Записанное со слов народного сказителя Кулемета-Жырау)

Сергей Северцев

Сказание о Шарьяре

 

 (Стихотворное изложение эпоса «Сказание о Шарьяре»,

Записанное со слов народного сказителя Кулемета-Жырау)

 

Предисловие

 

Ассалам, дорогие мои, ассалам!

Да сопутствуют радость и счастье вам!

Я приходу вашему рад всегда ‑

Вашим ясным глазам, молодым голосам.

Не стесняйтесь же, заходите в дом,

А хотите ‑ в саду посидим, отдохнем.

Ну‑ка, палку мне протяни, сынок,

Что поделать, хожу я теперь с трудом.

Да, старик я, старик... А вы ‑ молодежь,

Не всегда вас поймешь, не всегда разберешь,

Все на свете по‑новому мерите вы,

Уж давно и в Аллаха не верите вы

И над многим смеетесь напрасно, а все ж

Хорошо различаете правду и ложь.

Что таить, за последние годы к вам

Привязался я, словно к родным сынам, ‑

Хоть и слишком заняты вы иногда,

Хоть и вечно торопитесь по делам,

А меня, старика, навещаете вы,

И седины мои уважаете вы,

И внимаете чутко моим словам,–

Это в жизни еще пригодится вам.

Караваны пройдут – и теряется след

Даже камни дряхлеют за тысячи лет,

А правдивое слово не меркнет вовек –

Ничего на земле долговечнее нет!

Вот увидите, милые: в трудный час

Вам помочь сумеют еще не раз

От меня услышанные слова,

Ибо в них вековая мудрость жива,

А народная мудрость – всегда права.

Что ж, садитесь поближе... Сегодня для вас

Я задумал припомнить старинный сказ,

Приготовьтесь внимательно слушать меня –

Это будет затейливый, длинный сказ.

В назиданье потомкам, на благо сердцам

Он от прадедов к дедам, от дедов к отцам,

Как живое наследство, переходил,

В годы горя и бедствий надежду будил,

Ободрял бедняков, богачей судил,

И на память я с детства его затвердил.

А жилось нам в ту пору не так, как сейчас:

Сиротою я рос, в лохмотьях ходил,

Голодал, холодал, выбивался из сил,

В диком крае отары байские пас,

И бывало, от стужи дрожа до утра,

С чабанами греясь возле костра,

Слушал я, мальчуган, не смыкая глаз,

Как слепец нам поведывал этот сказ.

Был он стар, изможден, сединой убелен,

От аула к аулу с собакой бродил.

Был тогда знаменитым сказителем он,

Был печальных сердец утешителем он.

Помню я, как поближе к огню присев

И глазами незрячими глядя в костер,

Он как будто развертывал яркий ковер

Говорил не спеша, говорил нараспев

О Шарьяре – старинном богатыре,

Об Анжим – отважной его сестре,

О жестоких боях, о крылатых конях,

О далеких‑далеких волшебных краях,

О давным‑давно отшумевших днях.

Приходили года – уходили года,

Приходила беда – уходила беда,

Возмужал я – и сам сказителем стал,

Потому что памятлив был всегда.

А теперь аксакалом почтенным слыву,

Девяностый год на земле живу,

Я чего не увидеть иным и во сне,

Довелось мне, сынки, повидать наяву!

Уставать я стал, подряхлел в пути,

Бремя лет все труднее теперь нести,

Застилает глаза мои пелена,

Ваших лиц молодых не вижу почти,

Только память по‑прежнему мне верна,

Только память одна – вся моя казна,

И как степь орлу с высоты видна,

Стала даль мне такая теперь ясна,

Что порою кажется: сам я жил

В те старинные, сказочные времена!..

Но пора начинать,– а не то, друзья,

Вам придется сидеть со мной допоздна.

Было это давным‑давно –

На заре далеких времен:

В те года, в Ногайской стране,

Во главе сорока племен,

Своеволен, грозен, силен,

Долгим царствием умудрен,

Всех врагов своих сокруша,

Самовластно делами верша,

Правил славный хан Дарапша.

На высокий ханский престол

Он двенадцати лет взошел,

Чтил добро, наказывал зло,

И почтенье к нему росло,

Лишь в одном ему не везло:

Девять раз был владыка женат –

Девять жен познал молодых,

Но детей не имел от них.

Вот ему уже сорок лет –

Голова белеть начала,

Борода седеть начала,

А наследника нет и нет.

Как‑то раз властелин загрустил,

Скорбно голову опустил,

Слезы льет из потухших глаз:

«Чую, близок мой смертный час,

Скоро, скоро покину вас

И уйду в загробную тьму,

Но кому свой трон золотой,

И богатства моей кладовой,

Весь мой отчий край дорогой

Я смогу передать – кому?

Без наследника шаток трон,

Я умру – опустеет он,

Сразу осиротеет он!

