гостям.

По городу гуляла разбитная песенка о бывшей белошвейке, которая шила гладью, и о развлечениях на «Вилле».

Вчера я танцевала
С одним нахалом
В отдельном кабинете
Под одеялом…

Зал оказался переполнен, столы в пять рядов были заняты, но Феликса как завсегдатая ждали с распростёртыми объятиями. Их с Распутиным проводили в кабинет и обслуживали по-царски. Представление набирало силу; скоро захмелевший Григорий уже плакал, слушая доносившуюся со сцены музыку. Когда же с гиканьем и визгом, грохоча каблуками, на эстраду выскакивали полуголые девки со срамными танцами, начинали задирать ноги и сбрасывать тот лёгкий водевильный вздор, что был на них надет, – Григорий хватал князя за рукав и шептал горячо:

– Маленькой, не надо… Ты им скажи, не надо, пускай только поют!

И снова плакал вместе со скрипками румынского оркестра под цыганские романсы и саратовские страдания.

Под утро он задремал прямо в кабинете на подушках уютного дивана, пустив слюну по бороде. Юсупов ещё держался на ногах, но собирался ехать домой. Хотел немного выспаться до появления репетитора, полковника Фогеля. Их ждал последний день занятий: семнадцатого декабря князю предстояли экзамены в Пажеском корпусе. Феликс щедро оделил прислугу чаевыми и велел приятеля своего не будить, а как проснётся – похмелить и отправить на таксомоторе, куда скажет.

– Ты смотри у меня, любезный, – грозя метрдотелю пальцем, строго говорил князь. – Завтра снова заедем, Григорий Ефимович непременно желает. Так что…

Что – было неважно, однако фразу эту на разные лады он за ночь повторил не раз. Так наказывал Скейл: в ночь с пятницы на субботу Распутина определённо должны ждать на «Вилле Родэ». Кабинет записали на его имя.

Метрдотель понимающе кивал и пытался рассказать историю про Распутина. Дескать, Гришка – то есть, виноват, Григорий Ефимович за последнее время несколько раз появлялись. Даже скверный анекдот приключился третьего дня, когда заехали они с великой княжной Ольгой Николаевной. Напились в кабинете пьяными и дебоширили так, что пришлось полицию вызвать. Всё думали, как же это дочку императора в участок заберут?!

Хорошо, что по вызову явился жандарм знакомый, ещё фамилия у него такая забавная – Перебейнос. Он старый служака, без затей. Царевна ему давай Сибирью грозить: папенька, мол, узнает – сгноит! Страшно так кричала, требовала везти во дворец… А Перебейнос только ухмыльнулся и велел вызвать агента, который проститутками ведал. Тут всё и кончилось: барышня оказалась Муськой, из дорогих, с билетом весёлого дома где-то на Фонтанке. Но сходство с Ольгой Николаевной имела разительное! С нею разобрались установленным порядком, а Григорий Ефимович за разорённый кабинет, побитую посуду, поломанную мебель и беспокойство хорошо заплатили… и потом за ними автомобиль приехал, как обычно – они всегда на своём уезжают, таксомотором не пользуются…

Мысли у Феликса разбегались, и слушал он невнимательно, однако тут болтуна оборвал:

– Ври, да не завирайся, любезный! Какой у него автомобиль, откуда? И не был он здесь никогда… Путаешь ты… А во хмелю Григорий ласковый. Врёте вы все… Врёте… хамы…

Засыпающего князя кулём погрузили в Rolls-Royce, и мотор исчез в предутренней мгле. А метрдотель вернулся в ресторан, обиженный: за что же его вруном и хамом потчевать, когда он сам Распутина видел и служил ему?! Унимал, когда тот недоглоданной свиной рулькой пытался драться с елабужским купцом Стахеевым… Пряча омерзение, полотенце собственноручно подавал, когда Распутин блевал в кадку с фикусом… А когда этот мужик привёз проститутку, выдавая её за великую княжну, как раз метрдотель Перебейноса и вызвал…

Никому и в голову не могло прийти, что пьяный дебош Распутина – это инсценировка Белецкого. Хоть не был он уже товарищем министра внутренних дел, но сенатором оставался. Оставалась и задача: порочить окружение Распутина, опаскудив его самого. Чем хуже Распутин – тем лучше! Подтасовка филёрских отчётов и дневников наружного наблюдения – штука, конечно, нужная. Слухи тоже нужны, только их порою событиями подкреплять приходится.

