Глава XII. Путешествие комедиантов

«Бродячую собаку» закрыли в марте пятнадцатого. Стоило градоначальнику распорядиться – и в заведение Бориса Пронина немедленно нагрянул обыск. Само собой, в кладовке нашлись несколько бутылок вина; лицензии на них не было, зато был в стране сухой закон с начала войны.

Не спасли «Собаку» ни громкая слава, ни многочисленные представления, выручку от которых Общество Интимного Театра перечисляло в пользу «Общества повсеместной помощи пострадавшим на войне воинам и их семьям». Не помогло заступничество именитых фармацевтов. Слишком уж вольный дух царил среди здешних завсегдатаев, слишком многое они стали себе позволять!

Ещё в феврале подвальный кабачок работал, как обычно. Тем вечером народу набилось полным-полно: гостям обещали встречу со знаменитостями – эго-футуристом Игорем-Северянином и кубо-футуристами Давидом Бурлюком и Василием Каменским. Выйдя на эстраду, Бурлюк величественно поднял лорнет, через стёклышко обозрел гостей единственным глазом и объявил:

– Милостивые государи! Сегодня перед вами выступят львы различных пустынь, и каждый похвастается своим рыком!

Но тут среди зала во весь рост поднялся ещё один кубо-футурист – Владимир Маяковский.

– Львы падалью не питаются! – гаркнул он. И, пока ошеломлённая публика постигала оскорбление, взобрался на эстраду, плечом оттеснил Бурлюка и бросил в обращённые к нему лица новые свои стихи:

Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и тёплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!

Молодой сочный бас рокотал под низкими сводами подвала, и каждая строка звучала, как оплеуха:

Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие, нажраться лучше как, –
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?
Если б он, приведённый на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!

Маяковский ткнул пальцем в сторону поэта, и тот залился румянцем. Вся клокочущая ненависть, которую приметил у Володи ещё Бурлюк, вырвалась на волю, воплотилась в стихе и обрушилась на замерших в зале фармацевтов. На последних строках несколько дам упали в обморок, господа повскакали с мест, а поэт, возвышаясь на эстраде, нагло ухмылялся, жёг их угольями глаз и раздувал ноздри:

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!..

Драки не случилось лишь благодаря старому князю Михаилу Николаевичу Волконскому – поэт, писатель и былой соратник Пуришкевича по Союзу русского народа оказался в подвальчике и приструнил недовольных. А когда страсти поутихли, князь Волконский распушил седую бороду и принялся читать свои стихи. Его поддержал журналист и поэт Николай Корнейчуков, знакомый публике под псевдонимом Корней Чуковский. Следом на эстраде снова появился Бурлюк, а там уже и Северянин пришёл в себя.

Скандал замяли, но кто-то из оскорблённых Маяковским всё же добрался до полиции и состряпал протокол. Судьба «Бродячей собаки» была предрешена, и после того памятного вечера кабачок не протянул даже месяца.

Впрочем, Борис Пронин не унывал. Вместо распавшегося Общества Интимного Театра он тут же создал Петроградское Художественное Общество, и уже через год вместо тесного подвальчика на Итальянской зазывал в просторный подвалище около Марсова поля: в доме Адамини он открыл новый артистический кабачок, почти что подземный театр – «Привал комедиантов».

К зиме шестнадцатого года в «Привале» снова собрались все те же. Правда, фармацевтов стало много больше: если в «Собаку» их снисходительно пускали, то здесь они превратились в дорогих гостей – именно потому, что платили втридорога, приносили заведению изрядный доход и позволяли подкармливать богему.

Сейчас худощавый птиценосый человек в белых одеждах Пьеро, полузакрыв глаза и мягко грассируя, пел со сцены под гитару. Даже не пел – мелодекламировал, мяучил про юную кокаинетку, мокрую и одинокую на московском бульваре; про её тонкую шейку под лысой горжеточкой, про ядовитую слякоть и сиреневый трупик бедняжки, которая обезумела от бессмысленности своего существования… Театральный надрыв звучал жалостливо. Высокий голос исполнителя дребезжал, крашеные брови поднимались домиком, и нарисованная слеза катилась по выбеленной щеке.

Игорь-Северянин презрительно покосился в сторону сцены:

– Одно слово, паяц!

Александра Вертинского он не любил, ибо сам же провозгласил принцип: Если желаете меня оскорбить, подражайте мне. Вертинский – подражал и тем навлекал себе эпиграммы Северянина, вроде: Душистый дух бездушной духоты, гнилой, фокстротной, пошлой, кокаинной… Они не общались.

