Глава IX. Сотворение легенды

– Гришенька, Христом-богом тебя прошу, возьми! Он же лёгонький, маленький – в карман сунул и забыл!

Акилина отказалась выбрасывать, сдавать в полицию или ещё куда девать пистолет, который забрал Распутин у давешней визитёрши. Вещь дорогая, да к тому и не бесполезная по нынешним временам. Коли уже дамочки стали с «браунингами» в муфточках шастать – знать, впору и честным людям вооружаться. Теперь толстуха уламывала Григория:

– Ну что ты артачишься?! Дурак! На улицах-то боязно нынче… А случись что? Когда на себя плевать – о дочках бы подумал! Возьми, а? Возьми пистолетик, Гришенька…

– Я не городовой, – отвечал он, – и носить оружие смерти – дело не моё. Оружие мира, а не смерти должен носить я. И пошто меня злым умыслом жизни лишать? Или я кому враг? Знамо, по-всякому бывает, и от руки злодея жалко помирать. Только смерти-то к чему бояться? Я её видал и не боюсь. Коли решит господь прекратить мои земные страдания – стало, так тому и быть.

Лукавил Григорий Ефимович, конечное дело. Содрогался с тех пор, как взглянул в лицо сифилитички Хионии Гусевой, которая убивала его, в брюхо кинжалом тыкая. Верно – видал он смерть, только встречи с ней страшился. Ох, страшился!

И о врагах говоря – лукавил. Откуда бы взяться Гусевой, когда бы врагов у него не было? Знал Григорий врагов своих, пусть и не всех, но многих знал точно. И когда на смертном одре лежал с животом распоротым, следователю под запись говорил, что подослана-де баба иеромонахом Илиодором, который на него, Распутина, имеет все подлости…

Теперь Илиодора расстригли, и стал он снова мирянином Серьгой Труфановым. А истовым почитателем Распутина иеромонах ещё раньше перестал быть: пожранный грехами смертными – завистью и неуёмной гордыней, в злейшего врага превратился Илиодор. Он и сочинил памфлет «Гришка» – тот самый, что Гучков потом раздавал направо-налево, с враньём и похабством. Это ведь после памфлета стало нарицательным имя – Гришка Распутин!

А нынче Труфанов и вовсе за границу бежал, и там книжонку настрочил, в которой мерзости собственные Распутину приписывал. И ведь каков паскуда?! Императрице предложил выкуп заплатить, чтобы книжонка из печати не вышла! Шестьдесят тысяч рублей требовал – это ж деньжищи сумасшедшие, мастеровитому рабочему за них полвека ломаться надо!

Императрица, понятно, отказалась. Да и Григорий Ефимович, когда спрашивали его про Труфанова, отвечал так:

– Пусть себе пишет, коль охота есть. Хоть десять книг испишет, всё одно. Потому – бумага всё терпит. А что касаемо именно Илиодора, то ведь песня его спета уже. Что бы ни писал, аль ни хотел там писать, прошлого не вернёшь. Всё хорошо во благовремении.

Но когда задавали вопрос о прощении, говорил резонно:

– Ежели собаку прощать, вроде Серьги Труфанова, он, собака этот, всех съест!

Знал, знал врагов своих Григорий Ефимович, и не одного только расстригу Илиодора. Силу вражью знал. А пуще того – чувствовал. Как в отрочестве всегда чуял, кто помрёт из односельчан. Так и теперь знал, что страшное грядёт – не к кому-нибудь, к нему самому. Знал, да поделать ничего не мог.

Сам не мог, и охрана не могла. На что они ему? Разве газетчиков не подпускать… Это ж сколько его именем деньги народные из казны прожирают?! Филёры, что следом ходят и ездят – автомобилями пользуются, опять же. А ещё те, что перед домом, на парадной лестнице да на чёрной… Терехов, Свистунов, Попов, Григорьев… да не забыть бы Василенко, Иварова, Жукова… да начальство ихнее…

Директор департамента полиции, непотопляемый Степан Петрович Белецкий, в последний год утвердился вдобавок товарищем министра внутренних дел, хотя сами министры на этом посту менялись то и дело. Как и в двенадцатом году, когда думали утопить Распутина под Ялтой, в году шестнадцатом филёры по-прежнему подчинялись Степану Петровичу, а он пытался использовать их весьма изобретательно.