Чую, близится мой конец,

А кому свой ханский венец

Я смогу завещать – кому?

Как жесток этот бренный мир –

Даже хан одинок и сир!

Лучше брошу я ханский трон,

В руки посох крепкий возьму,

Вкруг несчастной моей головы

Обмотаю простую чалму,

Скину с плеч атлас и парчу,

А надену грубый шапан,

Рукава до локтей засучу,

Обе полы укорочу

И пойду скитальцем простым

В путь далекий – к местам святым!»

Как сказал, так и сделал хан,–

С возвышенья сошел в слезах,

Снял венец у всех на глазах,

Облачился в грубый шапан,

Крепкий посох взял и суму,

Намотал простую чалму,

Всю казну беднякам завещал,

На прощание жен обнял,

А едва занялся восход

И рассеялся полумрак,

Вышел из городских ворот

С разношерстной толпой бродяг,

И в воротах не встречен никем,

И в толпе не замечен никем,

Навсегда покинув престол,

По дороге в Мекку ушел.

Семь томительно скучных дней,

Семь мучительно душных дней

Шел несчастный хан Дарапша,

И шагать было все трудней,

А дорога ползла, как змей,

Нескончаемый, желтый змей,

Посреди горячих степей.

Солнце путника жгло огнем,

Ветер так и хлестал песком,

И уже в решенье своем

Хан раскаивался тайком –

Не привык он ходить пешком!

Шел владыка, судьбу кляня,

Безутешно скорбя душой,

Наконец, на краю земли,

В раскаленной степной дали,

На исходе седьмого дня

Показался город большой –

Все дороги к нему вели.

Но пока из последних сил

Брел скиталец нищий к нему,

Свой костер закат погасил,

Погрузились дома во тьму,

И похожим на груду скал

Обезлюдевший город стал.

Наступил полуночный час,

Свет в окошках давно погас,–

Где отыщет теперь ночлег

Одинокий, как перст, человек?

Вдруг услышал хан Дарапша,

Голоса в ночной тишине,

Вдруг заметил хан Дарапша

Огонек в небольшом окне,

И подумал хан Дарапша:

«Кто не спит в этот поздний час?

Разве не был по всей стране

Мой объявлен строгий приказ:

Кто не гасит свет по ночам,

С тех налоги взимать вдвойне!

Чья душа не спит до сих пор,

С кем ведет ночной разговор?

Не убийца ли точит нож

Иль добычу считает вор?

А быть может, святой аскет,

Отрешась от мирских сует,

За старинной книгой сидит,

Потому и не гасит свет?

А вокруг – ни души, темно,

Не заметят меня все равно,

Загляну‑ка я в это окно!»

Так и сделал хан Дарапша –

Встал на цыпочки под окном

И пугливо, как вор, тайком

Заглянул в незнакомый дом.

Видит скромную комнату он,

В уголке светильник зажжен,

И прилежно потупив взгляд,

Три красавицы юных сидят.

Видно, три сестрицы они,

И притом мастерицы они:

За работой усердно следя,

Опустили ресницы они,

Шархом длинные нити прядут,

Разговор негромкий ведут.

«Знаете, что я слыхала вчера?» –

Старшая заговорила сестра,

«Нет!» – отвечали двое других.

«Я на базаре была с утра,–

Старшая продолжала сестра,–

Слышала о новостях городских...»

Сестры откликнулись: «О каких?»

Старшая им говорит, не спеша:

«Наш справедливый хан Дарапша,

Видно, устал от державных дел,

Людям казну раздать повелел,

Бросить решил свой престол и сан,

Старый, заплатанный, грубый шапан

Вместо атласных одежд надел,

Вместо венца – простую чалму,

Нищенский посох взял и суму

И, навсегда покинув престол,

В Мекку святую пешком ушел!»

«Нищенский посох взял и суму? –

Сестры спросили.– А почему?

Может быть, болен? Молиться решил,

Чтобы пришло исцеленье к нему?»

Старшая только смеется в ответ:

«Не разгадали вы этот секрет,

Слава Аллаху, не болен хан –

Женами недоволен хан,

Толку от них никакого нет!

Только и знают себя наряжать,

Сладкими яствами ублажать,

А вот детей не хотят рожать!»

И в безмятежной ночной тишине,

С младшими сестрами наедине,

Так продолжала она мечтать:

«Если бы хан женился на мне!

Я во дворце бы хозяйкой была,

Жен его старых взашей прогнала,

К хану в постель не пустила бы их –

В скотниц простых превратила бы их!

Если бы хан меня в жены взял,

Мне бы хоть маленький кокон дал,

Я бы владыке свое мастерство

С первых же дней показать смогла,

Я бы из кокона одного

Груды атласа ему наткала,

Сшила бы сотни новых шатров

Для богатырского войска его –

Войска в сорок тысяч бойцов!