– Брось, не ершись, – посоветовал Маяковский, сидевший с Игорем за столиком почти у самого входа. – Ноет и ноет себе. Давай-ка мы с тобой винца потихоньку, а? Я с Прониным договорюсь.

Игорь Лотарёв был на семь лет старше Володи Маяковского и прославиться успел раньше. Однажды заезжий журналист прочёл ироничный стишок из его брошюры Льву Толстому.

Вонзите штопор в упругость пробки,
И взоры женщин не будут робки!

Толстой возмутился и охаял автора. Пресса подхватила сказанное, подняла вой и улюлюканье – так про молодого поэта вмиг узнала вся страна. Выдуманное запойным приятелем прозвище Игорь-Лыжеход для подписи к стихам категорически не годилось, и после некоторых раздумий Игорь Лотарёв стал Игорем-Северянином.

С Маяковским их свели общие знакомые в Москве в тринадцатом году. Большой компанией долго сидели в отдельном кабинете ресторана «Бар», много пили. Игорь царил весь вечер, стихи его лились почти без остановки – он именовал их поэзами и не читал, а напевал на известные мотивы. Когда же Северянин притомился, Маяковский тоже захотел выступить.

– Господин… э-э… как бишь вас, – сказал ему Игорь, подняв бокал до уровня покрасневших глаз и глядя сквозь стекло, – давайте не будем омрачать знакомства вашими стихами!

Болезненно самолюбивый Маяковский это запомнил. Он только начинал тогда выступать и безумно завидовал чужому успеху. Вместе с Бурлюком или сам по себе таскался на северянинские поэзоконцерты, чтобы научиться очаровывать публику: Игорь называл это – популярить изыски. Главной аудиторией Северянина были женщины, намагниченные принцессы. Во время представлений они бесновались, словно в сумасшедшем доме, куда пришёл любимый доктор. И даже имя – И-и-и-игорь! – удивительно подходило для восторженного визга.

Учёба не прошла даром: уже через год Северянин взял Маяковского в совместные гастроли по Крыму. Контракт оказался удачным – поэты кутили напропалую, перебираясь из ресторана в ресторан. Приятной участницей загула стала любвеобильная Валечка Солнцева. Вскоре совершенно очарованный Игорь сообщил Володе, что всерьёз намерен осупружиться. В ответ Маяковский грубо расхохотался ему в лицо и огорошил стихами:

Она пришла ко мне нагою,
Взамен потребовав венца,
А я ей предложил винца
И оттолкнул её ногою.

Правду он сказал или нет, но Валечка получила отставку, а посрамлённый Северянин понёс кару за унижение при знакомстве. Маяковский был отмщён.

– Споёшь сегодня? – спросил Володя, когда им принесли вина в чайнике и они с Игорем выпили по чашке.

– После этого?! – Северянин изогнул бровь и слегка кивнул в сторону Вертинского. – Ну нет, уволь. А ты?

– Пожалуй…

Маяковский хмуро, исподлобья обвёл взглядом задымлённый сводчатый зал с расписными стенами и подлил в чашки вина.

Из-за соседнего стола поднялся невзрачный мужчина в мундире поручика гвардии Преображенского полка.

– Миша! – махнув рукой, крикнул он вошедшему в «Привал» рослому, красивому штабс-капитану. – Миша, Зощенко!

Штабс-капитан заулыбался и подошёл. Они с поручиком обнялись.

– Сухотин, дружище! Какими судьбами? – спросил Зощенко. – Тебя же вроде выписали?

– Да я пока ещё… словом, не очень, – ответил Сухотин. – Голова, знаешь ли, как ватная, и соображаю туго. Придётся пока в Питере кантоваться. До поры приставлен к великому князю Дмитрию Павловичу, а там видно будет. Ну, а ты?

– Снова годен, – сообщил штабс-капитан, усаживаясь за стол. – Гренадеры мои заждались, возвращаться пора.

Маяковский и Северянин украдкой разглядывали собеседников. Офицеры выглядели не старше поэтов, но у обоих над обшлагом левого рукава виднелись несколько нашивок за ранения. Из разговора стало понятно, что и знакомы они по госпиталю. Грудь Зощенко украшали знаки орденов Анны и Станислава. Поэты многозначительно переглянулись: соседи оказались настоящими боевыми офицерами, героями…

В начале войны Игорь-Северянин пропел со сцены:

Друзья! Но если в день убийственный
Падёт последний исполин,
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!

Весной шестнадцатого года нежный и единственный попал под мобилизацию и очутился в запасном полку. Первым делом Игорь заслужил новое прозвище. На стрельбах его похвалил командир батальона, и он радостно ответил:

– Мерси, господин полковник!