Вот и сыскали актёришку провинциального, чтобы повадки распутинские перенял. Живьём-то Гришку сколькие видели? Раз, два – и обчёлся. Остальные знали только по слухам да по карикатурам. А взять бородача носатого, волосёнки немытые расчесать на пробор, нарядить в яркую шёлковую рубашку, объявить Распутиным – так он Распутиным и будет! Случалось, Белецкий актёришку и в Москву направлял подебоширить. Как-то раз двойник чуть у «Яра» на самого Гришку не попал – заигрался, вишь, увлёкся…

Поутру, озираясь в пустом кабинете на «Вилле Родэ», Григорий не сразу понял, где он. Спасибо, добрые люди вина поднесли – здоровье поправить. Умыться дали… И Феликсу маленькому спасибо, денег оставил. Предлагали Григорию таксомотор, да он велел сани нанять, чтобы дорóгой проветриться. За пьянство ночное, поди, дочка-то старшая с Акилиной снова казнить станут.

Его везли по Каменному острову в сторону города, когда навстречу проехали сани с гробом. Отдавая похмельной болью в затылок, снова запищал над ухом злой комар. Жутко стало Григорию: совсем запросто ехал гроб на дровнях с копыльями – длиннющими полозьями, надставленными сзади. Не провожал никто покойника, только возница сидел рядом с гробом, цигаркой попыхивал и вид имел совсем не траурный. А самая жуть в том, что был гроб хрустальным и переливался на проглянувшем сквозь тучи солнышке. Искрился весело, радугой играл.

Григорий трижды перекрестился. Дровни с безучастно глянувшим на него возницей и сияющим гробом проскрипели мимо.

– Стой! – гаркнул Распутин так, что спина сидящего перед ним «ваньки» в огромном ватном кафтане вздрогнула, а сам извозчик обернулся и высунул нос из лисьего воротника.

Они встали на мосту через Малую Невку. Отсюда Григорий увидал на белом льду чернеющие водой майны с оградками из жердей. Так вот в чём дело! Он счастливо рассмеялся, вылез из саней и облокотился на перила моста, глядя вниз. Мужичок-то вёз никакой не хрустальный гроб: то был кабан.

Кабанами называли громадные бруски, выпиленные изо льда на питерских реках. Этими брусками набивали лéдники в богатых домах, из них резали скульптуры для украшения званых вечеров и дворцовых парков. В шестнадцатом году холода пришли необычно рано: лёд уже накрепко встал даже на Неве, не то что на Невках. А кабаны – мало ли, кому и зачем понадобились они об эту пору? По островам – Каменному да Крестовскому – особняков без счёта. И Рождество на носу…

«Ванька» заёрзал в санях.

– Поедем, что ли?

– Погоди, милой, – не оборачиваясь, отмахнулся Григорий, – я ещё денег дам.

Он смотрел, как вблизи моста мужики неторопливо добывали новый кабан. В паре саженей друг от друга пробили пешнями две лунки во льду и опустили в них продольные пилы. Снизу к пилам крепились гири, которые забулькали, заплескались в воде, когда мужики начали гонять пилы вверх-вниз: вверх тянул человек, вниз – гиря. Сталь с хрустом вгрызалась в лёд, и вскоре на белой поверхности появились два длинных параллельных распила. Мужики снова взялись за пешни и откололи между распилами несколько аккуратных широких брусков.

Один из мужиков свистнул, и к майне подкатил возница на дровнях с длинными копыльями. Покрикивая на лошадь, он заставил её пятиться к майне так, чтобы копылья ушли в воду. На них пешнями завели льдину и придерживали её, пока мохнатая лошадка тянула воз обратно. Ледяной брус, и впрямь схожий с хрустальным гробом, сверкал на солнце.

Григорий облегчённо вздохнул. Бывало, дровни с ледяной глыбой утаскивали лошадь в майну. Ненароком сгинуть в чёрной воде мог и любой из кабанщиков – работа считалась опасной, потому и платили за неё хорошие деньги. Мужики на льду закурили. Григорий полез обратно в сани. Странно, что комариный звон в голове не утихал. И тяжкие мысли одолевали по-прежнему.