Да, если б стала я ханской женой,

Был бы владыка доволен мной!»

Тут замигал огонек в окне,–

Это, вздыхая в ночной тишине,

Средняя заговорила сестра:

«Если бы хан женился на мне!

Я бы скучать ему не дала,

Жен его старых кнутом прогнала,

Близко к дворцу не пустила бы их,–

В грязных рабынь превратила бы их!

Если бы в жены он взял меня,

Дал бы мне зернышко ячменя,

Я бы владыке свое мастерство

С первых же дней показать смогла,

Я бы из зернышка одного

Гору лепешек ему напекла,

Сразу же был бы запас готов

Для знаменитого войска его –

Войска в сорок тысяч бойцов!

Да, если б стала я ханской женой,

Был бы владыка доволен мной!»

Вновь задрожал огонек в окне,–

Это в задумчивой тишине

Младшая заговорила сестра:

«Если бы хан женился на мне,

Я бы послушной всегда была,

Жен его старших не прогнала,

Грубостью не обижала бы их,

Гордостью не унижала бы их,

За старшинство уважала бы их.

Если бы хан был со мной не прочь

Вместе побыть – хоть одну бы ночь.

Я б родила ему близнецов: Сына –

храбрейшего из храбрецов

И луноликую, стройную дочь.

Был бы у каждого чуб золотой,

Был бы серебряным чуб другой,

А справедливый властитель наш

Был бы доволен своей судьбой!»

Так, незлобива, стыдлива, добра,

Младшая говорила сестра,–

Звали девушку Гульшара.

От волнения чуть дыша,

Чутко слушал хан Дарапша

Тихий девичий разговор,

Оживилась его душа,

Будто в знойной глуши степной

Ветерок прохладный подул,

А в угрюмой тиши ночной

Огонек отрадный блеснул,–

Вновь почувствовал он, что жизнь

И заманчива, и хороша.

И подумал хан Дарапша:

«Удручен я судьбой моей,

Но не я ли в этой стране

Всех богаче и всех знатней?

Да, для полного счастья мне

Не хватает только детей...

Что ж, возьму да женюсь на ней!»

Заприметил он этот дом,

Чтоб его отыскать потом,

И немедля в обратный путь

Устремился почти бегом.

Как на крыльях, вперед летел,

Распирало от счастья грудь,

Как орел молодой, глядел,

Не желал в пути отдохнуть –

Семидневный, нелегкий путь

За четыре дня одолел!

А когда пришел, наконец,

Исхудав, как живой мертвец,

Поздно вечером в свой дворец

И в дверях появился вдруг,

К изумленью рабынь и слуг,

Никому не желал внимать,

Даже голод не стал утолять,

Повалился ничком на свою

Позолоченную кровать –

Так бедняге хотелось спать!

Вот с чего это все, друзья, началось –

И в запутанный узел переплелось,

Так уж в этом мире заведено:

Все, чему суждено, совершиться должно!

И не встреть Дарапша этих трех сестер,

Не услышь он случайно их разговор,

Не реши повернуть назад с полпути,–

Не смогло бы многого произойти.

Не родился б тогда богатырь Шарьяр,

Что прослыл храбрее всех храбрецов,

Не явилась бы с ним и сестра Анжим,

Что была мудрее всех мудрецов,

Не смогли бы добро защитить они,

Не смогли бы зло укротить они,

Не смогли бы великих побед одержать,

О которых помнят и в наши дни.

Никогда не раскаялся бы Дарапша,

Просветлеть не смогла бы его душа,

И до самой бы смерти мужа ждала

В белой юрте красавица Хундызша,

И пройдя шестнадцатилетний круг

Злоключений, скитаний и горьких мук,

Доказать не смогла бы силу добра

Молодая страдалица Гульшара.

На земле, что грехами была полна,

Продолжались бы мрачные времена,

И волшебница злая – Бюльбильгоя

Никогда не была бы побеждена,

Не воскресли бы тысячи богатырей,

Превращенные в груды черных камней,

И не смог бы вернуться храбрец ни один

Из алмазного города Тахта‑Зарин.

Улетел бы крылатый конь Жахангир,

Не поймал бы его никакой батыр,

И драконом бы черным был побежден

Хан Емен – многомудрый Белый дракон,

А преступницы – девять ханских жен

Безнаказанно дальше могли бы грешить,

Злодеяний немало еще совершить,

Во дворце беспечно свой век прожить,

И за все сотворенное ими зло

На земле бы возмездие не пришло.

Но чему суждено, совершиться должно,

Так уж в этом мире заведено,–

И теперь, друзья мои, в добрый час,

Ничего не утаивая от вас,

По порядку, подробно, не торопясь,

Без ненужных выдумок и прикрас,

Начинаю я свой старинный сказ –

О Шарьяре доблестном первый рассказ.