Составил Белецкий с компаньонами расчёт: скомпрометировать Григория Ефимовича и через него – именитую публику, которой вокруг Распутина собралось немало. Что ни день, в квартиру на Гороховой несколько визитёров являлись или присылали мотор, чтобы брат Григорий к ним приехал. Могли даже в Покровское отправиться, когда по весне или осенью, в страдную крестьянскую пору, отсутствовал хозяин в Питере. За год в сводках филёрских по нескольку сот имён гостей Распутина появлялись – да каких!

Славно могло получиться, если их всех к рукам прибрать! Как удастся выставить Григория в непотребном виде – стало быть, плохи окажутся и те, кто его сторону держит, кто к нему в гости ездит, кто у себя его принимает, кто дела с ним водит. А как почувствуют они, что прихватил их Белецкий крепко – станут покладистыми, шёлковыми, готовыми к услугам…

Только вот незадача: не больно-то складывалась затея. Филёры – народ без фантазии, правду в отчётах писали. А пуще того переживал Степан Петрович, что удивительным образом проникались они симпатией к подопечному своему. Вот, скажем, отрядили в Покровское филёра. Не новичка какого – сам Белецкий опытного выбрал, заслуженного. Отрядили на постоянное жительство с наказом: вроде бы Распутина охранять, но на деле – присматривать. А что вышло? Филёр тот скорее скорого сошёлся с объектом своим. Начальство кляузы ждёт, а он задушевные беседы ведёт с Григорием Ефимовичем, чаи гоняет, газеты читает ему вслух и всё, как на духу, о себе и работе своей рассказывает.

Недоумевал Белецкий: и что за власть над людьми имеет Распутин, что люди к нему так тянутся?! Не приходило в полицейскую голову, что видели филёры против себя такого же, как они, человека – не семи пядей во лбу, но с умом крестьянским, хитрым и цепким, да без камня за пазухой.

Зато, к удаче Степана Петровича, по-прежнему издавались в России газеты, и вера в слухи только укреплялась. Так что получал Белецкий отчёты своих филёров, запирался в кабинете, рюмочку-другую выпивал – любил он это дело! – и принимался за работу: общую сводку составлял. Здесь чуть убавит, здесь прибавит; здесь чуть иначе скажет – глядишь, картина-то и меняется в нужную сторону.

Сказано в отчёте, что подошла к Распутину на улице женщина и говорил он с ней, а в записях Белецкого женщина та непременно проституткой окажется. Приехал Распутин в чей-то дом, пробыл там с полчаса – не иначе, с чужой женой развлекался. А уж если записку накорябает Григорий какому чиновнику – это просто подарок для Степана Петровича.

Прыгают по листу кривые каракули: Милой дорогой красивую посылаю дамочку бедная спаси её нуждаетца поговори с ней Григорий. Вроде ничего криминального, но это ведь как посмотреть! Может, просто пришла к Распутину просительница, пожаловалась – вот и просит он разобраться, в чём её беда: жалко, плачет ведь…

Можно прочесть так, а можно иначе, было бы желание. Фантазия подскажет, что старается Распутин за взятку. Или с дамочкой этой у него интрижка – вот и требует, чтобы чиновник исполнил всякую дамочкину прихоть. Была записка? Была. А уж брал Гришка деньги или нет – неважно. Все поверят, что брал. Главное – записку никому не показывать, а только на свой, нужный лад содержание пересказать.

