Он - стужа лютая, он - полюс,

И лишь мифический прополис

Срастит обоих в глобус, в шар!

Лишь миф, навеянный землей,

По образу ее, единой,

Смыкает пекло с холодиной

И пресмыкает страсть змеей.

Так стисни зубы (страшный блеск!),

Чтоб не быть притчей во языцех,

Ежевечерне в разных лицах

Не умирать под рукоплеск!

Уткни свой локоть золотой

В перильце прялки, грозно свежей!

На хор вселенских побережий

Скорей свой зверский слух настрой!

Что - рядом с холодом высот,

Откуда жизнь ныряет с вышки, -

Отказ холодного мальчишки,

Бросающий в холодный пот?

Но раскаляется рапид,

Но занавес бурлит, как недра,

Где слитком пламенеет Федра

И леденеет Еврипид!

Да, огненной, да, ледяной

Мы кормим пищей наши чувства, -

Что делать?! Где котел искусства -

Там лютый холод, лютый зной!

                                1975

ДЕРЕВЕНСКАЯ ГРОЗА

 

И вот из туч - как из живых яиц змеиных! -

Помчались молнии на огненных хвостах.

И затряслись деревья на равнинах,

И ветер спятил в растопыренных кустах.

 

Какие силы накопились в жилах пыли?

Она таращится, трещит - как саранча,

И ест глаза привязанной кобыле,

И ватник рвет у конюха с плеча!

 

Дрожит свеча за очумелой ставней,

И дрожь колотит запертую дверь, -

Как будто дует отовсюду ужас давний

И от него нам негде спрятаться теперь!

 

В углу за печью два ребенка, брат с сестрою,

Под страшный шепот числят детские грехи:

Свои мошенничества, свинства за игрою -

Те угрызения, к которым мы глухи...

 

Но гром небесный удаляется помалу

В края, где время прогреметь ему из туч.

И брат с сестрой, прижав сердечки к одеялу,

Впадают в сон, как в океан - вечерний луч.

 

А на конюшне бодро фыркает кобыла

И жеребенок бродит, жалуясь во тьму:

Ну, что с того, что столько страху в сердце было? -

Он сердцем чист, и облегченья нет ему!

                                    1974

 

 

   КОЛЫБЕЛЬНАЯ

 

Месяц в облаке зевнул,

К небесам щекой прильнул,

Весь калачиком свернулся,

Улыбнулся и уснул.

 

Я прильну к тебе щекой,

Серебристою рекой,

Абрикосовою веткой...

Помни! Я была такой.

 

Сердцем к сердцу прислоню,

К ненасытному огню.

И себя люблю и многих...

А тебе не изменю.

 

На челе твоем крутом

Будет тайный знак о том,

Что меня любил всех раньше,

А других - уже потом.

 

Будет тайный знак о том,

Что в рассвете золотом

Я сперва тебя кормила,

А земля - уже потом.

 

Спи, дитя мое, усни.

Добрым именем блесни.

И себя люби, и многих...

Только мне не измени.

 

А изменишь - улыбнусь

И прощу... но я клянусь,

Что для следующей жизни

Я с тобою не вернусь,

 

Не вернусь тебя рожать,

За тебя всю жизнь дрожать.

Лучше камнем под ногами

В синей Индии лежать.

 

Спи, дитя мое, усни.

Белой магией блесни.

И себя люби, и многих...

Только мне не измени.

                      1979

Юнна Мориц

     СПЯЩАЯ ПТИЦА

 

На эти звезды плыть, читая книгу света

в пустыне водяной, шатаемой волной,

на мачте птица спит, в ее головке спето

три лета, три весны, глаза под пеленой

так закатились вглубь, зашли в такие выси,

что, если бы не дрожь сердечка, боже мой,

кто знал бы, что жива не в переносном смысле,

не в писанине слов, не в бликах за кормой

сознанья, где в слезах и в разноцветных блестках

волнуется простор, извилистый, как мозг, -

спи, маленькая, спи в соленых крыльях жестких,

их делал не Дедал, и держит их не воск,

их невозможно снять, от них не оторваться -

хоть мясом станет плоть и, поднабрав пера,

дикарка и дикарь костюмы резерваций

начнут производить, а также веера, -

спи, маленькая, спи, твой путь так страшно долог,

в причинности твоей нет мусора обид,

ты светишься насквозь - как птица и осколок

цветного витража, в котором птица спит.

И там, где нет времен, твое перо искрится

в летящих зеркалах неисчислимых лун,

мы все туда плывем - зеркально повториться,

как тени на воде, как тени тайных струн,

спи, маленькая, спи на мачте, на сосновой,

держись за карандаш из хвойного бревна,

у ветра он в руках, он ветра стал основой,

расписывая путь, где я тебе равна.

                                1996

 

       * * *

На мокрой бумаге

я тушью китайской

рисую слова,

где в снежном овраге

прозрачны и наги

живут дерева,

 

их птицы - на юге,

их листья - под снегом,

их ветви - во мгле.

Китайские слуги

согнулись, как дуги,

в мечтах о тепле.

 

Озябшие ноги

звенят на морозе.

Фонарик зари

трепещет в дороге,

в китайской тревоге,

пространства внутри,

 

где древние книги

светают в пещерах,

сияя, знобя,

в тишайшие миги,

на умственном сдвиге

ушедших в себя.

                1991

 

 

     * * *

Дует ветер из окошка

На тебя и на меня.