 

 

Эпилог

 

Миновало ровно шестнадцать лет

С той поры, как Шарьяр явился на свет,

Миновало ровно шестнадцать лет

С той поры, как Анжим явилась на свет,

Возвратились домой Шарьяр и Анжим,

Возвратились с победой в родные края,

Как рабыня, покорно служила им

Чудо‑птица – пленная Бюльбильгоя:

Во дворцовом саду стала в клетке жить,

Стала город от недругов сторожить,

Поутихла и присмирела она,

Песни грустные в клетке пела она,

И недолго в неволе, в тоске прожила –

Через год зачахла и умерла

Эта некогда грозная Птица зла.

Но зато этой птицы волшебная кровь –

Колдовская, густая, целебная кровь

От мучений праведника спасла –

Исцеленье желанное принесла!

Умирал справедливый хан Шасуар

И боролся за жизнь из последних сил,

И уже незримо над ним парил

Ангел смерти – сумрачный Азраил,

Но из крови птицы Бюльбильгои

Приготовил питье для него Шарьяр,

Умиравшего старца спасти решил –

Напоить этим снадобьем поспешил,

И внезапно начал слабеть недуг,

Прекратился жар нестерпимых мук,

И покинул старец свой смертный одр –

Снова стал, как юноша, свеж и бодр,

Снова стал и зорче, и веселей,

Словно всадник, сидящий крепко в седле,

И на радость, на благо державе всей

Прожил много лет еще на земле.

Миновало ровно шестнадцать лет,

И припомнила добрая Акдаулет,

Что ее молчания срок истек,

Что сдержала она свой святой обет,

И теперь своим детям приёмным она

Объяснить должна, рассказать должна

Все, что знает о тайне спасенья их,

Все, что знает о тайне рожденья их,

Все, что слышала от стариков святых,

И тогда Шарьяра вместе с Анжим

В свой шатер Акдаулет позвала с утра,

Объявила приёмным детям своим,

Что узнать им правду пришла пора:

Их отец настоящий – хан Дарапша,

А их мать настоящая – Гульшара,

А их город родной – вон за тем хребтом,

Что сверкает в рассветном огне золотом.

Далеко до столицы той, далеко,

И добраться туда нелегко, нелегко:

Если птицей лететь – сорок дней пути,

На коне скакать – целый год пути,

А пешком пойти – совсем не найти.

Загорелся страстной мечтой Шарьяр

Поскорее родного отца повидать,

Загорелась страстной мечтой Анжим

Поскорей повидать их родную мать.

На коня крылатого сел батыр,

Вместе с ним уселась в седло Анжим,

Взвился в небо могучий конь Жахангир

И помчался, как буря, неудержим:

В дальний край сестру и брата понес,

Через горы и степи эихрем спеша,

В ту столицу, где зол, нелюдим, угрюм,

Одряхлев от горьких, тоскливых дум,

Одиноко свой век доживал Дарапша.

Если птицей лететь – сорок дней пути,

На коне скакать – целый год пути,

Но могуч был волшебный конь Жахангир –

За семь дней этот город сумел найти!

Входят брат и сестра в старинный дворец,

А едва вступили в парадный зал,

Так и обмер – сына и дочь узнал

Восседавший на троне седой отец,–

Да и мог ли детей он своих не узнать,

Если так похожи черты лица

У Шарьяра – на грозного хана‑отца,

У Анжим –‑ на их несчастную мать!

Весь дрожа, с возвышения хан сошел,

Изумлением, словно огнем, объят,

Поглядел со слезами старый орел

На красивых, могучих своих орлят

И вскричал, потрясенный: «Велик Аллах,

Всемогущ и всеведущ в своих делах,–

Одиноким я прожил до этого дня

И не думал, что дети есть у меня!

Как случилось, что целых шестнадцать лет

Я не знал, что вы родились на свет?

И не знал, что где‑то живете вы,

И не знал, что где‑то растете вы!

Что за чудо великое вас сберегло?

Что за бедствие в край чужой унесло.

Что за счастье в край родной привело?..»

Но не стал властелину Шарьяр отвечать,

А спросил сурово: «Где наша мать?»

И не стала отду Анжим отвечать –

Повторила снова: «Где наша мать?»

Все затихло вдруг... Пробежала дрожь

По рядам служителей и вельмож...

А великий владыка земных владык

Сокрушенно вздохнул, головой поник,

Птицей раненой вырвался из груди

Надрывающий душу, печальный крик:

«О всевышний! Нет оправданья мне,

Нет названья тяжкой моей вине,

Не поверил я нежности и чистоте,

А поверил нелепости и клевете!

Что могу вам, дети мои, сказать?

Сердце можете мне на куски растерзать,

Но не знаю, где ваша страдалица‑мать!..»

А тем временем возле дворцовых ворот

На широком майдане собрался народ,

И могучим красавцем – крылатым конем

С изумлением любовался народ.