От этих мыслей на всём пути к дому отвлёкся Распутин только раз – когда проезжал мимо Марсова поля. Посреди плаца стучали ногой о ногу и толкали друг друга, пытаясь согреться, три солдатика – маленький, среднего роста и высоченный. А вокруг потешной троицы, гудя мощным двигателем и взвизгивая железом на резких поворотах, в клубах серого дыма носился огромный лимузин.

Дома Григорий не стал слушать ни Матрёны, ни Лаптинской. Объявил, что отправляется в баню, хотя нынче была пятница, а мылся он всегда по субботам. Акилина попыталась заикнуться про непорядок, да в ответ получила такой взгляд, что прикусила язык и бросилась Гришеньке банный узелок собирать. О том, что к двум часам хотела зайти Шабельская, толстуха говорить не стала…

…но Григорий как раз об этой встрече помнил. Он отправился в Казачий переулок. Хороша квартира на Гороховой: перешёл мостовую – и вот они, Ермаковские бани! Там, уже в мыльной, под несмолкающий комариный зуд над ухом Григорий продолжал размышлять: зачем Верноподданная Старуха просила о встрече?

Елизавета Александровна Шабельская сама придумала себе такой странный титул. На склоне лет она играла роль городской сумасшедшей, а когда-то считалась редкой красавицей, и список её пылких кавалеров пестрел замечательными фамилиями – вплоть до тех, которые произносят шёпотом. Шабельская была актрисой, певицей и антрепренёршей. Писала книги и занималась журналистикой. Но красота постепенно увядала, любые затеи оканчивались полным крахом, а за шантаж и подделку векселей пришлось идти под суд.

К пятидесяти годам Шабельская растеряла всё, кроме привычки к алкоголю и морфию. Однако стоило вступить в черносотенный Союз русского народа, как дела снова пошли на лад. В шестьдесят Елизавета Александровна имела таинственные отношения с высшими чиновниками Министерства внутренних дел и казённый револьвер Смита-Вессона с пятью патронами… Нешто снова про деньги говорить хочет Верноподданная Старуха?

Потея на верхнем полкé в парной, Григорий вспомнил, как давно, ещё до войны, тогдашний главный министр Коковцов предлагал ему и двести, и триста тыщ за отъезд из столицы. Разгорался скандал с письмами царицы, которые выкрал Илиодор – Серьга Труфанов. К тому ещё Гучков напечатал труфановский пасквиль «Гришка»…

Коковцов убеждал, что исчезновение Распутина всех успокоит. Словечко ещё повторял: престиж! Надо вернуть престиж царской семье! Вот престиж-то, видать, и оценил министр в триста тыщ. Целое состояние, чего там… Кабы Григорий взял тогда, так по сию пору жил бы припеваючи. А теперь, вон, денег второй год не собрать, чтобы лесу купить и в Покровском дом перестроить. И дочкам на приданое отложено по три тыщи всего.

Отказал он Коковцову. Вернее, отговорился: коли велят папа с мамой, царь с царицей – он и с пятаком в кармане уедет, как приехал. А коли нужен им, так ни за какие деньги с места не двинется. Тем и кончилось: Распутин остался при месте, а Коковцов своё – потерял. И сколько раз ещё ему денег сулили! Особенно когда государь взялся чуть не каждый месяц премьеров менять. Из них один зятя своего на Гороховую прислал. Тот не стал ходить вокруг да около – прямо с порога предложил Григорию дом в Петрограде, телохранителей, оплату всех расходов и сто тыщ рублей ассигнациями. Взамен, говорит, помоги заменить министра внутренних дел Протопопова! И ещё просил нашёптывать папе с мамой – мол, новое правительство с новым начальством хорошо работает.

Кабы мог это сделать Григорий – всё равно отказался бы. А так даже сердиться не стал: прогнал премьерского зятя, и вся недолга. Протопопов остался при должности министерской, а премьера государь погнал: сказывают, в Думе ему говорить не давали, позорили, и Пуришкевич растоптал совсем…

Долго ещё думал Григорий. Долго кряхтел под ударами веника, которым охаживал его банщик-богатырь. Докрасна драл кожу мочалкой и лил на себя попеременно то горячую, то холодную воду, звон в ушах отогнать пытаясь. Не вышло.