Разъярённый офицер приказал называть новобранца – Мерси и готовил изощрённые кары, но через две недели ратника Лотарёва вытащила из армии великая княжна Ирина Александровна – супруга молодого князя Феликса Юсупова и горячая поклонница поэта Игоря-Северянина.

А вот ратник Маяковский продолжал тянуть военную лямку и перед походом в «Привал» переодеваться в штатское, опасаясь полиции и патрулей. Солдату не дозволялось бывать в подобных заведениях и уж тем более – выступать на публике. Но Володя выступал: без аудитории он себя уже не мыслил; к тому же за его épate Пронин хорошо платил деньгами фармацевтов.

– О, смотри-ка ты, какие гости пожаловали! – оживился Северянин. – Его сиятельство!

Из открывшейся двери потянуло холодом, и пламя свечей в настенных канделябрах дрогнуло. Маяковский обернулся: в кабачок вошли Феликс Юсупов, два британских офицера и гвардейский штаб-ротмистр со знаками флигель-адъютанта.

Поручик Сухотин оборвал разговор с Зощенко, поднялся и щёлкнул каблуками.

– Чёрт! – прошипел Маяковский. – Этому-то что здесь надо?

– Кому?

– Дмитрию Павловичу!

Проходя мимо, великий князь приветливо кивнул Сухотину, прищурился на Северянина, но Маяковского вроде не заметил. Гостей ждали места за столом почти у самой сцены, где Вертинский заканчивал уныло рифмовать горжетку и кокаинетку.

Северянин с интересом взглянул на Маяковского.

– Великий князь тебя знает?! Вот это номер! И что же, выступление отменяется?

– Ну уж нет! Я у Бори денег взял. И вообще – пошли они все!

Володя неуклюже выругался, залпом допил вино из чашки, встал и двинулся к сцене.

Глава XIII. Вполголоса

Первый раз Лиля пришла к Распутину спустя несколько дней после встречи в поезде.

Эльза и вправду опасалась за сестру-авантюристку, а потому, присочинив добрую половину, рассказала Осипу о приглашении Распутина. Однако ждать решительных действий от флегматичного Брика не приходилось, и потому она стала сама приглядывать за Лилей. Та выждала, пока бдительность охранницы притупится, а в первый же удобный вечер улучила момент, отговорилась каким-то пустячным предлогом и отправилась на Гороховую.

Агенты охранного отделения у парадного входа внимательно Лилю рассмотрели. Те, что дежурили на лестнице – строго спросили, кто такая и по какому делу, ждёт ли её Григорий Ефимович. После того один из филёров аккуратно записал сведения про гостью в тетрадь.

Дверь на звонок открыла толстуха с поджатыми губами, которая со странной настойчивостью прямо с порога потребовала отдать ей муфточку. Расставшись с муфтой, пальто и калошами, Лиля оказалась в столовой.

За время замужества она привыкла к небольшой квартирке, где почти всегда было полно гостей и всевозможных милых безделушек. Так она по своему вкусу создавала уют и атмосферу литературного салона; так жили большинство их с Бриком знакомых. Лиля никогда не видела крестьянских изб, поэтому распутинская квартира показалась ей полупустой и чересчур просторной – очень чистой, но словно нежилой. От ванной комнаты тянуло сыростью. Мебель сюда наверняка подбирали по случаю, и выглядела она появившейся только что. Броские тона полосатой обивки особенно резали глаз на фоне тусклых обоев с аляповатым скучным рисунком. Совсем странными выглядели вазы со свежими розами на подоконниках. Горький запах цветов соперничал с ароматом свежайших пирожных, разложенных на большом блюде. Толстуха, которая звалась Акилиной, подавала чай.

Распутин сел за стол напротив Лили и со странным выражением лица буравил её взглядом прозрачных глаз, утонувших в мелкой сети морщин.

– Сладкое-то любишь, миленькая, – сказал он, кивая на буше и эклеры. – Помню конфетки твои в поезде… Кушай, кушай!

– А вы как же?

– Говорил же тебе – отвык давно. Уж, почитай, лет двадцать тому. Опять же, кислотность у меня… после операции. Нельзя, понимаешь, сладкого – врачи говорят. Слыхала, небось, как в брюхо-то пырнули меня? Вот.

Лилин слух резануло слово кислотность, произнесённое этим мужиком с косматой бородой и нервными руками. А сам Распутин в яркой рубахе, расшитой цветами, упорно не желал восприниматься живым человеком, оставаясь персонажем сплетен и карикатур.

– Вы здесь один квартируете? – Лиля пыталась поддержать светскую беседу.

– Зачем же один… Акилина вот у меня, ещё Печеркины… Дочки из пансиона по выходным и на праздники непременно… Матрёна даже днями часто… Обычным делом здесь и шагу ступить некуда, столько народу с утра до ночи – тебе-то повезло в затишье попасть!