Этим и занимался Степан Петрович Белецкий, запершись в своём кабинете с филёрскими донесениями и графинчиком коньяку. А как заканчивал сводку, где Распутина опять с грязью мешал, – газетчиков тут же кликал из числа приближённых и тщательно отобранных. Шакалов, что при любом режиме и любой полиции кормятся.

Они Белецкому информацию исправно поставляли, он – им. И вот этим шакалам – костью с барского стола – бросал Степан Петрович своё сочинение про Гришку. Не сочинение – строгой секретности документ! А дальше приукрашенные и совсем уже дикие истории из жизни столичной знаменитости вмиг по изданиям разлетались.

Только даже бумага не всё терпит, и на такой случай тоже был готов Белецкий. Что никак не получалось тиснуть в газете – сообщал душным шёпотком на ухо кому следует. Тот – другому и третьему, те – десятому и двадцатому… Вскоре и газетные-то статьи блекли перед слухами, один другого чудовищней.

Директор полицейского департамента рассуждал аккурат по Достоевскому: Подлец человек! Но чувствовать себя подлым не любит. Зато подвернись ему возможность уличить в подлости соседа своего – радуется: знать, не я один такой, есть и похуже!

Расчёт оправдывался полностью. Белецкий, имея задачу, врал продуманно. Пересказчики врали упоённо – и чтобы оправдать собственную подлость, и чтобы сплетню грязную посмаковать. А самые сообразительные шли дальше и обращали себе на пользу образ Распутина, сложенный Степаном Петровичем с помощниками.

Особо удачливым по этой части оказался молодой князь Михаил Андронников. Зашёл на Гороховую раз, другой. Отметился в полицейских отчётах, чтобы все знали – он здесь бывает. Предложил Григорию Ефимовичу бескорыстную помощь: служу, мол, по Министерству иностранных дел, готов быть полезным. Для себя ничего не хотел – лишь бы только иметь возможность творить добро по благословению старца, облегчать беды множества просителей…

Скоро молва разнесла весть: князь Андронников к Распутину вхож, имеет с ним особые отношения. А сам Михаил Михайлович тем временем хитроумные комбинации проворачивал. Курьеров императорских подкупал – и был в курсе всех служебных назначений. За сомнительные сделки с махинациями финансовыми брался, намекая на покровительство Григория Ефимовича и близость к государю с государыней. Подряды военные проталкивал. Там ходатайствовал, тут представительствовал…

Клиентов у бескорыстного Андронникова набрался не один десяток, и с них за своё содействие он деньги драл немилосердно: уверял, что для жадного мужика. Просители верили, платили – и по секрету о сделках своих другим рассказывали. Так что доходы Михаила Михайловича росли ещё быстрее, чем популярность его и слухи о могуществе Распутина.

Григорию-то и впрямь случалось помогать людям в кой-каких просьбах, и денег в благодарность перепадало. Только он сам про помощь не распространялся. Кому помог – те тоже помалкивали: разве станет рыбак болтать о рыбном месте? Платили-то государеву мужику не миллионы – миллионами пускай, вон, дурачки швыряются, у которых денег много…

Слухи о распутинской власти множились помимо Белецкого. На бурную деятельность князя Андронникова полицейский старательно закрывал глаза. Длилось это, почитай, года полтора-два, покуда аферист не попался случайно. Григорий в подлость князя верить не желал. Но пришли к Михаилу Михайловичу с обыском, и обнаружилась на его квартире целая канцелярия. Квартира-то знатная была, с роскошной мебелью – за четыреста рублей в месяц; на одного князя аж двадцать комнат – против пяти у Распутина с дочками!

Папки с делопроизводством Андронникова на двух грузовиках вывозили. Аккуратные папки, и на каждой надпись – где какое министерство, где какой департамент… Чиновники тамошние частенько получали от любезного Михаила Михайловича плотные тугие конверты с купюрами да льстивые письма с иконками – благословляет, мол, старец Григорий! – а потому никогда не отказывали.