Там же, в Ермаковских, зашёл Григорий в цирюльню. Подстригался он редко, а нынче словно толкнуло, ноги сами несли. Болтливый цирюльник обкорнал отросшие патлы, выщипал по-модному прямой пробор и умастил распутинскую бороду каким-то снадобьем: заблестела она вороновым крылом и сделалась похожей на узкую лопату.

К возвращению Григория Ефимовича из бани Лаптинская собрала на стол почаёвничать. Хлеб выставила чёрный, рыбу, мёд… На причёску глянула с интересом. На торчащую, словно привязанную бороду покосилась неодобрительно. Рассказала, что Шабельская являлась в два, как и обещала. Отсутствием хозяина удивлена не была, дожидаться не стала, да никто и не предлагал. С подмигиваниями и похохатываниями выпалила скороговоркой про какие-то заговоры с убийствами – и была такова. Не удалось Акилине толком разобрать ничего.

– Кабы и удалось, не стал бы слушать, – махнул рукой Григорий. – Будем-ка лучше чай пить. А вино зачем опять прибрала? Вина мне дай, в бане-то хмель вышел весь.

Тут неожиданно, без телефонного звонка приехала Танеева-Вырубова. Агенты охраны помогли ей подняться в квартиру, чуть не на руках донесли по лестнице. Фрейлина старалась ходить без костылей, но хромала ужасно.

Григорий всегда был рад Аннушке. Похристосовался, чуть не силой усадил с собою рядом за стол, мадеры налил в высокую гранёную рюмку. Выпили.

– Я ненадолго, Григорий Ефимович, – сказала гостья. – Мне домой надо ехать поскорее. Ждут меня. А тебе я икону привезла от мамы, и девочкам – гостинцы от великих княжон. Это из Новгорода. Знал бы ты, как там народ принимал маму! Цветы под ноги прямо в снег бросали, слова чудесные говорили… Она помолодела лет на десять, ей-богу!

О поездке с императрицей и царевнами Танеева рассказала коротко. Тут же засобиралась и поковыляла к выходу, опершись на руку Григория. А у дверей резко повернулась к нему и зашептала сбивчиво:

– Я не хотела говорить… отчего спешить надо… Протопопов подловил сразу после поезда. Сказал, что на меня могут покушаться. Застрелить или взорвать… И это как-то связано с тобой, с мамой, с немцами почему-то… Специальных людей ко мне приставил, и дома – тоже… В Царском охрану удвоили. Григорий Ефимович, миленький! Я боюсь!

Она заплакала. Широкое рыхлое лицо сразу оплыло, и от глаз по щекам потянулись чёрные дорожки размокшей туши.

– Аннушка, – сказал Григорий, гладя её по волосам, и комар в голове зазвенел почему-то басом, – голубушка моя! Ну чем же я тебе сейчас… что же я тебе могу ещё дать? Дал всё, что мог. Нет во мне больше ничего, что тебе надобно. Ты всё получила. Уж прости меня… И ступай, ступай!

Он почти вытолкнул всхлипывающую фрейлину за дверь, к охранникам, что курили на лестничной площадке. А сам схватился за гудящую голову: ведь и слова сами вырвались, он их не ждал – как тогда, когда отказался благословить папу во время прощания в Царском Селе. И слёзы едва не брызнули…

Притулившись у американского стола в спальной, Григорий продолжил переписывать дух, завещание своё. Слова давались адовым трудом, словно их не писать, а таскать приходилось, как тяжеленные глыбы льда из чёрной майны.

Если же меня убьют бояре и дворяне и они прольют мою кровь то их руки останутся замаранными моей кровью и двадцать пять лет они не смогут отмыть свои руки. Они оставят Россию. Братья восстанут против братьев и будут убивать друг друга и двадцать пять лет не будет в стране дворянства…

Откуда мог знать Григорий то, что на бумагу переносил крупными каракулями? Но вот – царапал теперь страшные слова, будто про чужого кого. Отхлёбывал прямо из горлышка бутылки, прихваченной в спальную, и мешалось ароматное вино со слезами солёными.

Русской земли Царь, когда ты услышишь звон колоколов сообщающий тебе о смерти Григория, то знай: если убийство совершили твои родственники то ни один из твоей семьи, то есть детей и родных не проживет дольше двух лет. Их убьет русский народ…

Под вечер Акилина сунулась в дверь и сказала, что приехал Протопопов.