На орлиные крылья его дивясь,

Подойти поближе к нему боясь,

С ослепительно‑белого скакуна

Не сводил народ восхищенных глаз:

Да, такого сказочного коня

Увидать наяву, среди бела дня,–

Это в жизни случается только раз!

Вдруг глядят: по ступеням бежит Шарьяр,

Плачет, руки ломает, рычит Шарьяр,

И слышны во дворце суматоха, шум,

Будто старый дворец охватил пожар.

А за братом Анжим бежит второпях,

А за ней, тяжело от волненья дыша,

С искаженным лицом появился в дверях

Седовласый, грузный хан Дарапша.

Подбежал к Жахангиру, шатаясь, батыр,

Обнял шею его, задыхаясь, батыр,

Морду конскую гладит, целует джигит,

Как в ознобе дрожит, в исступленье твердит:

«Ты послушай, брат, мой могучий брат,

Ты, как молния, быстр и, как сокол, крылат,

Ты весь мир облетел – повидал, говорят,

И заоблачный рай, и подземный ад.

На тебя одного вся надежда моя:

Мать мою погубили, изгнали враги,

Облети, огляди все земные края,–

Помоги мне найти ее, помоги!

Если нашей матери нет в живых,

Отыскать хоть могилу ее прошу,–

Я волшебный настой при себе ношу,

Надо будет, из мертвых ее воскрешу!

Отыскать не сумеешь – не пощажу:

И тебя убью, и себя убью,

А сумеешь найти – от души награжу:

Отпущу на свободу – клятву даю!

Небесами клянусь, Сулайманом клянусь,

Этим перстнем – его талисманом клянусь:

Если мать ты сумеешь мою найти,

Отпущу на свободу – клятву даю! Помоги!

Посмотри, что творится со мной!

Или с матерью я возвращусь домой,

Или с жалкою жизнью прощусь земной,

Потому что жизнь превратилась в ад...

Помоги, помоги мне, могучий брат,

И тогда ты свободу получишь, брат!..»

С изумленьем взглянул на хозяина конь –

Буйной радостью взор его полыхнул,

Задрожал от надежды отчаянной конь,

Горячо вздохнул, головой тряхнул,

На мгновение оба крыла распахнул

И от радости крыльями так взмахнул,

Что над всей столицей пронесся гул,

Дикий ветер деревья к земле пригнул,

Стаи птиц над кровлями всполохнул.

Вскинул голову конь и заржал – да так,

Что раскат грозовой в небесах громыхнул,

И послышался жалобный вой собак,

И рассыпалась в страхе толпа зевак.

Тут Анжим подбежала: на брата глядит

И глядит на взволнованного скакуна,

Сразу все поняла – разгадала она,

Пожалела, что чуть опоздала она:

«Эх, Шарьяр, напрасно ты поспешил –

Непростительный промах ты совершил,

А всему горячность твоя виной,

Почему не советуешься со мной?

Мог бы клятву ты не давать, поверь,

Хоть и мудр этот конь, а все‑таки зверь,

Чем свободную жизнь обещать ему,

Мог бы попросту ты приказать ему!

А назад этих слов не возьмешь теперь –

Он такой же упрямец, как ты, Шарьяр:

Если чем‑нибудь раззадоришь его,

Не удержишь и не переспоришь его!

Да, напрасно ты не спросил меня,

А теперь считай, что с этого дня

Потеряли крылатого мы коня!..»

Но не слушал речей разумных батыр –

Слезы лил из глаз безумных батыр,

Захрапел под яростным седоком

Вороной, чистокровный карабаир,

И еще четырех скакунов лихих

Приготовить Шарьяр приказал для них,

Закричал, чтоб скорей оседлали коней,

Самых быстрых ему отобрали коней

Да грузили припасы на сорок дней.

Так и кинулись слуги, усердьем горя,

Исполнять приказания богатыря,

Вот уже поднялся, полетел Жахангир,

Низко‑низко, над самой землей паря,

А за ним, стремглав, бросив ханский пир,

За ворота столицы, в простор степной,

Словно туча, угрюм, поскакал батыр

Со своей неразлучной, верной сестрой,–

Поскакал, вороного коня торопя,

Сдвинув грозные брови, зубами скрипя,

И одно только твердо знал наперед:

Либо мать найдет, либо сам умрет

Низко‑низко, бесшумно летел Жахангир,

По‑орлиному крылья свои распластав,

Зорко‑зорко на землю глядел Жахангир –

На извивы тропинок, на волны трав,

На аулы, пастбища и сады,

На мечети, кладбища и пруды,

То снижался, совсем приникал к земле –

По‑собачьи обнюхивал чьи‑то следы,

То крутою дугой взмывал в высоту

И холмистый простор озирал на лету,

Ни травинки, ни камешка не пропускал,

Над широкой равниной кружился‑искал:

От несчастной изгнанницы с прежних лет

Не осталось ли хоть малейших примет?