Про мошенничество узнал весь Петербург, и князя перестали принимать, но к Распутину относились по-прежнему. Имя его продолжали полоскать и после того, как Андронникова специальным указом выслали из столицы. Другие-то многие продолжали играть на вере в могущество мужика государева! Жадный до самозабвения Ваня Манасевич-Мануйлов, хитрый циник Арон Симанович, оборотистый батюшка-очкарик Варнава и прочие втирались к Распутину в доверие, взносы благотворительные делали… Именем Григория Ефимовича могли даже собственный дом отвести под госпиталь, но после – махинациями ловкими стократ возмещали затраты свои. Боялись они Распутина, боялись и ненавидели, но не могли сдержаться и спешили урвать кусок пожирнее, пока возможность такая была.

Опять же, записочку распутинскую подделать – раз плюнуть. Принесут такой листок иному чиновнику, скажут: сам писал, своею собственной рукой. А кто когда настоящий почерк старца видел? Кто знает – он писал или не он? Тут представлялись чиновнику два выхода. Первый – начать выяснять: Распутину ли в самом деле записка принадлежит, и правильно ли смысл её понят. Каракули-то малограмотные, не вдруг разберёшь! Но так можно легко на неприятность нарваться: а ну как и вправду сам писал, и вместо того, чтобы вопросы задавать, надо было спешно делать то, что приказано? Распутин, по слухам, не только всемогущ, но и вспыльчив – того гляди, с места вылетишь! К тому ж чиновник – существо ленивое. Чем лишнюю работу себе выдумывать да нервы трепать, лучше пойти вторым путём: сделать, как в записке сказано, и с плеч долой. Оно и проще, и спокойнее.

Как-то возмутился князь Жевахов насчёт человека одного по фамилии Добровольский. Тот в канцелярию Синода норовил устроиться и всё на Распутина кивал, записки показывал. Явился Жевахов на Гороховую в шумном негодовании – и услыхал в ответ от Григория:

– Вольнó же министрам верить всякому проходимцу. Вот ты, миленькой, накричал на меня. И того не спросил, точно ли я подсунул тебе Добровола. А может быть, он сам подсунулся да за меня спрятался? Пущай себе напирает, а ты гони его прочь…

Григорий Ефимович заправил шаровары в сапоги, одёрнул рубашку с косым воротом и вышел из ванной комнаты. Он мыться-то в баню ходил. Без бани – что за мытьё? Но баня строго по субботам, раз в неделю: чтобы чистым быть, мужику чаще не надо. Зато как стал Распутин жить в квартире с ванной – полюбил, что ни день, в лохани огромной плескаться. Купель она ему напоминала, купель крестильную. А краны с льющейся водой представлялись источниками неиссякаемыми – так что Акилина имела частые разбирательства с нижним соседом. Заливал его Григорий, подолгу не закрывая кранов. И приходилось Лапинской то и дело нанимать рабочих, чтобы счищали разводы и заново белили потолки в пострадавшей квартире…

В столовой Распутин взял из буфета большую гранёную рюмку, налил мадеры всклянь, широко перекрестился и одним духом выпил. И следом – ещё одну рюмку. И ещё.

Без малого двадцать лет назад, уходя паломничать, бросил он вино и табак. От мяса отказался, от молочного и сладкого. И ведь сколько лет прошло – не тянуло! Но как война началась – ещё толком от раны не оправился, а начал вдруг пить снова. Предпочитал всё больше мадеру из Массандры: видал он в Крыму красивые тёплые оранжереи, где зрело это вино в огромных дубовых бочках, и очень уж вкус ему понравился. Напоминал о том, что довелось отведать в дальних странствиях – смокву греческую из окрестностей Афона, финики с пальмы близ Иерусалима…

– Не пил бы ты, Григорий Ефимович, – сердито сказала Акилина, выйдя из кухни, и встала в дверях со сложенными на животе пухлыми красными руками. – Не пей! К чему тебе пить?

– К чему… Авось, запью то, что после будет.