– Хотел бы надеяться на ваше благоразумие, Григорий Ефимович, – сказал министр внутренних дел, когда они сели в столовой, предварительно выгнав Лаптинскую и затворив дверь. – Могу я просить вас в ближайшие день-два не выходить из дому? И ещё скажите мне, не ждёте ли вы каких-то особенных встреч? Может, необычное что-то замечали?

Григорий молчал, через цветы на подоконниках глядя в зимнюю темень за окном. Что отвечать на такие вопросы? Из дому не выходить – с тоски удавиться. Насчёт встреч и поездок – вчера они с Феликсом договорились продолжить сегодня: дело к Рождеству, да ещё ночь с пятницы на субботу – в столичных заведениях одна программа лучше другой. Пели-то вчера на «Вилле Родэ» как душевно! И нынче князь обещал уже совершенное чудо.

А насчёт необычного… Каждодневный, ежечасный страх смерти – необычно это или как? А видения кровавые? А комариный зуд изнуряющий, который на разные голоса в голове звенит, почти не стихая? А то, что творил Григорий простым словом – с цесаревичем, с Аннушкой, с Феликсом, с сотнями других – необычно, или?..

– Не знаю, что и сказать тебе, – устало промолвил Григорий. Он говорил министру ты, как и всем, другого обращения не признавая. – Давай-ка лучше выпьем!

– Нельзя мне, худо будет…

– Что будет, то не худо, – с этими словами Григорий поднялся, достал из буфета рюмку, наполнил по обыкновению всклянь, уронив несколько тёмных капель на скатерть, и поставил перед Протопоповым. Себе он тоже налил. – А вот ты мне скажи. Тут Аннушка заезжала…

– Вырубова?

– Аннушка, да. Плакала. Жалилась, что ты к ней охрану приставил, будто бы убить её хотят.

– Верно, охрану приставил. Я надеюсь, что это всего только слухи, но меры принимать обязан. Ведь и о вас поговаривают, Григорий Ефимович.

– А обо мне-то что? Я, милой, в свой час помру, когда бог судил.

Протопопову не хотелось вдаваться в подробности. Раздражало, что кроме слухов и сплетен, зацепиться и впрямь было не за что. Но дыму нет без огня, как известно. А спросят с кого?

Раздражало и то, что одной из самых энергичных сплетниц оказалась баронесса Марианна фон Дерфельден. Будь она просто супругой своего барона, министр внутренних дел нашёл бы на неё управу. Но в девичестве Марианна носила фамилию Пистолькорс: она была дочерью от первого брака Ольги Валерьяновны – нынешней княгини Палей и жены великого князя Павла Александровича, дяди государя. Пусть родство её с императорским домом и не кровное, но такую персону тронуть – у министра руки коротки.

Некогда баронесса вполне симпатизировала Распутину, зато теперь переметнулась во вражеский лагерь. А ведь нет врага опаснее, чем бывший друг!

– Худые нынче пошли дела, – вздохнул Протопопов. – Я вас очень прошу, Григорий Ефимович, какое-то время старайтесь без особой нужды никуда не выезжать. Ваши молитвы чудеса творят, вот и помолитесь, чтобы…

– Помолиться, говоришь? – перебил Григорий. Голос его звучал глухо, ароматная мадера окутывала мысли туманом, речь стала медленней. – В одно прекрасное время ехал я зимой, – заговорил Григорий, снова глядя мимо министра в окно. – У нас на Туре дело было, в долине. Мороз тридцать градусов, а я слышу голос: Сними шапку и молись! Строго так… Остановил я лошадок, снял, конечно, шапку – и давай молиться. А потом стало мне казаться в очах, будто бог очень близко. Что же получилось? Голову простудил, потом захворал, сильным жаром промаялся, едва не сгорел, чудом жив остался…

Он замолчал, продолжая сидеть с остановившимся взглядом.

– Это вы к чему, Григорий Ефимович? – спросил министр, не дождавшись продолжения.

– Жаром-то промаялся да и понял: враг хитрый ловит спасающихся! – Распутин отмахнулся кулаком от лукавого. – Вот и надоумил шапку снять. А молиться-то можно и на долине, и где ты ни есть, только шапку в тридцать градусов снимать не надобно.