Он говорил – и смотрел, не отрываясь, и посмеивался, и прихлёбывал крепкий чай, отвечая на неловкие и пустые вопросы.

А когда Лиля, с удовольствием съев несколько пирожных, решительно отодвинула от себя блюдо, Распутин подождал ещё немного, потом поднялся и очень буднично сказал:

– Ну так что… пойдём тогда в спальную, что ли.

– Побойся бога, Гриша, – сказала Акилина, полоснув Лилю взглядом. – Поговорить-то и здесь можно, коли надо – выйду я, а то ещё кабинет есть…

– Цыц! – вдруг прикрикнул на неё Распутин. Не громко, но так, будто пригвоздил к месту.

Сердце Лили запрыгало и мысли тут же спутались. В одно мгновение успела она подумать и о том, что предполагала мужской интерес к себе Распутина, но не могла себе представить, что это случится так… между двумя чашками чаю. И о том, что третье пирожное было точно лишним. И о том, что словно нарочно надела сегодня ярко-красное дорогое бельё, добытое для неё где-то пронырой Бриком. И о том, есть ли у Распутина волосы на груди. И о том, не стоит ли сперва попроситься в ванную… или это будет неловко?.. или в спальне предусмотрительно приготовлен кувшин с водой и тазик? И о том, как бы половчее справиться с высокой шнуровкой на изящных английских сапожках… или лучше их не снимать?.. в них ноги кажутся длиннее…

Мысли путались, мешались, а Лиля под ненавидящим кухаркиным взглядом уже шла за Распутиным по коридору и чувствовала сладкий зуд внутри, как всегда в предвкушении мужчины; щёки её горели, грудь наливалась, и сердце стучало сильнее с каждым шагом…

Кувшина с тазиком в спальне не обнаружилось. Распутин усадил Лилю на простую узкую кровать с металлическими спинками и никелированными шарами, застеленную шерстяным одеялом, с несколькими тощими подушками в изголовье. На ложе великого любовника это походило мало. Да и сам Распутин повёл себя вопреки ожиданиям Лили. Она умирала от любопытства – как же это у них всё-таки случится? Как он подойдёт… или набросится? Что станет говорить, и насколько окажется силён…

– Помощь твоя нужна, миленькая, – сказал Распутин.

Возле кровати стоял новенький, блестящий лаком американский письменный стол с массивными тумбами. Дорогущий, Брик давно мечтал о таком. Распутин выудил из кармана бархатных штанов ключ и отпер замок – тугой и надёжный, судя по сочным щелчкам пружины. Из тяжёлого ящика он вынул ворох бумаг, не удержал в руках, и те посыпались – на столешницу, на пол…

Лиля, опустившись на корточки, помогла их собрать. Прошения пестрели разными почерками – мужскими, женскими; попадались даже отпечатанные на машинке. Мазнув глазами по собранным листкам, Лиля зацепила взглядом несколько непохожих на другие. Они были скреплены между собой и написаны крупными каракулями.

Я чувствую что расстанусь с жизнью до 1 января… Если я буду убит простыми убийцами и особенно моими собратьями русскими мужиками, ты Царь русский можешь ничего не боятца, останешся на троне и будешь править, и ты Царь русский можешь ничего не боятца и за детей своих, они будут царствовать в России еще сотни лет…

– Это вы писали? – подняла Лиля глаза на Распутина. – Что это?

– Дух мой. Завещание, значит, – он вынул листки из её рук и убрал обратно в ящик. – И не того ради я тебя позвал. Присядь, миленькая…

Все бумаги вернулись в стол, кроме нескольких машинописных страниц. Распутин протянул их Лиле.

– Ты давеча немецким своим похвалялась. А ну-ка, почитай!

Тонкая бумага оказалась неожиданно плотной. Автор явно экономил место и текст напечатал убористо. Лиля старательно разбирала строки, едва не наползающие друг на друга.

Если это и был документ, то без начала и конца. Что-то вроде меморандума. В тексте говорилось о том, как русских военнопленных используют на строительстве дорог в горах Словении. На перевале Вршич, по пути от посёлка Краньска Гора до долины Трента – только под снежными лавинами погибли несколько сот русских. Ещё никак не меньше десяти тысяч умерли от непосильного труда, голода и болезней. Сведения эти засекретили, хотя стараниями добрых людей и появилась на горном склоне, на заоблачной высоте, русская часовня.