Распутин вылил в рюмку остатки тягучего золотистого вина из бутылки, опрокинул в рот и поперхнулся. Спирт карамельным духом ударил в нос, обволок нёбо горькой сладостью. Тяжестью наполнился затылок, тёпло поплыло в груди, а на языке остался привкус жареного миндаля.

– Запью, что после будет, – повторил он. Горло перехватило, и голос не слушался.

– Э-эх, – только и сказала Лаптинская, сторонясь и давая Григорию пройти.

Шаркая по паркету сапогами, он побрёл в небольшой кабинет. Всего и убранства там было, что диван да письменный стол с креслом.

– Чую, – бормотал захмелевший Распутин, ничком повалившись на диван, – болезнь опасную чую… Пережить бы, господи! Укрепи, дай силы пострадать мушке малой за грехи свои, ты же больше страдал за грехи наши…

По скуле, изрытой ранними морщинами, скользнула слеза. Григорий уткнулся лицом в маленькую подушку-думку.

Страх томил его, хоть и говорил он всем, что не боится. Страшные видения преследовали. Ещё не встал на Неве лёд, и высоко вздулась меж гранитных берегов бурливая вода. Давеча ехал он в моторе по набережной – и вдруг вскрикнул, увидав, как наяву: покраснела жёлто-серая рябь, и вот уже течёт Нева кровью. А в кровавых волнах колышутся, плывут по течению к морю Балтийскому трупы замученных людей – не по отдельности, а густо, словно брёвна на лесосплаве, сколько хватает глаз. И снова вскрикнул Распутин, признав мертвецов. Были среди них и великие князья, полураздетые и растерзанные… много, невероятно много знакомых и незнакомых людей с изуродованными, искажёнными мукой лицами…

Вспомнил Григорий ту страшную картину, заскулил, вцепился зубами в рукав… А после рывком сел, утёр сырые глаза кулаками. То не бес ли его снова искушает? Он отмахнулся от лукавого и забормотал, размышляя.

Можно ведь бросить всё и уехать, уехать. Дочки в пансион пристроены, выучатся. В Покровском хозяйство ладное, крепкое – там тоже не пропадут. Денег у него особых в загашнике нет – так пропитание-то всегда добыть можно, здоровье и руки при нём покуда. В Палестине землицы кусок прикуплен, добрые люди пособили. Уехать, что ли, туда, поближе ко граду святому Иерусалимскому? Жить в уединении да богу молиться – чего ещё надобно…

Уехать, уехать! Только доделать последние дела важные, а на всякий случай – вот что. Григорий перебрался в кресло у стола. Придвинул поближе блокнот, нашарил карандаш в ящике и размашистыми каракулями, прыгающими буквами принялся старательно выводить на листе первые строки завещания.

Я пишу и оставляю это письмо в Петербурге. Я предчувствую что ещё до первого января я уйду из жизни. Я хочу русскому народу папе русской маме детям и русской земле наказать что им предпринять…

Глава Х. Корень зла

За те полтора часа, что длилось выступление Пуришкевича, стенографисты Государственной думы сменились раз тридцать. Владимир Митрофанович сыпал с трибуны больше чем сотней слов ежеминутно, и поспеть за ним было мудрено.

Его исступлённая речь потрясла всех настолько, что депутаты прерывали её лишь рукоплесканиями. Крики браво! неслись отовсюду – справа, слева, из центра зала… Небывалое единение всех без изъятия фракций заставило съёжиться членов правительства: во главе с председателем Совета министров они сидели на отведённых им особых местах.

– Да не будут вершителями исторических судеб России люди, выпестованные на немецкие деньги! Предающие Россию и нашедшие себе приют, начиная от митрополичьих покоев, в разного рода низших учреждениях! – почти кричал с трибуны Владимир Митрофанович под шумное одобрение коллег. – Да исчезнут с нашего государственного горизонта в ужасные переживаемые нами дни и Андронников, и Варнава, и Манасевич, и все те господа, которые составляют позор русской жизни! Я знаю, господа, что вы думаете так же, как и я, я это чувствую!