Нож, тарелка, вилка, ложка -

Для тебя и для меня.

 

Свыше начата дележка

Для тебя и для меня -

Озарения немножко

Для тебя и для меня.

 

Капля сока, хлеба крошка -

Для тебя и для меня.

В рай волнистая дорожка

Для тебя и для меня.

 

Неба синяя рогожка

Для тебя и для меня.

Пощади меня немножко

Для тебя и для меня.

                     1969

 

              * * *

В этой деревне, на этой веранде,

В сумраке сада, в холодное лето

Под грохотанье железной дороги

Нами была эта песенка спета.

 

Ветер насвистывал, сосны трубили,

Дождь барабанил ее беспробудно.

Соль океана была в этой песне,

Пьяный матрос и летящее судно.

 

Падали звезды, скрипели ворота,

Плакала свечка на глиняной плошке -

Пьяный матрос не хотел возвращаться

Ни по земной, ни по водной дорожке,

 

Только хотел он, чтоб судно летело,

Чтобы качалось, ходило кругами,

Чтобы нетвердая, зыбкая почва

Вечно плыла у него под ногами!

 

В этом - проклятое счастье матроса,

В этом - проклятое счастье поэта,

Неукротимое наше влеченье

Стать веществом нерастленного света,

 

Музыкой звезд, океанов и кленов,

Дебрей зеленых, песков раскаленных...

А под конец этой песенки вышли

Слезы из глаз и маяк из туманов.

                                    1980

Юнна Мориц

СТОЯНКА КОРАБЛЯ

 

Майский ливень перечмокал

Ребра кровель, щеки стекол, -

Уходя, он плакал, плакал...

А к полудню в бухте нашей

Вдруг запахло щами, кашей -

"Бела Барток" встал на якорь!

 

И теперь - везде матросы,

У ларька, где папиросы,

На качелях, в оперетте...

В лунной арке,

Ночью в парке,

Целовальный бродит ветер

В синей блузе и в берете!

 

Бродит ветер целовальный,

Ветер, нежный и печальный,

Неминуемой разлуки,

Ветер чистый, ветер честный,

Распахни же ворот тесный -

И скрестим в объятьях руки!

 

Это счастье - лучше многих,

Благовидных и убогих.

Это счастье - без обмана,

Оно - горькое, как море,

И туманом станет вскоре,

Потому что даль туманна...

 

Не пиши мне! Пусть волнами

Вечно пенится над нами

Эта нега, эта сила!

Если встретимся мы снова,

Ты увидишь,как сурово

С нами время поступило...

 

Бродит ветер целовальный,

Ветер, нежный и печальный,

В синей блузе и в берете.

Жаль, стоянка маловата,

Юность, жаль, коротковата,

Чистый ветер, честный ветер!

 

       * * *

Холод. Утро раннее.

Стирка в умывальнике.

Спит мое желание

В голубом свивальнике,

Спит мое мечтание,

Плод воображения,

Вот ему питание -

От стихосложения,

Вот ему летание,

С миром сочетание,

Лика очертание

С бликом выражения.

А мне - мытье, катание,

В поджилках трепетание,

Да с песенкой топтание -

До головокружения.

А в глуби - ожидание

Родства и продолжения

В чертах изображения.

За это обладание

Любое съем страдание,

Минуя унижения.

Плачь, мое мечтание,

Плод воображения,

Вот тебе питание -

От стихосложения:

Кушай, моя деточка,

Кушай, мое солнышко,

Кушай, моя веточка,

Кушай, мое зернышко!

                        1972

 

 

  ЧИТАЯ ГРЕЧЕСКИЙ КУВШИН

 

Вся она ходит за ним, вытянув личико лисье,

робкой вздыхая душой, шелком зеленым шурша.

Он же - склоняется весь к бегственной, чувственной

                                                                          мысли,

юношу подвиг влечет, славы большая лапша!

В море гудят паруса, флот уплывает во вторник,

даже поэта берут, чтобы украсить войну, -

видя широкую кровь, пусть вдохновится затворник.

Вся она ходит за ним, плавную стелет волну...

Дева предчувствий полна, он возвратится нескоро,

будет измызган тоской, играми резвых богов,

язвами рабских галер, беженством, нищенством вора, -

будет орать он во сне... голеньким ртом без зубов.

Вся она ходит за ним, пряча улыбку возмездья.

Весь он на месте стоит, в свой путешествуя ад.

Странствует только душа, всё остальное - на месте,

в чем убедится с лихвой, кто возвратится назад.

                                                                 1987

 

                    * * *

Не знает Лермонтов, что так теперь не пишут

в приличном обществе... С европским вкусом люди

не содрогаются и воздух не колышут,

в какой-то мысли превратясь орудье.

Так не ведут себя темно и мрачно,

чтоб не смешить родимое Бермудье,

не брызжут желчью, свойственной зануде

и психу, страсть которого безбрачна,

а жизнь конечна... Снегом воздух вышит,

за всем - дыра неведенья сквозная.

Так не ведут себя и так теперь не пишут,

не носят этого, но Лермонтов не знает,

что этого не носят, - столь несносны

подобный стиль и скрежет оборотов,

что это носят лишь дубы, и сосны,

и несколько несносных идиотов.

Оно потешно, старомодно, зябко -

носиться, этой манией пылая:

однако же поэзия - не тряпка,

чтоб модной быть, чего и вам желаю.

                                         199 5