Был на тонких листках и сухой, а потому особенно страшный рассказ о геноциде армян. Громадная Османская империя рушилась и, уходя в небытие, словно старалась унести с собой как можно больше жизней. Турки обвинили армян-христиан в сочувствии к русским единоверцам, то есть в государственной измене. А обвинив – за одну августовскую неделю вырезали три четверти населения Западной Армении. Больше полутора миллионов человек. Все мужчины, начиная от мальчиков девяти лет и старше – Лиля содрогнулась, читая это, – подлежали уничтожению в любом случае. Изнасилованных женщин оставляли в живых, но каждой перерезали сухожилие на ноге, чтобы хромота напоминала о случившемся до конца дней. Спаслись лишь армяне в Восточной Армении – той, что принадлежала Российской империи – да ещё в Персии.

– Отчего же у нас нигде об этом не пишут?! – спросила Лиля, подняв на Распутина полные слёз глаза.

– Оттого, что… где писать-то? – вздохнул он в ответ. – Газетки-то, сама знаешь… брешут и брешут. Им Гришку-то Распутина куда как сподручней полоскать… Вот надумал я самую настоящую, правдивую, народную газету в ход пустить. Денег мне дадут, люди верующие нашлись… соберу я людей хороших, перекрещусь, да и – господи, благослови! – в колокол ударю… Так ведь тоже, понимаешь, не хочется, чтобы тяп-ляп – вышел корабль. Дело большое, сразу не решишь, не скажешь… Но ты читай, дальше читай!

И Лиля снова стала читать – о кыргызах Семиреченской области. Много лет Англия противостояла России в Центральной Азии, много лет шла между ними Большая Игра за туркестанские края, за кратчайший путь в Индию через Кыргызстан. Летом российские войска усмиряли восстания по всем южным границам империи. Но едва дело было закончено, как англичане устроили провокацию в Семиречье, в Токмаке, где жил вполне лояльный России древний мирный народ. И тем временем, когда турки уничтожали армян, – по английскому наущению от рук российских карателей и ополченцев лютой смертью погибли чуть не четыреста тысяч кыргызов.

– А наших-то крестьян сколько там полегло! – Теперь уже Распутин смахнул слезу и шмыгнул носом. – Крестьян да казачкóв русских… Кыргызы-то в ответ их тоже, поди, резали, как баранов – война ж не разбирает… господи, прости!

Оставшиеся сводки касались более известных материй – предательства болгар и затянувшихся боёв на Сомме и под Верденом.

Болгария с самого начала войны вела себя подло, лавируя между Россией и Австрией. А теперь страна, у турок выкупленная кровью русских солдат в битвах на Шипке и под Плевной, подняла оружие против России. Откололась от славянского лагеря и заключила союз с Германией и Турцией – злейшим своим врагом.

Французскую крепость Верден уже скоро год, как осаждали войска во главе с германским кронпринцем. Обе стороны увязли в осенней грязи, а счёт перемолотых Верденской мясорубкой шёл уже на сотни тысяч. И ещё одна битва никак не кончалась в полях вдоль реки Соммы. Там французские дивизии при поддержке британского экспедиционного корпуса медленно теснили германцев. На Сомме англичане впервые бросили в бой долгожданное детище министра Черчилля – танки. Огромные стальные короба в клубах сизого дыма медленно ползли на лязгающих гусеницах, поливали врага из пулемётов и сеяли панику. Но и здесь германцы упорно держались, а потери каждой стороны подошли уже к полумиллиону человек…

Голос Лили, читавшей с листа, дрожал, но переводила она бойко, лишь иногда спотыкаясь на специфических военных терминах.

– Откуда это у вас? – спросила она, возвращая записки. – Зачем?

– Затем, что кончать всё надо разом, – откликнулся Распутин. – Кровь остановить. А царю нашему батюшке никак не с руки одному. Помощь ему нужна.

Глава XIV. Последний привал

Когда по весне открывался «Привал комедиантов», война шла уже почти два года. Но жизнь столичной богемы продолжала бурлить, и тот фееричный апрельский вечер особенно запомнился двумя событиями.

Для праздника знаменитые режиссёры Всеволод Мейерхольд и Николай Евреинов совместно поставили несколько коротких забавных пьесок – небывалый случай! Это событие стало первым. Пронин ведь собрал в «Привале» постоянную труппу из учащихся студии Мейерхольда, объявил о появлении на Марсовом поле подземного театра-кабаре и утвердился в праве драть с фармацевтов изрядную цену за вход в свой подвал.

Вторым событием оказалось поздравление от прежних сослуживцев Мейерхольда, актёров Московского художественного театра:

В Москве ни собак, ни привала.
Актёры, художники есть
И даже поэтов немало…

Конферансье читал длиннющую телеграмму на бис. Как же хотелось оказаться здесь кумирам театральной публики – и Ольге Книппер, и Ивану Москвину, и Николаю Массалитинову!