А Шарьяр и Анжим торопились вослед.

Девять дней и девять ночей подряд

Молча мчались рядом сестра и брат –

По гремучим камням, по зыбучим пескам,

По крутым буграм, луговым коврам,

Мчались лунного ночью и знойным днем,

Поспевая с трудом за крылатым конем,

Не сказали ни слова за девять дней,

Потому что горели одним огнем,

Пламенели тревогой, мечтой одной:

Повстречаться с изгнанницею родной!

А крылатый конь все летел, летел –

То вблизи, то почти исчезая вдали,

Над равниной кружил, не касаясь земли,

Обещанье сдержать непременно хотел,

Но как видно, задача была трудна

Даже для волшебного скакуна!

На десятую ночь, в предрассветной мгле,

Задремала Анжим, качаясь в седле,

Вдруг послышался ей сквозь туманный сон

Чей‑то крик и стон, топот, грохот, звон,–

Будто битва кипит, сотня труб трубит,

Меч звенит о меч, щит стучит о щит,

Содрогнулась, со сна ничего не поймет,

На рассвет в тревоге Анжим глядит:

То не трубы трубят, не клинки гремят,

А вдали, за волнами песчаных гряд,

Средь пустынной равнины, где травы шумят,

Жахангир у степного колодца стоит –

В плоский камень звонким копытом бьет,

Машет крыльями, гривой густой трясет

И взволнованно ржет – подойти зовет.

Как безумный, хлестнул вороного Шарьяр,

Дикой бурей понесся, неудержим,

А за ним – по пескам, по бурьянам густым –

Вне себя от волненья, помчалась Анжим.

Вот колодец заброшенный виден в степи –

Заржавелая крышка, замок на цепи,

А кругом ни тропинки, бурьян шелестит,

Высох старый колодец, всеми забыт.

Спрыгнул наземь Шарьяр – и замок рванул,

И железную крышку прочь отшвырнул,

Заглянул в колодец – в сырую тьму,

И дохнуло гниеньем в лицо ему,

Наклонился, на самое дно поглядел

И внезапно от ужаса похолодел,–

Хриплый шепот донесся из тьмы глухой,

Еле слышный, как трепет листвы сухой:

«Это ты, Хасан?.. Это ты, родной?..

Почему так шумишь и гремишь, дорогой?

Не беда ли какая случилась с тобой?..»

Не терял ни мгновения ловкий батыр:

Сделал петлю из крепкой веревки батыр,

В черный зев колодца с трудом пролез

И в зловонной сырой глубине исчез,

И горя от волненья, следила за ним,

Трепетала, молитву шептала Анжим:

Неужели сбылось? Неужели сбылось?

Неужели мать найти удалось –

Их красавицу‑мать спасти удалось?

За мгновеньем мгновенье томительно шло,

Загудело каменное жерло,

Голоса донеслись, чей‑то плач и мольбы

Из колодца – из черной его трубы.

А еще через миг появился брат –

Вид ужасный, всклокочен, зубы стучат,

Мокрой плесенью, грязью покрыт батыр,

Как безумный, дрожит и хрипит батыр,

И худое, измученное существо,

И седое, скрюченное существо,

Чуть живое, слепое, в лохмотьях гнилых

Увидала сестра на руках у него.

Чуть от ужаса не закричала Анжим,

К брату опрометью подбежала Анжим –

Помогла драгоценную ношу ему

Положить на расстеленную кошму,

И в отчаянье смотрят брат и сестра

И не могут поверить, не могут понять:

Неужели вот это и есть Гульшара –

Их пропавшая мать, их красавица‑мать?

Ворот свой, торопясь, разорвал Шарьяр,

Амулет заветный достал Шарьяр:

На груди, на цепочке крепкой висел

Золотой амулет – драгоценный тумар.

А хранился в тумаре целебный настой –

Это был настой совсем не простой,

Удивительным был его состав:

Не из самых редких целебных трав,

А из крови колдуньи Бюльбильгои,

Чудо‑птицы, певуньи Бюльбильгои,

На земле прожившей тысячу лет,

Был настой приготовлен этот густой.

Колдовская сила таилась в нем:

Стоит капнуть – вспыхивает огнем,

Будешь ранен – рану твою исцелит,

Станешь старым – сразу омолодит,

Будешь даже убит, даже в землю зарыт –

Из объятий смерти освободит!

На колени стал юноша у ковра,

Где лежала в беспамятстве Гульшара,

Наклонился, бережно снял с нее

Перетлевшую обувь, гнилое тряпье,

И взглянув на жалкую наготу,

На морщины ее, худобу, слепоту,

С новой силой юноша ощутил

Всю ее страдальческую судьбу,

И угрюмые складки легли на лбу,

И от гнева стиснулись кулаки,

А под бронзой его загорелой щеки

Заиграли железные желваки,

Слезы больше прятаться не могли –

По лицу суровому потекли.