Протопопов подумал, что Распутин уже наклюкался, но так оно и лучше: пускай дома пьёт, а наружу не показывается.

– Пойду я, пожалуй, – сказал министр и поднялся из-за стола.

Григорий, не глядя, перекрестил его.

– Будь здоров и ступай с богом… К катастрофе мы идём… Самые неумелые будут править повозкой… Раздавимы будем поступью безумцев, а мудрость в цепи закуют. Невежественный и властный станет законы диктовать мудрому и даже смиренному…

Протопопов вышел из столовой, но даже в прихожей, надевая поданное Акилиной тёплое пальто, – слышал голос Григория:

– Как не все, так большая часть поверит во власть имущих, но разуверится в боге… И будет кара божья не скора, но ужасна… Мученьям нашим несть числа, и за то снова мудрость освободят от цепей, и снова доверимся богу, как доверяемся матери… Только по этому пути придём в рай земной…

Глава ХХ. Укусы злобы

Игорь-Северянин дёрнулся, чтобы встать из-за стола, ушибся о ножку и зашипел от боли.

– Страна, созидающая распутиных – это плохо следящая за собою страна! – раздражённо выкрикнул он. – И если вы при мне помянете Распутина, я укажу вам на непристойность поведения!

Пятничная вечеринка у Бриков была испорчена…

…хотя начиналось всё прекрасно. Ещё утром к Лиле из Москвы, от родителей, приехала Эльза. За день сёстры успели всласть поболтать и поделиться новостями. Потом телефонировал Осип: хозяйкой Лиля была неважной, но уж хлеб с колбасой и пару нехитрых закусок выставить на стол могла вполне. Брик пригласил в гости приятелей из автошколы: с походами в «Привал» после встречи с великим князем пришлось повременить. Дома у Бриков компанию поджидало вино – результат какой-то тёмной совместной операции с Борисом Прониным.

Почти сразу в гостеприимной квартире на улице Жуковского появился Игорь-Северянин. Не зря его дразнили за длинный чуткий нос: он унюхал вечеринку и заглянул на огонёк, будто невзначай. Володиной подружки-художницы что-то не было, но все привыкли, что Тоня появляется по настроению, когда хочет. Зашла – прекрасно, нет – нет…

Места за круглым столом в маленькой комнате хватило всем.

– Ну, в путь на одиннадцатую версту! – весело возгласил хозяин дома, наполнив стаканы. – Встретимся у Николы!

Гости рассмеялись и выпили.

Присказку принёс в компанию Игорь, который подхватил её у давнего своего приятеля, поэта Константина Фофанова. На одиннадцатой версте Петергофского шоссе в бывшей летней резиденции князя Потёмкина помещалась лечебница для душевнобольных и алкоголиков. Сам Фофанов побывал там лишь один раз, зато жена его – целых семь, а сын, тоже Константин – дважды. Словом, в семье Фофановых знали, где могут очутиться и, поднимая рюмки, на всякий случай прощались до встречи у небесного покровителя лечебницы, Николая Чудотворца.

Американские консервы, добытые в автошколе, пришлись очень кстати. Компания с молодым аппетитом уминала скромный ужин. Осип не забывал подливать гостям, пятница заканчивалась, увольнение только началось; впереди ждала суббота, и можно было кутить хоть до утра.

Скоро всех разморило. Эльза с ногами забралась на диван и свернулась калачиком, склонив голову на плечо к сидящему рядом Шкловскому. Маяковский боком оседлал стул, развёрнутый спинкой к столу. Он курил, оборачиваясь и выпуская дым в сторону распахнутой форточки. Лиля, глядя в зеркало пудреницы, заново подкрашивала губы. Брик довольно жмурился и часто моргал подслеповатыми глазами. Игорь, втиснутый между столом и стеной, вещал.

– В ужасный век мы с вами живём, господа, – говорил он. – Какие стихи? Какое творчество может быть? Ничего никому не нужно, кроме физиологических отправлений. Искусство, наука, так называемая идейность – это всё или поза, или выгода!