В «Привале» зарыта «Собака»,
Но духа её не зарыть.
И каждый бродячий гуляка
Пусть помнит собачую прыть!

Два пронинских подвала, старый и новый, во многом походили друг на друга – и столь же многим рознились.

Как и в «Собаке», своды «Привала» от пола до потолка покрывали фрески. Но фигуры уже не громоздились хаотично: новую роспись делали академические художники.

По стенам в старинных канделябрах горели свечи. Их неверный свет рассеивали бауты – венецианские маски, которые напоминали о комедии дель арте и об итальянской карнавальной столице, с которой так часто сравнивают город на Неве. Но и в электрических лампах «Привал» не испытывал недостатка.

Новое детище Пронин хотел сперва назвать «Звездочётом». Поэтому на сводчатых потолках, обозначавших Своды Небесные, распластались подобия звёзд – осколки зеркал в золотом обрамлении. В антураже настоящего питерского подвала оживали сказки Гофмана – здесь, на дне глубоченного двора-колодца, откуда лучше видно звёздное небо…

Маяковскому с его ростом не привыкать было смотреть на публику сверху вниз. А сейчас, стоя на сцене, он в самом деле царил над переполненным залом. И слои табачного дыма подчёркивали его сходство с горной вершиной, встающей из клубящихся облаков.

Володя внял мольбам Пронина: в присутствии великого князя и многих уважаемых людей – бога ради! – не повторять скандала, приведшего к закрытию «Собаки». Он избегал смотреть на Дмитрия Павловича со спутниками. И потому, глянув сперва на Бориса, ставшего сбоку от сцены, потом на Северянина, который откинулся на спинку стула за дальним столом, глухим голосом Маяковский начал читать свою новую поэму «Война и Мир» – результат почти годичных творческих мук:

Хорошо вам.
Мёртвые сраму не имут.
Злобу
к умершим убийцам тушú.
Очистительнейшей влагой вымыт
грех отлетевшей души…

Зал, размякший под Вертинского, отреагировал не сразу. Свежа была сентиментальная слеза о пальцах, пахнущих ладаном; о синеющей кокаинетке… Но теперь освещённый пятачок сцены заполнял собой Володя и сжатым кулачищем будто бы дирижировал рубленый ритм стиха. С тяжестью парового молота падали слова – не самый подходящий фон для выпивки и закуски. Организованные Бурлюком выступления в десятках городов принесли свои плоды: Маяковский научился заставлять слушать себя. Не каждому полезут в горло кусок или рюмка; мало кто сможет жевать, когда со сцены слышится такое…

Что им,
вернувшимся,
печали ваши,
что им
каких-то стихов бахрома?!
Им
на паре б деревяшек
день кое-как прохромать!

Игорь-Северянин, с первых строк окунувшийся в Володины стихи, вздрогнул, когда на соседний стул тихо опустилась Тоня и вскользь чмокнула его в щёку.

– Опоздала, прости, – шепнула она, устраиваясь. – Давно читает?

– Только начал…

Лысины слиплись в одну луну.
Смаслились глазки, щелясь.
Даже пляж,
расхлестав солёную слюну,
осклабил утыканную домами челюсть…

Ещё никто не примерял сказанного на себя, но гул голосов в зале «Привала» уже стал заметно тише. А Маяковский бил и бил в одну точку.

Кто это,
кто?
Эта массомясая
быкомордая орава?..

Борис Пронин, который было отошёл от сцены к очередному столу, не успел толком поворковать с гостями – поспешил вернуться обратно.

И в клавиши тротуаров бýхали мужчины,
уличных блудилищ остервенелые тапёры…

Маяковский читал, щупая зал тяжёлым взглядом.

Нажрутся,
а после,
в ночной слепоте,
вывалясь мясами в пухе и вате,
сползутся друг на друге потеть,
города содрогая скрипом кроватей…

Слова звучали диким контрастом жалостному тремоло Вертинского; после некрофильской эротики – сочились животной страстью.

В крыши зажатые!
Горсточка звёзд,
ори!
Шарахайся испуганно, вечер-инок!
Идём!
Раздуем на самок
ноздри,
выеденные зубами кокаина!

Дмитрий Павлович с возрастающим интересом разглядывал Маяковского, а потом перевёл взгляд на Феликса. Юсупов сделал в ответ страшные глаза, раздул тонкие ноздри – и снова воззрился на сцену.

…страх
под черепом
рукой красной
распутывал, распутывал и распутывал мысли,
и стало невыносимо ясно:
если не собрать людей пучками рот,
не взять и не взрезать людям вены –
заражённая земля
сама умрёт –
сдохнут Парижи,
Берлины,
Вены!