Вылил юноша снадобье на ладонь –

Стала сразу ладонь горяча, как огонь!

Осторожно настоем волшебным мать

Начал он с головы до ног растирать.

Первым делом веки ей приподнял,

Тихо‑тихо незрячие смазал глаза,–

Тотчас бельма уродливые сошли,

Заблестели, прозрели сразу глаза,–

Будто два агата зажглись в пыли,

Будто два удивленных цветка расцвели!

Смазал щеки – румянец прошел волной,

И морщины разгладились сами собой,

Смазал волосы – волосы стали черней,

Смазал шею и плечи – стали полней,

Смазал груди – упруго они поднялись,

Молодыми соками налились,

Смазал все ее тело – до самых ступней,

Тело чуткое стало нарцисса нежней,

А пленительный стан – кипариса стройней,

Снова молодость возвратилась к ней,

Возвратилась прежняя чистота,

Возродилась прежняя красота,–

Снова стала красавицей Гульшара,

Как в расцвете самых счастливых дней!

А Шарьяр отшвырнул пустой амулет –

Больше в нем ни капли снадобья нет.

И светясь, и стыдясь, и на мир дивясь,

Мать спасенная медленно поднялась –

Землю, солнце, людей узнавая с трудом,

В пробужденье поверить еще боясь.

Как цветок поутру, расцветала она,

Как свеча на ветру, трепетала она,

Будто долго‑долго во тьме спала –

Ничего, ничего понять не могла!

И стремительно бросилась к ней Анжим,

Будто пущенная с тетивы стрела,

В свой дорожный плащ ее облекла,

Зарыдала, руками ее обвила,

И глядел с восхищеньем на них батыр,

И глядел с изумленьем на них батыр:

Словно вдруг у Анжим появилась сестра –

Так похожа была на нее Гульшара,

Молодая красавица Гульшара!

Как узнала детей спасенная мать

И как с ней повстречались они опять,

Не берусь подробней вам описать –

Не смогу подходящих слов отыскать.

А когда после бурных объятий и слез

Стали волны радости утихать,

Стали слезы радости высыхать,

Сын могучий ласково произнес:

«Успокойся, о наша страдалица‑мать,

Я клянусь и душой, и заветным мечом:

Ты отныне свободна! Тебе ни о чем

С этих пор не придется печалиться, мать!

Я– твой верный сын, твой надежный щит,

И покуда сердце в груди стучит,

Нас ничто, родная, не разлучит!»

А потом на крылатого скакуна

С восхищеньем матери указал:

«Вот кому благодарной ты быть должна,

Вот поистине твой избавитель! – сказал.–

Без него я не смог бы тебя найти,

Без него я не смог бы тебя спасти,

И не встретив детей, как свеча во тьме,

Догорела, угасла бы ты взаперти.

Слушай, верный конь, что тебе скажу:

Я поклялся – и клятву свою сдержу,

Ты свободен,– на волю, дружок, лети!..»

И Шарьяр с крылатого сбрую снял,

И седло, и узду золотую снял,

Полон чувств благодарных, от всей души

На прощание скакуна обнял,

И увидел с радостью Жахангир,

Что и вправду его отпускает батыр,

Что опять, как в былые, счастливые дни

Перед ним открыт весь широкий мир!

О, свобода – без удержу, без границ,

Небеса, где лишь ветры да крики птиц,

Высота, где лишь солнце да облака,

Где для сердца отважного жизнь легка!

И от счастья заржал заливисто конь,

Запылал, задрожал порывисто конь,

Потянулся, встряхнулся, копытом бьет

И уже не ржет, а трубит, поет –

Собирается ринуться в дальний полет!

И вот тут‑то Шарьяр внезапно застыл –

Даже руки в отчаянье опустил:

Лишь теперь он опомнился, наконец,

Сожаление жгучее ощутил,

Лишь теперь он увидел, что сгоряча

Сам коня крылатого отпустил,

Лишь теперь осознал он, какая беда

Расставаться с красавцем таким навсегда!

Был и вправду сказочно конь красив:

Весь – огонь, напряженье, восторг, порыв!

Как натянутый лук, так и замер он,

К восходящему солнцу взор устремив.

Был он строен, как лань, и поджар, как волк,

Тверже меди, мощнее бурливых рек,

Серебристая шкура – как горный снег,

А волнистая грива – как черный шелк.

Шея выгнута, каждая жилка дрожит –

Так стремительно жгучая кровь бежит,

А звезда на умном, широком лбу

Возвещает редкостную судьбу.

Много лет Жахангир на свободе жил,

Больше жизни свободою дорожил

И теперь опять ее заслужил!