– Что делать, – вторил ему Виктор, – война! Многие вещи умерли. Только по мне – гораздо хуже то, что в нас самих. Вы не замечали? Мы теряем ощущение мира. Представьте себе скрипача, который перестал чувствовать смычок и струны! Мы не любим наших домов и наших платьев. Даже с жизнью мы расстаёмся легко, потому что её не ощущаем. Плохие времена!

– На этот счёт Витя Хлебников хорошо сказал, – пустив струю дыма, откликнулся Маяковский. – Не события делают времена, а времена делают события! Судя по нынешним временам, за событиями дело не станет.

– А кстати, – Эльза подняла голову, – писем от него давно не было?

Хлебникова мобилизовали весной и отправили в запасной пехотный полк, стоявший в Царицыне. Он пытался оттуда вырваться, теребил знакомых… Помочь взялся Николай Кульбин – один из художников, что расписывали стены «Бродячей собаки». Во время войны он оказался в чинах чуть ли не генеральских и служил военным врачом. Кульбин объявил Велимира-Виктора ненормальным. Полгода Хлебников курсировал вдоль Волги, между психиатрами Царицына и Астрахани, от комиссии до комиссии… Но кончилось это переводом в Саратов, где бедный поэт снова угодил в полк.

– Письмо было, было, – встрепенулся Осип, – неужели я не сказал? Сейчас!

Он выбрался из-за стола, принёс из спальни письмо и нацепил очки.

– Тут Витя всё про клиники пишет и про сволочных врачей. Но есть пассаж просто изумительный. Вот, послушайте… Война обратила вселенную в чернильницу с кровью и хотела в ней утопить жалкого, смешного писателя. А писатель хочет войну утопить в своей чернильнице, самую войну… Как вам это?

– Гениально, – сказал Шкловский, Северянин кивнул, и Маяковский помычал утвердительно.

– Войну в чернильнице не утопишь, – заявила вдруг Лиля и щёлкнула замком пудреницы. – Пора уже вам повзрослеть, мальчики.

Осип с удивлением посмотрел на жену поверх очков.

– Интересно, ты что же, знаешь верный рецепт против войны?

– А что, нельзя? – вызывающе глянула в ответ Лиля.

– Поделись, окажи милость, – попросил Маяковский. – Надоело таскать это тряпьё.

И он брезгливо, двумя пальцами оттянул расстёгнутый ворот гимнастёрки.

– Всё очень просто, – сказала Лиля. – Рецепт против войны – мир.

– Мир с кем? С немцами? – удивилась Эльза. – Это Распутин тебя надоумил?

Пока они болтали в ожидании мужчин, Лиля не удержалась и рассказала сестре о продолжении знакомства со старцем – конечно, без подробностей насчёт Ронге и квартиры на Гончарной.

Шкловский фыркнул:

– Тогда неудивительно. Шпион ваш Распутин, голову даю!

Вот тут и попытался вскочить Игорь, засопевший после Лилиных слов о мире.

– Страна, созидающая распутиных, – это плохо следящая за собою страна! И если вы при мне помянете Распутина, я укажу вам на непристойность поведения! – Он тёр под столом ушибленное колено. – Потому что Распутин – это из лексикона ломовых извозчиков! Распутин – это гнусно, его упоминание недостойно женщины!

Вечеринка перестала быть милой.

Лиля бросилась защищать Распутина, едва не плача от бессилия и невозможности рассказать всего, что знает.

Игорь-Северянин проклинал вонючего хама, безграмотное быдло, попирающее дворцовые паркеты и лезущее со свиным рылом в калашный ряд.

Шкловский вёл себя спокойнее, но продолжал предрекать Распутину виселицу – вместе с другими шпионами и прочими, из-за кого война всё тянется, а победы над немцами до сих пор не случилось.

Эльза поддакивала Виктору, не совсем кстати пересказывая слухи о развратной жизни старца и его любовницах.

Брик безуспешно пытался всех примирить. На мир он смотрел рационально и Распутиным, конечно, интересовался. Было понятно, что для одних этот мужик – просто мерзавец, который держит, как говорили среди коммерсантов, контору для обделывания дел; для других он – великий комедиант; для третьих – удобная педаль немецкого шпионажа, а для четвёртых – хитрый и мстительный придворный интриган, который не забывает обид.

Маяковский составил своё мнение после слов, сказанных ему некогда Бурлюком в «Пале-Рояль». Хитрый сибирский