Скейл и Эллей дымили пахучими сигарами и безучастно слушали. Впрочем, странно было бы ждать от британских офицеров проявления чувств в богемном подвале. Однако и они время от времени внимательно взглядывали на соседей.

Батареи добела раскалили жару.
Прыгают по трупам городов и сёл.
Медными мордами жрут
всё…

Басом своим Маяковский каждое слово вколачивал в зал, будто сваю. Полуоткрыв рот, за столом по соседству с Северянином и Тоней застыл поручик Сухотин, неотрывно глядя на сцену.

Никому не ведомо,
дни ли,
годы ли,
с тех пор, как на поле
первую кровь войне отдали,
в чашу земли сцедив по капле.
Одинаково –
камень,
болото,
халупа ли,
человечьей кровищей вымочили весь его.
Везде
шаги
одинаково хлюпали,
меся дымящееся мира месиво…

Тоня уже слышала эти стихи. Но сейчас и она сглотнула подкативший к горлу ком, настолько зрима была нарисованная Маяковским жуткая картина мировой бойни. Гойя! – подумала она.

…ветер ядер
в клочки изорвал
и мясо и платье.
Выдернулась из дыма сотня голов.
Не сметь заплаканных глаз им!
Заволокло
газом…

Орденоносный штабс-капитан Зощенко тоже не сводил с Маяковского огромных чёрных глаз. Он даже приподнялся на стуле и вцепился в край стола. Стихи вернули фронтовые воспоминания: о склизкой окопной грязи, о визге шрапнели, о клочьях человеческих тел и вони развороченных кишок; о ядовитых горчичных облаках, наползающих с германской стороны, – облаках газа, который рвёт грудь и заставляет кровью сочиться глаза. Газа, хватанув которого, счастливчики вроде Зощенко ухитряются выжить и после месяцами валяются по госпиталям…

Маяковский гремел со сцены:

Никто не просил,
чтоб была победа
родине начертана.
Безрукому огрызку кровавого обеда
на черта она?!

Недалеко от сцены, качнувшись, поднялся прапорщик – из тех, что получали погоны на ускоренных курсах и ходили потом в адъютантах при бельевых складах министерши Сухомлиновой.

– Хорош! – вальяжно протянул он. – Вертинского давай!

Одетый в такой же френч другой прапорщик, чуть потрезвее, дёрнул крикуна за рукав, и тот упал обратно на стул. А Маяковский читал, возвышая голос:

Пятый день
в простреленной голове
поезда выкручивают за изгибом изгиб.
В гниющем вагоне
на сорок человек –
четыре ноги…

Лоснящийся брылястый прапорщик оттолкнул миролюбивого толстяка-соседа и снова поднялся.

– Хорош, я сказал! Ты кому здесь про войну рассказывать будешь, ты, крыса тыловая?!

Маяковский побелел лицом и шагнул со сцены, продолжая:

А мне за что хлопать?
Я ничего не сочинил.
Думаете:
врёт!
Нигде не прострелен.
В целёхоньких висках биенья не уладить,
если рукоплещут
его барабанов трели…

Взвизгнула дама, которую поэт вместе со стулом отодвинул с пути.

– Молодой человек, – неуверенно сказал её кавалер с круглым следом от шапки на бриолиновой причёске, – что вы себе позволяете?!

Володя тараном шёл на прапорщика.

В зале сделалось движение, и в последний момент, когда драка была уже неминуема, перед Маяковским вырос коренастый Сухотин.

– Не надо, – коротко сказал он, дрогнув щекой в нервном тике.

В тот же миг Зощенко плечом отодвинул в сторону полупьяного прапорщика. Герой бельевого склада вскинулся, но тут увидал ордена и нашивки за ранения, погоны, а потом и глаза штабс-капитана – и мгновенно сник.

– Вон отсюда, мразь, – тихо и страшно скомандовал Зощенко. Прапорщик покорно попятился к выходу. Тут же поднялись и, спотыкаясь о стулья и чужие колени, потянулись за ним соседи по столу – два таких же выпускника ускоренных курсов и с ними пара напуганных барышень.

– Ратник Маяковский! Ко мне!

В голосе Дмитрия Павловича звенел металл. Сухотин с удивлением взглянул на поэта – откуда знает его сам великий князь? и почему называет детину в цивильной одежде ратником? – а Володя обречённо подошёл к столу возле сцены.

– Однако, я смотрю, вы везде успеваете! – Теперь Дмитрий Павлович говорил уже с насмешкой. – Днём – чертежи и автомобили, ночью – вино и стихи… Может быть, я ошибаюсь, но, по-моему, солдатам запрещено посещать подобные заведения и участвовать в публичных выступлениях. Нет?