– Верно! – вновь прокатилось по залу.

– Моими словами говорит вам здесь вся Россия без различия партий, без различия направлений, верноподданная, желающая счастья царю! – продолжал Пуришкевич, и голос его срывался. – Россия бескорыстная в дни скорби, Россия Пожарского и Юрия Долгорукого, Россия Кузьмы Минина и Ивана Сусанина! Россия, стоящая на страже своих великодержавных задач и не способная мириться с картиной государственной разрухи! В былые годы, в былые столетия Гришка Отрепьев колебал основы русской державы. Гришка Отрепьев воскрес в Гришке Распутине! Но этот Гришка, живущий при других условиях, опаснее Гришки Отрепьева!

– Верно!.. Долой!.. – гудели депутаты.

– Господа! Надо просить государя! И вы, – оратор дёрнулся, ткнув пальцем в министров, – его верноподданные слуги, вы, призванные исполнять его волю, вы, первые ответственные за течение русского государственного корабля, скорее туда, в Ставку, государя просить, да не будет Гришка Распутин руководителем русской внутренней, общественной жизни!

Последние слова потонули в новой волне аплодисментов. Депутаты вскакивали со своих мест и барабанили ладонями о пюпитры, как делал обычно в ажитации сам Пуришкевич.

Меньше трёх недель отделяли эту его речь от памятного выступления Милюкова в начале работы Государственной думы, и порядок шестого заседания нарушился сразу. По регламенту на трибуну вышел председатель Совета министров, но депутаты перебивали его с первых же слов криками Долой! В отставку! и стуком по столам и пюпитрам. Особенно усердствовали левые.

Председатель Думы удалил сперва депутата от Саратовской губернии Керенского. Следом пострадали тифлисец, депутат от русского населения Закавказья и представитель Уфимской губернии, но депутаты всё не унимались. Каждый считал своим долгом обличить правительство и косвенно – государя, назначившего этих министров.

– Их заботят только собственная корысть и личное благополучие! – утверждали одни.

– Наши министры – это террористы с подкладкой мелких мошенников! – вторили им другие. – Их власть есть результат личного каприза, находящегося под влиянием преступного проходимца!

Все понимали, что речь о капризе немки-императрицы, которая одурманена Распутиным и помыкает безвольным государем.

– Я считаю своим долгом крикнуть стране, что нам не дают говорить при этом новом кабинете, – заявил депутат Керенский перед тем, как был исключён на восемь следующих заседаний. – Скажите стране, что между народом и вами нет ничего общего! Страна гибнет! Её надо спасать, но из Думы нас выгоняют – и поддерживают тех, кого я называю предателями и трусами!

Феликс Юсупов с отвращением смотрел вниз, в зал заседаний Таврического дворца. Там, за широкими перилами, которые ограждали хоры, бесновались четыре сотни депутатов. А дядя князя – председатель Думы и бывший кавалергард Родзянко – силился удержать их в рамках приличий.

– Покорнейше прошу не извращать смысл меры, принимаемой Государственной думой, – нарочито спокойным тоном басил председатель, исключая вслед за Керенским очередного скандалиста. – Мера касается производящих недопустимый в государственном установлении беспорядок!

Приставы удалили из зала ещё нескольких депутатов, кричавших об измене правительства. Левые ещё какое-то время мешали председателю Совета министров начать выступление.

– Власть сама вела борьбу с народом и довела страну до того положения, в котором она находится! – ярился очередной исключаемый. – Что поменялось с первого ноября?

– Ничего! – живо откликался зал.

Так и есть, думал Феликс, ничего не изменилось. Эти зажравшиеся депутаты, которые полагают, что их голос – это голос народа, от безнаказанности становятся всё смелее. А сказочная страна, убаюканная голосами усатых сирен, под Боже, царя храни! продолжает сползать в бездну.