А Шарьяр на коня исподлобья глядит

И молчит, раздосадован и сердит.

Догадались сразу сестра и мать:

Жаль такого коня ему отпускать.

И похлопав его по плечу рукой,

Улыбнулась Анжим: «Что с тобой, дорогой?

Не сердись, говорю тебе не в упрек,

Это был для тебя неплохой урок:

Ты уж слишком горяч, тороплив чересчур,

Вот теперь и стоишь, опечален и хмур.

Будь разумнее, брат! Ведь не зря говорят,

Что стрелу и слова не вернешь назад,–

Не клянись опрометчиво, милый брат,

А теперь делать нечего, милый брат!»

А громадные крылья уже напряглись,

И внезапно песчаные вихри взвились,

Зазвенело в ушах, потемнело в глазах,

Взмыл волшебный конь в голубую высь.

Взвился конь – красив, горделив, могуч,

Словно молния, жгуч, словно сокол, летуч –

Выше самых высоких скалистых круч,

Выше самых далеких слоистых туч!

И раскат громовой загремел в небесах,

И порыв грозовой загудел в небесах,

Охватил Гульшару безотчетный страх –

Зашаталась, едва устояв на ногах.

А крылатый конь сделал круг, другой,

Устремился к солнцу крутой дугой,

Растворился в лучах зари золотой,

Чуть не плакал батыр... И сердечно с ним

Говорить, как с ребенком, стала Анжим:

«Не печалься, Шарьяр, а послушай сестру,

Хоть и жаль скакуна, это все же к добру!

Если б дальше владел ты конем таким,

Стал бы слишком опасен, неукротим –

Побеждал бы врагов чересчур легко,

Залетал бы, дружок, чересчур далеко.

Ты сейчас и добр, и могуч, и тверд,

Только слишком горяч, непослушен, горд,–

Что бы стало с тобой, если б целый мир

Пред тобой беспомощно был простерт?

О, тогда, мой любимый, мой грозный брат,

Возросла бы гордыня твоя стократ,–

Беспощадный, неистовый, начал бы ты

Покорять страну за страной подряд.

Ослепила бы жадная страсть тебя,

Опьянила бы сила и власть тебя,

Ты не знал бы преград, неразумный брат,

Стали б люди не славить, а клясть тебя!

Нет, мой добрый брат, мой любимый брат,

Станешь слишком велик – будешь сам не рад,

Трудно в жизни могучему, милый брат,

Что случилось, то к лучшему, милый брат!..»

Вслед коню Шарьяр поглядел с тоской,

А потом сокрушенно махнул рукой

И, опять подбодрясь, просветлев лицом

Повернулся к матери дорогой.

На седло помог он взобраться ей,

Застучали копыта усталых коней,

И отправились к роще соседней они,

Что была от колодца невдалеке,

Расстелили ковер на мягком песке

И уселись рядом в густой тени.

И сказала Анжим: «Дорогая мать,

Много зла довелось тебе повидать

И не мало пришлось тебе пострадать,

Но теперь ты детей обрела опять,

Что ж ты плачешь – в себя никак не придешь,

Погляди‑ка лучше, как сын пригож,

Как могуч и горд – на орла похож,

Где батыра такого еще найдешь?

Успокойся же, добрая, милая мать,

Ни слезинки теперь понапрасну не трать,–

Миновали мучительные времена,

Снова сделалась ты молода и стройна,

Словно юный тюльпан, и свежа, и нежна,

Как ты нравишься нам – не могу передать!

А теперь я прошу: расскажи о себе,

О своей небывало жестокой судьбе,–

Надо детям о матери правду знать».

И на дочку любуясь, на сына дивясь,

Красотою и мужеством их гордясь,

Гладя их по густым волосам золотым

И внимая в слезах голосам молодым,

В эту встречу поверить еще боясь,

Улыбаясь и плача, и снова смеясь,

Обратилась мать к близнецам своим,

К оперившимся милым птенцам своим,

И, волненье свое поборов с трудом,

Им тихонько рассказывать принялась.

«Да, шестнадцать лет мне страдать пришлось,

Дорогие, родные птенцы мои,

Девять лет мне сначала блуждать пришлось,

О любимые близнецы мои!

Всеми проклятая, в тряпье, в пыли,

Потерявшая мужа, и сына, и дочь,

Я бродила, как тень, по лицу земли,

И никто не хотел осужденной помочь,

Пожалеть, накормить не хотел меня,

Обогреть, приютить не хотел меня,–

Все смеялись, бранились да гнали прочь!

Наконец, через девять томительных лет,

После горьких скитаний, мучительных бед

Захотела наш город увидеть я

И тайком возвратилась в родные края.

Но узнали, охотиться стали за мной

Беспощадные воины – ханские псы,

Снова небо грозило огнем и бедой,

Снова брошена жизнь была на весы,

И хотите знать, кто в смертельный ч