Маяковский играл желваками на скулах и молча сопел. Его дурацкая бравада грозила теперь большими неприятностями. Эдак мало, что из автошколы выгонят – ещё и на фронт запросто пошлют…

Из-за Володиной спины вынырнула и храбро встала рядом Тоня.

– Вы же сами видели, – сказала она, вскинув голову, – он не виноват!

– Господа, – засиял вымученной улыбкой Борис Пронин. – Прошу прощения за досадное недоразумение. Благодаря господам офицерам инцидент исчерпан. Позвольте шампанского за счёт заведения!

И он сделал знак буфетчику. Юсупов расхохотался.

– Ваше высочество! – Подошедший Игорь-Северянин поклонился великому князю; в голосе его звучали самые бархатные тона; он повернулся к Юсупову. – Ваше сиятельство… Эти хамы устроили гнусную провокацию!

– Что же вы молчите, Маяковский? – спросил Дмитрий Павлович. – Вашу милую даму и прочих адвокатов мы уже послушали, а что вы сами скажете в своё оправдание?

– Я дворянин, – глухо сказал Володя, глядя в пол.

– Вот как?! – вскинул брови Дмитрий Павлович. – И что же?

Маяковский поднял голову и, глядя в глаза великому князю, повторил громко и чётко:

– Я дворянин! И намерен отстаивать свою честь, кто бы и где бы на неё ни посягнул!

Великий князь встал и заложил руки за спину. С Маяковским они оказались почти одного роста.

– Вот что я вам скажу, милостивый государь, – негромко произнёс Дмитрий Павлович, и слова его долетали только до собравшихся возле стола, но не были слышны остальному залу. – Вы пишете прекрасные стихи. Я, признаться, просто потрясён и отныне навсегда ваш поклонник. Не удивлюсь и даже буду рад, если вы станете действительно знаменитым… Но – после войны, и не раньше! А пока что вы – дворянин на службе государя и отечества. Извольте выполнять то, что положено солдату! Я не стану ничего говорить вашему генералу, и сегодняшний случай останется между нами. Однако потрудитесь впредь не попадаться мне на глаза в неурочное время и в неподходящем месте. Свободны!

Маяковский вспыхнул и резко двинулся к выходу. Юсупов проводил его взглядом и повернулся к Северянину:

– А вы, голубчик, сделайте милость, порадуйте нас тоже чем-нибудь… эдаким… Любезный, – теперь он обращался к Борису, – не вы ли только что произнесли это волшебное слово – шампанское?

Шагая через ступеньку, Маяковский поднялся из подвала и вышел на Марсово поле. На ходу он совал руки в рукава пальто и всё не мог попасть. Щёки пылали – даже пронизывающий ветер не сразу их остудил.

Тоня выбежала следом, схватила Маяковского за локоть и пошла рядом.

– Вовка, я так по тебе соскучилась! Почти неделя прошла… Во-овочка…

Она старательно семенила в ногу с его саженными шагами.

– Ты правда дворянин? – Тоня попыталась заглянуть в насупленное лицо Маяковского.

– Правда, – буркнул он. – Столбовой.

– Ишь ты! Никогда не говорил…

Они шли вдоль Мойки. Володя машинально двигался к дому – он съехал, наконец, из «Пале-Рояль» и снял маленькую квартиру на Надеждинской, почти на углу с Кирочной. Новое жильё обходилось дешевле и было ближе к Брикам.

Обгоняя парочку, в сторону Пантелеймоновского моста проехали несколько грузовиков с солдатами. Несмотря на холод, в кузове первого кто-то пиликал на гармошке и пел:

Распроклятая машина
Дружка в Питер утащила.
Она свистнула, пошла,
Расцеловаться не дала!

В следующем грузовике ехал свой частушечник, надтреснутым голосом перекрывавший нытьё двигателя:

Помолись, милашка, богу
На Исаковский собор.
Не возьмут меня в солдаты –
Мы поженимся с тобой!

Рыжей кометой мелькнул в воздухе окурок, брошенный из кузова третьего грузовика – там ехали молча. А в четвёртом задорный молодец, привстав, покрикивал почти без мотива:

Николай любил калину,
А Распутин – виноград.
Николай проел Россию,
А Распутин – Петроград!

В кузове хохотали.

– Поэты… – поморщился Маяковский.

– Ой, ты так читал сегодня! – Тоня сияла от восторга. – Это же невероятие какое-то! Все просто замерли! Такие образы! Вовочка, зачем ты не остался художником? Если бы всё это – на холст, а? Выступать сейчас нельзя, но картины-то писать можно!

– Аудитория маловата, – помолчав, ответил