В зале наперебой кричали про политику изменников и дураков, которую проводит правительство. Но никто, кроме князя Юсупова, не обратил внимания: всё это время Пуришкевич молчал, хотя даже самые сдержанные депутаты поддались общему разрушительному настроению.

Наконец, Родзянко угомонил одних и велел вывести из зала других, кто угомониться не пожелали. Теперь председатель Совета министров мог выступить.

После дежурных слов о всегдашнем миролюбии России он заявил, что преждевременного мира с Германией, и тем более мира, заключённого отдельно от союзников, не будет никогда. Это, как он выразился, не воля правительства, но непреклонная воля Державного Вождя земли русской!

– Пусть ещё раз услышит весь мир, – патетично сообщил глава кабинета, – что какие бы ни были временные неудачи, великая Россия поставит под ружьё последнего солдата! Мы пожертвуем всем государственным достоянием, но война будет доведена до конца, до решительного конца, до сокрушения навек германского засилья и насилья!

Тоже верно, думал Юсупов, жертвовать чужими жизнями мы умеем, и не своим достоянием – тоже… Пуришкевич молчал, а оратор продолжал, вдохновляясь всё больше:

– Великая держава российская должна стать страною самодовлеющей, находящей в себе удовлетворение всех своих потребностей! Война при всех её ужасах несёт в себе оздоравливающее начало. Несомненно, после войны должен наступить громадный экономический расцвет. Наша общая и чрезвычайная по своей важности задача – упорным трудом подготовить к тому пути…

Депутаты порой выкрикивали язвительные реплики, а Пуришкевич всё молчал. Тем временем председатель Совета министров зачем-то переключился с военной темы на приоритетные национальные задачи – и понёс околесицу про народное образование. Тут Юсупов понял, что пришла пора открыть перламутровую коробочку с волшебным порошком, и порадовал себя щедрой понюшкой.

Ему было известно, что Пуришкевич молчит не просто так. Князь дожидался выступления Владимира Митрофановича – самого правого из всех правых депутатов – и предвкушал сенсацию. Родзянко по-родственному рассказал Феликсу, что накануне Пуришкевич имел тяжёлую беседу с членами своей фракции: он хотел выступить в Думе от имени всех националистов и черносотенцев, но получил отказ – и заявил, что выходит из фракции и дальше намерен существовать самостоятельно. Жест истерический, однако способный вызвать далеко идущие последствия.

На трибуне глава кабинета закончил своё выступление дежурной болтовнёй о необходимости отвоевания исконных зарубежных польских земель. Он подчеркнул: исконно русских польских земель! И ещё сказал про живущую в сердце каждого русского человека тысячелетнюю мечту – о ключах от Босфора и Дарданелл, об Олеговом щите на вратах Царьграда…

Феликса передёрнуло. Тысячелетняя мечта?! Останови русского человека возле «казёнки» и спроси: что такое Царьград? где он расположен? что за щит должен быть на его воротах? Ответ можно себе представить… Попроси чумазого крестьянина показать на карте или хотя бы правильно произнести – Босфор и Дарданеллы! Идиот… свиномордая тварь…

Когда Пуришкевич взошёл на трибуну, князь устроился поудобнее в кресле и приготовился слушать. Ему надо было подтвердить свои соображения, и он очень надеялся, что не ошибся в черносотенном предводителе.

Владимир Митрофанович был, что называется, в ударе. Нарочито неторопливо высмеяв радужные перспективы, которые нарисовал председатель Совета министров, он постепенно говорил всё быстрее и громче, а речь его становилась всё цветистее. Дошло дело и до стихов.

Исканье прав в годину непогоды,
Украсит ли просящего оно?
Что принесут дары нам той свободы,
Которой быть насильем суждено?

Пуришкевич насладился эффектом от патетичной декламации и продолжил говорить о том, что Россия исстрадалась по твёрдой властной руке и по настоящему порядку – взамен нынешнего повсеместного безобразия. При упоминании о немецкой партии в русском тылу депутаты совсем притихли: стало понятно, куда нацелены стрелы оратора. Теперь если и раздавались иной раз возгласы, то лишь одобрительные – независимо от того, в лагере левых или правых был их источник.

– Ни жить, ни работать при таких условиях нельзя, – говорил Владимир Митрофанович. – Ведь каждый министр считает момент своего появления у власти эрой. Одна эра – от сотворения мира или от Рождества Христова до его вступления в управление министерством, а он открывает новую эру. И всякий раз, высказывая программную речь, он открывает новые горизонты, как будто никому до настоящего времени не известные!

Эти слова Пуришкевич бросил в сторону членов правительства, и зал весело зааплодировал. Все слишком хорошо знали, что министры последнее время меняются не реже раза в два-три месяца, оттого шпилька насчёт эпохальности таких назначений прозвучала особенно остро. Но Юсупов ждал от Пуришкевича других, совсем других слов, а с трибуны снова звучали стихи – на сей раз опального Бальмонта.

Решает миг, но предрешает час,
Три дня, недели, месяцы и годы…

Вот это уже было гораздо ближе. Ибо взвинченный кокаином князь уже вторую неделю жил ожиданием того мига, что предрешит будущее надолго!

Когда истекло время, отведённое для выступления, Пуришкевич как раз добрался до очередной чиновничьей аферы: министр внутренних дел покрывал банки, которые процветали, несмотря на войну, хотя в них были две трети германского капитала и лишь одна треть – российского. Владимир Митрофанович умел манипулировать аудиторией; он оставил этот рассказ под конец и оборвал на полуслове. Заинтригованным депутатам не терпелось услышать всю правду о продажном чиновнике. Пуришкевича просили продолжать, и ожидания Феликса Юсупова наконец-то были вознаграждены.

– Я указал вам на отдельные факты, – произнёс депутат, постепенно возвышая голос. – Я указал вам на то, что гнетёт и поражает русскую жизнь. Но повторяю, что корень зла не в этих мелких и жалких людях, без государственных горизонтов взлетевших наверх. Откуда всё это зло? Я позволю себе с трибуны Государственной думы сказать, что всё зло идет от тёмных сил, от тех влияний, которые возглавляются Гришкой Распутиным!

Пуришкевич уже почти кричал – о столичном хаосе и невероятных слухах про Гришку, о растлении русской общественной жизни, о распутинских записках с требованиями к министрам и о готовности министров эти требования исполнять.

– Идите к царю, – требовал он от правительства, переполняясь праведным гневом, – и скажите, что дальше так быть нельзя. Это долг ваш перед государем! Если слава России, её мощь и будущее, тесно и неразрывно связанное с величием и блеском царского имени, вам дороги, ступайте туда, в царскую Ставку, киньтесь в ноги государю и просите царя позволить раскрыть глаза на ужасную действительность. Просите избавить Россию от Распутина и распутинцев больших и малых!

Депутаты наградили его аплодисментами. С ещё большим воодушевлением был встречен заключительный пассаж – о Сусанине, Минине, Пожарском и о Гришке Отрепьеве в новом обличье Гришки Распутина.

Родзянко объявил перерыв.

Счастливый Пуришкевич, утирая взмокшую лысину, вышел в фойе. Он отвечал на приветствия, благодарил за слова одобрения, упивался успехом, – как вдруг на пути у него встал миловидный молодой человек, одетый в форму Пажеского корпуса, и произнёс:

– Позвольте мне рекомендовать себя. Я князь Феликс Юсупов, граф Сумароков-Эльстон младший. Отныне ваш поклонник.

– Польщён, польщён, – приосанился Пуришкевич, пожимая сухую горячую ладонь Феликса. – Вы слушали моё выступление? И что скажете?

– Потрясён и вдохновлён вашим патриотизмом! Это знакомство – большая честь для меня, – Юсупов не отпускал руку депутата, глядя ему прямо в глаза. – Буду признателен, если вы уделите мне время для беседы. Дело впрямую касается избавления России от Гришки.